Но, отвлёкшись от философии, я представлял прямое действие.
Я представлял, как мы сидим за белыми пластмассовыми столиками, под зонтиками, украшенными бессмысленными надписями, и вот напротив кого-то начинают убивать. Я при этом становлюсь свидетелем.
Летнее тепло оказалось обманчивым.
Весь июнь лили дожди.
Был у меня зонтик, купленный ещё двадцать лет назад отцом моего друга.
И был он куплен в Женеве. Это был немыслимо прочный зонтик – их, помимо женевского, сменилось у меня несколько, а этот всё жил. Чинил я тот зонтик несколько раз, и вот наконец зонтик окончил своё существование. Долго я бился с ним, вывернутым ветром, стоя на Москворецком мосту. Пока я поднимался на мост, как на гору, рассматривая мокнущие крыши, зонтик глумился надо мной, выворачиваясь то так, то этак, треща спицами. Я, взрослый человек, чуть не заплакал от ярости, когда он хлестнул меня по лицу. Что говорить о чём-то другом, других неудачах, когда ручная вещь не подчиняется тебе. Топая ногами, я размахнулся и швырнул зонтик, будто гранату в моторную часть танка. Зонтик, отправленный в свободный полёт, красиво и плавно спланировал с моста и косо вошёл в воду.
Там он и поныне. А между тем была ночь – ночь, освещённая прожекторами, ночь государственного праздника, в которую я спустился с моста. По мере этого спуска я приближался к пропитанному низкой частотой мокрому воздуху, огням и зрителям.
На Васильевском спуске ухала музыка, свистели зрители – их было бы больше, если бы не дождь. Дождь поливал меня, эстраду, милицейские грузовики и кремлёвские стены. Капли воды дрожали на омоновских дубинках и полиэтиленовой плёнке, которой прикрывали телекамеры.
Стояли в толпе, переминаясь, парни, двигались в такт музыке девушки. Дождь облепил белые платья вокруг тел, и оттого они казались голыми.
Концерт заканчивался, и толпа начала расходиться. Ровный звук битого стекла – из-под подошв – стоял в воздухе, грохотали сотни мятых пивных банок, а в спину мне били последние аккорды случайно встретившейся на пути музыки. Впрочем, даже этот, не любимый мною звук был частью мира, в котором я жил, и нужно было запомнить и его.
Дождь перестал, и я шёл по пустому городу, утопая в лужах.
В весёлом месяце июне, в перерыве между дождями шёл я с друзьями по Арбату. Там звучала музыка – гитарная сменялась синтезаторами, в переходе кафельные стены дрожали от металлических звуков из динамиков.
Посередине улицы стояли мужчины и женщины в шляпах и пончо. Гудела дудочка, рокотали гитары, вся компания то стояла, пританцовывая, то отправлялась в путь вокруг контрабаса.
Я понял, что это мои старые знакомые, и долго слушал – песню за песней, вспоминая отчего-то Крым: душную ночь и давнишних коктебельских лабухов.
В промежутках круг, образованный зрителями, обходил черноволосый музыкант и пытался продавать кассеты с записями.
Потом пришли, тоже приплясывая, пьяные рэкетиры, и мятые бумажки из контрабасного футляра перекочевали в их руки. Музыканты продолжали играть, рэкетиры, всё так же дёргаясь, подпевая, хлопали в ладоши – и они были страшны.
Это сюжет, поэтому я прямым ходом вернусь к литературе.
Придя домой, я начал читать старые журналы.
Дождь перебирал листву во дворе, на зелёном сукне стола лежали ломкие, рассыпающиеся страницы, в свете лампы рубиново светился стеклянный чайник. Читать старые журналы – всё равно что глядеть на стариков.
Я люблю глядеть на стариков с их сухими костистыми телами. Именно сухими и костистыми, потому что худые старики живут дольше.
Худые становятся старше. Они красивы.
И мой старик – тоже.
В газете я прочитал, что умер Ким Ир Сен. Великий вождь и учитель умер, хотя обещал прожить ещё лет двадцать.
Я вспоминал корейских офицеров, которые учили меня премудростям восточной кухни в обмен на внеплановые занятия по русскому языку.
Офицеры были маленькие и аккуратные, совсем не похожие на родных советских корейцев, продающих маринованную свёклу на базарах.
Я почти успевал подружиться с ними, но вдруг они становились холодно-отчуждёнными и вскоре сменялись другими корейцами – такими же маленькими и аккуратными.
И вот Ким Ир Сен умер. Мне, как в кино, показали тот, старый мир и этот. Потом сменились механики, вставили новую плёнку, и пошёл другой фильм. Умер Ким Ир Сен, и из старых киномехаников, тех, кому всё время кричат «Сапожник!», остался один Кастро, который на другой стороне земного шара хранил свои социалистические завоевания.
Меня пригласили на офицерскую свадьбу.
Приятель мой женился во второй раз, и я хорошо помнил его первую свадьбу. Тогда мы с Багировым приехали в Забайкалье. Была настоящая дальневосточная зима, и едва мы выпрыгнули из автобуса, как сразу утонули по пояс в снегу.
Прямо перед нами ехал раскрашенный в зимний камуфляж БТР-80, который волок за собой тракторные сани. На броне вместо пупса сидел пьяный прапорщик с гармонью, а на санях приплясывала, гуляла свадьба.
Жена бросила молодого лейтенанта через год.
И вот он женился по второму разу, а на следующий день улетал в Душанбе – к новому месту службы. Нас роднила давняя любовь к горам, к перемещению по их складкам, и несмотря на то, что виделись мы редко, радовались друг другу, как мальчишки.
Только вот Багиров куда-то пропал, и некому, кроме меня, из нашей старой компании было поздравить новобрачного.
Я поднимал стакан, желал молодожёну добра и боялся за испуганную невесту с большим животом, потому что уже отвык бояться за друзей, а за девочку ещё можно было бояться, хотя она знала, что выходит замуж за офицера.
Было это на окраине, и были на этой свадьбе родственники – деревенские мужики и бабы – откуда-то из-под Рязани.
Я стоял на балконе с полковником Генерального штаба. Полковник ждал служебную машину, а пока рассказывал мне о жизни.
– Нет, – говорил он, – если проведут совместные учения с американцами, я уйду из армии… У меня над столом две фотографии – капитуляция Германии и то, как наш министр иностранных дел подписывает договор о разоружении… Уйду, мне и так по восемьсот баксов в месяц капает – от коммерции…
Но в спину нам уже билась песня, слаженная, чудесная, звучал чистый, сильный голос жениха и такие же чистые голоса крестьян, подхвативших её. Песня отражалась от стен, звенела неиспользованными бокалами в серванте…
«Когда она умолкнет, – думал я, – ждёт меня долгое путешествие домой. Вот уж и друг мой заводит свой мотоцикл под окном, всё не может завести, но заведёт, несомненно, и помчимся мы по ночной Москве».
Однако вспомнил я и о старике, который ждал меня дома. Нельзя было удаляться слишком далеко от старика, который не всегда способен найти себе пропитание сам.
Я вспомнил о том, как кот из нижней квартиры выползает на подоконник и спит на солнце, а просыпаясь – выглядывает в открытое окно: что там, на улице? Не идёт ли загулявший с вечера хозяин?..
Чем-то он был похож на моего старика.
В начале лета были у меня разные дела, и очень хотелось выполнить их все по списку. Но дела жили независимо от меня. Время наставало предотъездное, а путь лежал – на Кавказ.
А потом, уезжая, очень хотелось вернуться и упорядочить свою жизнь, но знал я, что на обратной дороге желание это пройдёт.
Так и случилось.
Но пока я сидел перед огромным письменным столом Иткина и получал указания.
– Вам передадут отчёт, – говорил он. – Вы получите все бумаги, но запомните: больше всего меня интересует нефтеперерабатывающий завод. Нужно понять, что с ним сейчас происходит, а важнее всего – что с ним может произойти.
На этот раз я ехал с напарником. У меня было своё дело, а у него своё – мы не интересовались подробностями. Напарник мне достался огромный, тоже похожий силуэтом на овал, однако меня мирила с ним его молчаливость. Только в поезде, разглядывая через окно красивых женщин на станциях, он произносил оценивающе несколько слов:
– Вот ёлки зелёные.
Что это означало, я не знал.
А в южной республике, куда мы ехали, творилось что-то странное. Рубили головы подчинённым одного человека. Этот человек был бывшим командиром президентской гвардии, а теперь стал кем-то совершенно другим.
Рубили головы для того, чтобы вернуть порядок, – и порядок приходил, страшный, древний порядок, который вроде забыла эта земля много лет назад, а оказывается, и не забывала.
На вокзале нас встретили.
– Здравствуйте. Я – Рувим, – произнёс горбоносый человек, по виду мне ровесник. – Я оставил машину на площади, пойдёмте.
Началась жизнь человека, путешествующего по казённой надобности.
Несколько раз я говорил с Рувимом, и с каждым разом разговор становился всё откровеннее.
Через несколько дней мы даже пошли вместе пить пиво. Мир вокруг нас постепенно изменялся, исчезали запахи пыли и нагретого асфальта. Вечерело.
Изменялись и разговоры.
Мы пили пиво рядом с автостоянкой, положив руки на доску, укреплённую в распор между деревом и забором. Кружки были большие, довоенные (хотя всё теперь стало довоенным), почему-то с гербом города Владимира. Итак, мир постепенно изменялся, южный город окружал нас.
Стояла рядом белая «Волга» с открытыми дверцами, откуда матерились с акцентом, кричали по-русски и по-нерусски, и нерусский язык не оставлял простора для гласных.
– Ты живёшь здесь не по чину, – говорил мне Рувим. – Тебе нужно не пиво пить, а сидеть в ресторане.
– Спасибо, я учту.
– Здесь такой порядок, – продолжил он, – ты – то, как ты тратишь деньги. Важно, чтобы тебя уважали. Если ты будешь пить пиво под забором, как мы сейчас, или просто дружить с теми, кто пьёт под забором, то тебя никто не будет считать за человека.
– А ты? – спросил я.
– Я в этом городе вообще не жилец, – ответил Рувим, – что́ мне теперь до этого.
– Интересно… – я перевёл разговор на другую тему, – интересно, а как народ здесь кормится, ведь так плохо с подвозом?..