Зелёное бронированное зверьё, фыркая, ползло не мимо меня, а мимо мальчика.
Одних монстров сменяли другие – юркие и быстрые, с узкими гусеницами.
Асфальт превращался в белый порошок, и мой мальчик ощущал на своих губах запах этой асфальтовой пыли, гари и чада двигателей.
Время от времени, возвращаясь в летнюю реальность, я обнаруживал себя то у берега городской реки, то в открытом городском кафе. Я сидел там и наблюдал, как разгорается урна у входа, столика через три от меня. В этом кафе, отвлёкшись от своих черновиков, я начал письмо в Германию. Я писал женщине, в реальности существования которой уже начинал сомневаться, о странных своих философских мыслях, а вовсе не о том, о чём следовало бы написать.
«Анна, – писал я, – я много думаю о зле. Зло вездесуще, оно похоже на загадочную жидкость теплород. Зло живёт по своим законам, возникает из ничего и никогда не исчезает бесследно. Неизвестно, как с ним бороться, а бороться с ним нужно, потому что, когда его скапливается слишком много в одном месте, люди начинают обижать друг друга, бить или просто убивать».
Я писал очевидные вещи, которые до меня повторяли сотни людей, но ведь должен кто-то был повторить это сейчас.
Время шло, писание моё подходило к концу, урна потухла, и прилетели осы. Тем летом я понял, какое бедствие осы для пьющих сладкие и терпкие вина Юга.
И ещё я завёл привычку бывать в другом кафе, оно работало дольше, и там, за железным забором, как в клетке, сидели крепкие мужики, игравшие в нарды.
Я сидел и смотрел на этих мужиков – в расстёгнутых рубашках, с седым мехом на груди.
Все они были одинаковые, будто близнецы, и счёт в игре у них тоже шёл одинаково – полтора миллиона сюда, а ещё половина – туда.
Я разглядывал игроков в нарды и вспоминал довоенный Сухуми, где на набережной видел таких же мужиков, даже, казалось, в таких же рубашках. Спокойные и внушительные люди, они сидели за столиками и пили кофе. Кофе этот был похож на чёрную сметану, он лился в чашки медленно, был вязок и плотен. Эти самодостаточные и уверенные в себе жители южного города, не знающего войны, время от времени включались в разговор, поднимались, исчезая на час или два, но, снова возвращаясь, снова говорили о чём-то своём. Запах кофе плыл по набережной, смешивался с запахом моря, жареного мяса, смешивался с музыкой открытого сухумского кафе, смешивался с цветом и звуком Сухуми. Длился день южного города…
Крепкие мужчины, сидевшие у берега Салгира, вызывали поэтому во мне радость. Мне нравилось смотреть на них, и я получал от этого почти физиологическое удовольствие.
Был уже вечер, появились на дорожках незагорелые местные девушки в коротких платьях, безжалостно накрашенные и крепко надушённые.
Патруль сгонял последних отпущенных в увольнение солдат. У этих солдат, да и у самих патрульных был врезан в кокарду синий кружок с трезубцем.
Я писал в этом кафе о том, что за время в осмысленности своей жизни недалеко ушёл от московских посиделок. Даже пластмассовые столики и стулья здесь не отличались от тех, что стоят на московских улицах.
И так же как в Москве, а может, и ещё сильнее стреляли в этом городе, взрывали какие-то рестораны.
Шла неясная угрюмая возня, такая же, как идёт везде, только здесь более активная. Эта делёжка с оружием в руках была более кровавой и более далёкой от меня. Мои друзья, впрочем, говорили о происходящем: «Наша война».
Вот играющие в нарды были ближе, и убогая кошка, бродившая под столами, была мне ближе чужой жизни с чужими деньгами.
В этой жизни и мятых деньгах не было интереса – что я, журналист, что ли?
Я думал о том, что всё же нужно было бы съездить за какую-нибудь границу, поглядеть на места поближе и подешевле – попить кофе где-нибудь в Кракове или пройтись по улицам Иерусалима, навестить потолстевших одноклассников. Я не нужен теперь этому государству, и мне это теперь можно.
Потом я устраивался за своим столиком по-другому, чтобы глядеть в другую сторону. Под стук бросаемых костей я рассматривал других посетителей.
Там появились и сели за столик милиционеры в штатском, столь очевидные, что стоило бы им пришить на свои лёгкие рубашки с короткими рукавами синие погоны.
Это были особые, южные менты, подтянутые и загорелые, видимо в капитанских чинах. Они были участниками «нашей войны», но я не знал – с какой стороны. Могли бы быть с любой, тем более что сторон в частной, локальной войне было явно больше двух.
Капитаны пили кофе, для них наступило пока перемирие.
Наконец я опять приехал в Коктебель и ещё раз убедился, что возвращение в прежние места тревожно.
Комнаты в Коктебеле теперь стоили дорого, слишком дорого, даже для меня; и чтобы хватило денег, я устроился лесником в заповедник. Меня поселили, накормили и дали удостоверение на чужую фамилию. С фотографии в этом удостоверении глядело очкастое лицо школьного зубрилы.
На следующий день в заповеднике начался лесной пожар. Сильный ветер раздувал пламя, и оттого тушить горящую траву и кустарник было страшно – огонь внезапно поворачивал на меня, и становилось нечем дышать.
Это была маленькая местная война, и в ней я чувствовал себя как дома.
Я и новые мои товарищи бегали по склону, вооружённые палками, похожими на грабли. Вместо зубьев к ним были прибиты обрезки автомобильных камер.
Этими хлопушками нужно было сбивать пламя. Потом приехала настоящая пожарная машина.
Лесники принялись набирать в ней воду в странные огнетушители, похожие на детские брызгалки, поливать из них дымящуюся землю.
Пожар умирал, и наконец я понял, что можно возвращаться к лагерю. После этого события я окончательно подружился с лесниками.
На изгибе холма стоял покосившийся стол с грибком, будто унесённый с детской площадки. Когда солнце уходило, я усаживался за этим столом и нервно щёлкал ручкой.
Моему герою снова снился странный сон.
Это было действительно странное видение – люди, спускающиеся с горы, усталые, чуть запыхавшиеся, с пылью на военной форме и оружии.
Он видел их сверху, со склона, через дверь какого-то глиняного дома.
Там, в помещении с низким потолком, пахло горячим жиром, кровью – с ободранной шкуры, дымом и особенным, странным запахом – от людей.
Они в чаду и полумраке сидели кружком. Падали на них отсветы огня, освещая поросшие чёрным волосом лица и животы, выглядывавшие в прорехи и разрезы одежды.
Клокотало варево, вздыхали кони за стеной…
А я сидел под детским грибком, ощущая наступающую прохладу.
Наваливалась темнота, и это было время прогулок по набережной, вина «Совиньон» в розлив и шашлычного дыма. Леснику не нужно было платить за жильё, и у меня в бюджете образовались невиданные деньги – стопка украинских карбованцев со многими нулями. Я придумывал, на что можно истратить этот миллион, а на что – тот.
Лесники-добровольцы были художниками. По вечерам они появлялись на набережной со своими акварелями, зарабатывая в несколько вечеров на свою зимнюю симферопольскую жизнь.
Я же слонялся без дела. Один из лесников был седобородый старик, продававший курортникам глиняные свистульки.
Однажды мы сидели с ним вдвоём на обрывистом берегу. Он разоткровенничался отчего-то и между делом предложил для сохранности заповедника публично вешать нарушителей, ставя виселицы у дорог.
Я посмотрел ему в глаза. Они были серьёзны. Ни тени смеха не было в этих ярко-голубых глазах.
После службы я спускался в посёлок и ходил в гости, сидел за столиками открытых кафе.
Наступило полнолуние, и возвращаться домой приходилось по холмам, которые были залиты слепящим белым светом. Бредя по этой дороге, я думал о жестокости людей, о людях, которые ставят виселицы у дорог, и людях, которые рубят головы, и тех людях, которые этого не делают – пока. Не делают только из-за того, что пока это не принято.
Но потом мне стало неинтересно жить среди холмов.
Кого я хотел найти на берегу моря? Зачем меня потянуло сюда?
Этого я не знал. Та, кого я искал, жила совсем в другой стороне.
Я задержался на неделю, хотя в Москве меня ждала работа. С удивлением я узнал, что меня ещё не уволили из конторы. Мысленно я давно простился с этим местом и очень удивился тому, что меня вежливо пригласили в кабинет хозяина.
Мысли мои всё равно были далеко.
Выяснилось, что дела фирмы стали донельзя хороши, а также что я на хорошем счету.
Из Европы шло оборудование, но для того, чтобы шелестеть иностранными бумагами, наняли специальную девушку – мне в помощь.
Она была аккуратной, исполнительной и очень красивой. Мы пили с ней кофе, сидя в нашей комнате. Однажды она призналась, что меня хотят послать куда-то в чужую страну. Это была новость, но я остался спокоен – внешне.
Лучше не ожидать перемен – они придут сами.
Девушка была моей подчинённой лишь по форме, у нас установились странные отношения старшего и младшего, только иногда я задерживал руку на её плече чуть дольше, чем это было необходимо.
Иногда, полуобернувшись, когда её тело ещё было обращено к конторской технике, а голова поворачивалась на скрип двери, в секунду этого медленного движения моя новая подчинённая напоминала Анну. Виной тому были этот поворот головы да схожая причёска.
Потом мне рассказали историю про неё и одну её подругу. Это была история про новые привычки девяностых, история про нашу небедную контору, которая в качестве бонуса решила отправить своих сотрудников в Турцию. Это уже тогда был не очень щедрый подарок, но кто же смотрит корпоративному коню в зубы.
И вот сотрудники компании, бренча стеклом и распевая приличествующие песни под караоке, начали свой отдых. Две сотрудницы, доселе встречавшиеся только в столовой, познакомились ближе, и между ними завязалась нежная девичья дружба.
Та самая дружба, которая основывается на отсутствии спорного мужчины и общих начальников. При этом обе девушки не прочь выпить – и вот обе в лёгком подпитии знакомятся с сослуживцами. Они падают в турецкие кусты и вполне благополучно завершают свой отпуск.