Кафе, наверное, как-то называлось, но для меня оно называлось «У Гого» – по имени хозяйки.
В этом маленьком кафе, где рядом сидели греки, орал мне в ухо пьяный югослав, в этом маленьком кафе, которое было больше похоже на притон, я думал о том, что моя жизнь повернула совсем в другую сторону. В этом кафе я внезапно обнаружил, что спутники мои – впрочем, нет, просто прежние знакомцы – исчезли.
Лишь Геворг приходил ко мне во снах – впрочем, всё реже и реже. Больше никто не напоминал мне о прежней жизни. Звонить в Германию было дорого, а писать мои знакомые не привыкли.
Я пил плохое и дорогое немецкое пиво под греческие песни. Мимо стойки проходили турки-гастарбайтеры, а может, это были курды. Я не мог их отличить, несмотря на то что подружился с несколькими турками и ходил даже к ним в квартал, чего делать не следовало. Один турок хотел мне подарить пистолет, потом решил продать, а потом внезапно отошёл в сторону и пропал навсегда. Это были крепкие ребята, внешне похожие на крестьян с Юга, да только это были не беженцы, а твёрдо стоящие на ногах рабочие.
Я жил не по чину, как сказал мне один человек в далёкой от меня теперь южной республике, и вовсе не нужно мне было сидеть в этом кафе и смотреть, как мелкие русские мафиози приходят и уходят, бренча россыпями немецких марок в карманах.
Впрочем, русских было здесь предостаточно – торговцев, челноков, просто нищих.
Видел я и крупных мафиози, но, конечно, не в таких кабаках, не в иных местах, уже совсем притонах, например в фальшивом китайском ресторанчике «Гонконг», что стоял на углу моей улицы, где китайцев изображают одинаково плохо говорящие на всех языках мира вьетнамцы, не на вокзалах Deutsche Bahn, откуда электрички стартуют, сразу набирая скорость, и несутся потом мимо зелёных зимних полей.
Новые русские сидели за столиками дорогих ресторанов через границу в Лозанне и Баден-Бадене, но нужно мне было видеть и их, жать их душистые мягкие руки и курить с ними бесчисленные сигареты. Поэтому гардероб мой обновлялся, ведь встречали меня и провожали по одёжке.
Зимы не было.
Снег я видел только у стены старого замка, куда приехал на одну встречу. В замке было холодно, как в морозильнике. Когда я вышел оттуда, то долго согревался на зимнем солнышке. Напарник мой сидел в машине, как нахохлившаяся злобная птица в своём гнезде.
Человек, который нам был нужен, запаздывал, сохранив привычки нашего с ним Отечества. И наша нужда в нём, и наше здесь существование казались мне ненастоящими, как кучка грязного снега у стены.
Однако за это общение мне платили деньги, и для получения этих денег приходилось сидеть вовсе не в кафе, а в крохотной конторе, где, кроме меня, работала лишь одна молчаливая женщина из переселенцев.
По факсу я получал указания от Иткина, иногда отправлял ему отчёты, без которых он, по моему мнению, мог вполне обойтись.
Я отвечал на факсы, идущие из Москвы, и отправлял свои, дескать, всё нормально, трубы отправлены, столько-то метров таких и столько-то метров таких. Я возил бумаги, передавал загадочные пакеты, встречал и провожал незнакомых людей.
Вновь я на немецкой земле.
Всё шло понятным образом, только теперь вместо Peilstation и Kampfaufgabe[2] в моих текстах были zahlungsfähig и die Rückzahlung[3].
Я думал о женщине, которую искал столько времени, и понимал, что сознательно отдаляю момент встречи с ней. Она стала для меня символом настоящей жизни, а встреча с ней – целью. Вот, думал я, цель будет достигнута и меня нагонит несчастье. Ведь, придумывая человека, начинаешь ждать от него большего, чем он может тебе дать. Да я и сам не знал, чего я хочу от этой женщины.
Ещё я думал о старике, и что-то давило мне на сердце. Мой отец уже никогда не станет таким стариком. А именно таким, наверное, был бы, если б состарился.
И, одинокий, ходил бы по пустой квартире – а я был бы далеко. Вновь крутился в моей голове старый фильм, и полковник говорил мне: какой ты солдат, ты просто мальчик – мальчик, которого послали убивать.
Я был мальчиком без отца, и не было у меня никого. Я выпал из строя и отстал от колонны.
Время от времени я набирал длинный номер, который давно выучил, чтобы услышать её голос, записанный на плёнку автоответчика: «К сожалению», «простите», «извините», «очень сожалею», «перезвоните позднее», «оставьте свой номер телефона, спасибо».
Я уже знал наизусть не только эти записанные на мёртвую плёнку фразы, но и интонацию, посторонние звуки и шумы, которые случайно попали на плёнку. Я жил в пригороде большого города, в центре которого жила она.
Наша встреча должна состояться, и я в это верил. Но несмотря на веру и ожидание, я не решался прямо приехать к ней домой или уж, по крайней мере, звонить каждые полчаса.
И вот я шёл в маленькое кафе и слушал греческие песни.
Потом меня послали в Венгрию, так что снились мне венгерки с бородами и ружьём.
Венгрия мне сразу понравилась тем, что я знал, что венгерский мне не выучить никогда. Это было своего рода освобождение.
Но в Будапеште можно было притвориться немцем, немцев там любили. Правда, говорили, что в Праге лучше. В Праге – наверняка всё лучше, там, говорили, лучше инвестиционный климат.
Были тут какие-то американцы, компания друзей, которая, точь-в-точь как хемингуэевские персонажи по Парижу, бродила между Будой и Пештом. На Хемингуэя они не намекали – говорили открытым текстом. Американцы в чужой стране, я в чужой стране, мы победили тебя, Иван, в третьей мировой холодной войне, да вы победили нас, ты – потерянное поколение, мы – потерянное поколение, первое потерянное поколение после 1918 года, алкоголь и секс без любви, любовь без секса – всё это прокручивалось в наших диалогах.
Тогда, в начале двадцатых, было интересно путешествовать в железнодорожном вагоне. Границы изогнулись, оболочки стран треснули, как картофелины в мундире после долгой варки.
В начале девяностых произошло то же самое. Холодная война действительно была проиграна Востоком, вернее, русскими. И то, что должно было стать полем боя, старательно открещивалось от прошлого. То есть вина отодвигалась на восток вместе с границей визового режима.
Вагоны были набиты странными разноцветными людьми. В дороге было пить хорошо – я много ездил и пил перед каждой границей, чтобы не нервничать, – кстати, совершенно не было понятно, где нужны были визы, а где нет.
Пьяный человек часто начинает обнаруживать пронзительно-высокий смысл в совершенно обычных и банальных вещах. Механизм этого открытия чрезвычайно прост, но результат всегда расстраивает.
Я перемещался по Восточной Европе – сначала справа налево, а потом сверху вниз, а затем снизу вверх.
Всё было непросто.
Как-то я ехал по очередным делам. Снизу, если смотреть не из окна, а на карту, набухало военное напряжение. В газетах началось то, что называется «информационная война». Дикторы начали ругаться, то есть не ругаться, а топорщиться. Напоминало это ситуацию в комнате, где драка ещё не началась, но слово «козёл» уже произнесено.
Рядом со мной ехал татуированный матрос-украинец. Оставляя различимый узор папиллярных линий на стекле, он рассуждал о неотличимости венгерского пейзажа от украинского – те же поля, но рассуждал в простых интернациональных выражениях. Дело было в том, что украинские коммерсанты загнали речные кораблики в Дунай и возили народ по всей реке. Потом, когда на юге рухнут мосты через Дунай, эти кораблики окажутся запертыми внутри речной воды.
Жители берегов серьёзно опасались возникновения плавучего Гуляйполя, поскольку матросы были вполне революционны и достаточно оголодали, чтобы с гиканьем и свистом носиться по реке. По-моему, потом прибрежные жители выдали матросам денег и отправили по домам. Впрочем, эта история и так слишком поэтична.
Я снова возвращался в Будапешт и обнаруживал, что в нашей компании, которую по инерции я называл «американской», произошли очередные изменения – кто-то уехал, а та задорная француженка родила и пропала.
В компании было довольно много, почти избыточно много персонажей. В том-то и дело, что всякий человек средних лет узнаёт в новых компаниях своих друзей юности. Всё повторяется: Винни-Пух, Пиглет, Кролик, Крошка Ру, Кенга, Тигра – все они описывают любую компанию. И роли, разыгранные нашими друзьями, повторяются – успешный циник, несчастный возлюбленный, хулиган, изгой, недотрога – такое впечатление, что люди ходят со значками на груди.
Экономический консультант, журналист, гомосексуалист, преподаватель, две сотрудницы посольства (до конца было не понятно – работают они на ЦРУ или нет) – граждане, как ни крути, герои романа победившей в предпоследней войне Америки.
Они были виртуальными солдатами армии-победительницы, родившиеся в шестидесятых, они были ровесниками тех, кто окончил советские институты в загадочное время, именовавшееся перестройкой. Они навечно привязаны к этому времени сентиментальной нитью – хуже, чем наручниками. А нет ничего крепче ностальгической привязанности к чему-нибудь у стареющих мужчин, особенно у тех, кто полностью успел сформировался при советской власти, а потом увидел иной мир – мир без аннексий и контрибуций. Предыдущий мир был общим для многих, а теперь распался на множество персональных – это предмет рефлексии и будапештских американцев.
Центральная Европа – одно из самых удобных мест Старого Света. Недаром оттуда пошли трансильванские кровососы. Для Венгрии дело усугублялось двумя десятками падежей и хитрой жизнью глагольных приставок.
Следующим поколениям уже надо объяснять, что случилось в 1956 году, – не говоря уж об иных подробностях истории.
Две девушки из посольства были удивительно подкованы в давней-недавней истории, но остальным, будто искупая дипломатическое знание, было наплевать.