– От Пинеги до Мезени! – говорил он шёпотом, зажмуривался и крепко стукал кулачком.
– А? Эх ты!.. Понимаешь ты это? От Пинеги до Мезени я прошёл весь Север!»
Но в календаре этих книг стояло иное тысячелетие, шестидесятый год, дыхание коммунизма и рассказы о том, что и когда доберётся, поблёскивая чешуёй, до прилавков Москвы и Ленинграда. А у меня было хмурое путешествие.
Потом я начал вспоминать Москву, как по ней сейчас ходят девушки, как они поднимаются по эскалатору метро, а ветер от проходящих внизу поездов колышет их лёгкие платьица.
Я вспоминал друзей и понимал внезапно, что нельзя в один момент открыть дверь, выйти из избы и оказаться перед своим домом.
В этом был род какого-то особого мазохизма, и было совершенно непонятно, зачем забираться на край света, чтобы так ругать себя.
Как в студенческое экзаменационное время, я представлял, как вернусь домой и жизнь, такая бестолковая раньше, пойдёт по-другому.
Однако я знал, что всё будет как и прежде, и, как и прежде, переставлял ноги, чувствуя, как намокает энцефалитка под рюкзаком.
После нескольких сухих дней зарядили дожди – как назло, в тот момент, когда я покинул пустую деревню. Дождь шёл сначала мелкий, а потом настоящий, спорый и тяжёлый, с крупными каплями. Дорога наполнилась водой, как жёлоб. Силы оставили меня, и я заночевал в насквозь мокром лесу.
Было непонятно, с какой стороны падают капли.
Сверху?
А может быть, справа или слева?
Ночью я несколько раз просыпался, искал часы, не находил и засыпал снова. Снаружи бубнил дождь, текла по стволам вода, и возвращаться в тот мир не хотелось.
Днём я наловил в озере неизвестной рыбы, а после обеда меня подобрал трелёвочный тягач.
В какой-то прореженной архангельской деревне полуслепая бабка бормотала, переставляя горшки на печке:
– Хороший у нас-то народ, хороший. А вот у карелов – совсем не тот. Зайдёшь в избу – напиться не дадут.
Местность была здесь – Ветряный Пояс.
Приближаясь к озёрам, я почуял запах дыма. У подножия холма сидел краснорожий хмурый человек и чистил гигантскую рыбу. Он сдал мне своё место, будто пост номер один. Я остался на озере и принялся строгать жерлицы.
Теперь, как и несколько лет назад, я ставил жерлицы на озёрах – втыкал в твёрдое дно палки, вязал к ним леску и, выпуская изо рта рыбёшек крючок-тройник, продевал через них проволоку.
Часто я просыпался от страшного сна – я тяну за леску, а там…
Кто там?
Реальность была другой – пройдя несколько километров и окунувшись по пояс в озеро, я вытягивал только обрывок лески.
Кто-то большой унёс мою рыбу.
Это был Страшный Кто-то Большой, живущий в озере.
Иногда, правда, щуки шатающимися зубами только мяли наживку и уходили с рассветом от жерлиц.
Рыбак мой ушёл дальше подманивать новую Большую Рыбу. Я же, откормившись, вновь двинулся по заросшей дороге.
От озера дорога стала прекрасной, гладкой и приятной для ходьбы. Говорят, её строил монастырский люд и сам настоятель, иеромонах Питирим, проверял её качество посохом. Сев в коляску, настоятель держал перед собой посох, и как только палка подскакивала вверх, народ бежал с лопатами.
Монастырь у него, впрочем, был страшный. Один князь, говорят, был переведён в него за непослушание из Соловков. Зато теперь тут повсюду была духовность, и я лил её в чай вместо сгущёнки.
И снова я на чём-то ехал, ехал…
Грязный грузовик выплюнул меня у речного причала. Я пошёл искать столовую, оказавшуюся длинным бараком с запахом свежей стружки.
У входа в барак стоял иссохший бородатый человек и говорил каждому входящему:
– Знаешь, брат… Тяжела жизнь, брат…
Съев сметану с хлебом, я вышел.
На пустых ящиках у причала сидел баянист и пел Злобную Песню.
Песня была непонятна, всё в ней – мелодия и слова – было непонятно, кроме припева со словами: «Когда вдруг заскрипели сапоги…»
Баяниста слушали две многоцветные собаки и существо неопределённого пола, тут же выхватившее у меня из пальцев окурок.
Но главной деталью пейзажа был совсем другой человек.
У самой воды стоял Морской Волк. Я сразу понял, что это Морской Волк, даже Старый Морской Волк. На голове Старого Морского Волка была фуражка с немыслимой красоты кокардой. По размерам кокарда была похожа на капустный кочан.
В руке он держал кривую морскую трубку и, время от времени затягиваясь, смотрел в хмурую даль.
– Хочешь стать таким же, как я? – спросил меня Старый Морской Волк. – А хочешь выработать настоящую морскую походку?
Он прошёлся передо мной, и тут я заметил, что силуэт его фигуры похож на квадрат. Морская походка заключалась в том, что Старый Морской Волк припадал сразу на обе ноги, причём припадал куда-то вбок, попеременно направо и налево.
– Конечно хочу! – закричал я. – А ты научишь меня курить морскую трубку?
– Отож! Пойдём со мной.
– А что это за катер? – спросил я его, только чтобы поддержать разговор.
– Мудила! – натопорщился на меня Старый Морской Волк и прибавил уже поспокойнее: – Сам ты… катер. Это малое судно. Мы туда и идём.
– Эй, на судне! – крикнул Старый Морской Волк.
На палубе появился толстый старик в кителе. По рукаву этого кителя, к самой шее старика, подпирая его стариковское горло, поднимался золотой шеврон.
Ясно, это был капитан.
Увидев моего спутника, старик в кителе с неожиданной лёгкостью соскочил на причал и стал медленно приближаться к нам, расставив руки. Наконец они схватились, кряхтя, как дзюдоисты.
– Хо-хо! – крикнул мой провожатый.
– Старый хрен! – отвечал ему капитан.
– А это кто?
– Он – специалист, – солидно отрекомендовал меня Старый Морской Волк.
– Ну тогда он нам рацию починит.
Сердце моё пропустило удар.
Как жениха к невесте, меня подвели к месторасположению хитрого аппарата. Я выгнал всех из закутка радиста. Радист, кстати, был в запое на берегу. Итак, я выгнал всех из закутка и закрыл дверь. Я всего один раз имел дело с рацией и использовал её только как неудобную подушку под голову.
И ещё я понял, что сейчас меня будут бить.
Был в моем московском детстве один такой человек. Он обитал в Смоленском гастрономе около того прилавка, где расположился отдел вин и коньяков.
Человек этот собирал себе компанию, покупал вместе с ней в складчину бутылку и произносил, обтирая грязной ладонью горлышко:
– Позвольте мне, как бывшему интеллигентному человеку, выпить первым.
Ему позволяли. Тогда он подносил бутылку к губам, подобно горнисту, и в одно дыхание выпивал её всю. Потом снимал очки, аккуратно складывал их и говорил:
– Бейте!
Но у меня не было даже очков.
Справившись с головокружением, я всё же дунул на отвёртку и снял заднюю крышку с надписью «Блок питания».
Первое, что я увидел, был крохотный проводничок, отпаявшийся от клеммы.
Я зачистил его и, вместо того чтобы припаять, просто обмотал вокруг контакта.
Рация захрипела. Я повернул ручку настройки. Тогда рация внятно сказала бесстрастным голосом:
– …и письма ваши получил. Получил. Привет тётке. Повторяю: Привет тётке. Конец.
Всё умолкло.
Я привинтил крышку обратно и закурил. Руки у меня дрожали, а сердце выпрыгивало из груди. Через полчаса я позвал капитана. Он заворожённо вслушивался в музыку сфер, а потом молча пожал мне руку.
Вечером мы снялись с якоря.
Снялись с якоря… Разве так это называется?!
Я ждал, ходил взад и вперёд, но вот наконец задёргала, застучала машина, будто кто-то там, внизу, зашуровал огромной кочергой, в такт этому стуку задрожала палуба, заполоскал на гафеле бывший гордый флаг Российской Федерации, а ныне вылинявший розовый прямоугольник с тёмной полосой по краю…
И я представил себе эту землю и море, представил себе это пространство всё целиком, с островом Моржовец, с небывалой деревней Нижний Маркомус, со всем пространством от Белого моря до Шпицбергена, от Баренцева моря до моря Лаптевых, с мысом Желания, вылезающим на самую рамку карты, с проливом Карские Ворота – набитым судами, как городская улица машинами, с полуостровами и островами, городами и железными дорогами, областями, республиками и национальными округами…
Мы снялись с якоря и мимо раздвигающихся берегов пошли в Белое море.
А ночью мне приснился патриарх Никон, плывший на лодке и вопрошающий:
– Кий остров?
В лодке у него сидел губастый аквариумист с Птичьего рынка. Этот аквариумист был сумасшедший. Его тощая фигура постоянно маячила среди рыбных рядов и была их необходимым добавлением. Добавлением к тому странному и причудливому миру моего детства, который то ли исчез, то ли преобразился.
Изредка он кидался к какой-нибудь испуганной девочке, с размаху тыча ей в живот майонезную баночку с неясным, неразличимым в мутной воде содержимым.
Кричал он при этом страшно:
– Купи гупяшек!!!
Так вот, этот Губастый что-то втолковывал патриарху, а тот внимательно слушал, склонив голову на плечо. Когда они проплывали мимо меня, медленно и сонно, я услышал его голос.
– А жёлтые сейчас по пятифану, по пятифану, – говорил Губастый.
Кружки кругами перемещались по столу от вибрации.
Механик зашивал огромной иглой мешок с почтой, лопнувший по шву. Я задумчиво глядел, как он не глядя случайно пришивает к нему конверт с надписью: «Архангельская обл. Новая Земля. Московский военный округ».
Увидев непорядок, он поднял на меня глаза и назидательно сообщил, что это ещё что, Земля Франца-Иосифа – Архангельская область…
Мешок надо перекинуть кому-то на борт, и механик торопился, а я, в силу врождённого любопытства, постоянно приставал к капитану, чтобы он рассказывал мне Занимательные Истории. А он и рад был поговорить.
Был капитан, кстати, мал ростом, цветом лица похож на кирпич, с носом, торчащим, как сучок, из-под огромной фуражки. Он рассказывал, а я записывал.
– А потом, когда меня перевели в Беломорск, я другое видал, – говорит он. – Иду по набережной, вижу – офицер, в юбке, сапогах, с погонами-от… Поглядел – вижу борода-от здесь и усики над верхней губой, прада маленьки-от. Ну дак я прошёл, честь одал, а смотрю, маленька сама-от, но не карлица. Карлиц я тоже видал…