Мы сошлись, как дуэлянты, раздумавшие стрелять, и я взял её за руку. Всё было просто, без удивления, будто договорились здесь встретиться, – и это было самое удивительное. Мы нашли друг друга, но, что главнее, мы решили, что мы нужны друг другу. Это решение отняло все силы, и на патетику сил не осталось.
Это было начало нового времени, потому что всё полетело кувырком, и, если бы не работа Анны, я не появлялся бы на службе совсем.
Я узнавал её понемногу, видимо, из-за того, что мне было не важно её прошлое, – я узнавал её судьбу фольксдойч, неудачное замужество – или удачное для меня тем, что оно закончилось, то, как она живёт и с чем встаёт по утрам. Эпизоды её жизни получали своё объяснение, вставали каждый на своё место, точно и понятно, как затвор в затворной раме при сборке автомата.
Её жизнь теряла то, что я в ней домыслил.
Я узнавал её распорядок дня, прислушивался к нему, как прислушиваются к чужому дыханию. Сначала я двадцать минут путешествовал из своего пригорода, да что там, просто маленького городка, расположенного рядом с её городом. Потом я ехал в центр, чтобы встретиться с ней.
Но уже на третий день это нам надоело, и я переехал к ней. Теперь я заявлялся в свою контору только для того, чтобы просмотреть почту. Впрочем, от меня ничего и не требовалось.
За день мы проживали по нескольку жизней – настроение менялось, менялись взгляды, менялось отношение к этим взглядам, каждую минуту что-то менялось – движением губ, собранными морщинками около глаз, прядью, вдруг упавшей на лоб.
По воскресеньям мы ездили в пригородный лесок и бродили там по бесснежным полянам, залитым солнцем.
Однажды я просто лёг на сухую листву, перемешанную с жёлтой хвоей, а она присела на меня, как на брёвнышко. Прибежал какой-то странный жучок, суча своими хваталами и жвалами.
– Хочешь, я пересяду на пенёк? – спросила она.
Я не ответил и спокойно смотрел на её лицо, освещённое солнцем. Оно было обращено к стене ёлок, и вот она произнесла:
– Наверное, это и есть счастье.
Счастье было необъяснимым, зачем мы ждали друг друга, зачем мы были нужны – один другому, и как нам удалось дождаться – всё было непонятным.
Мы жили в этой стране одни, и не было ничего – ни политики, ни обид, ни зла.
И всё же и мне, и ей приходилось работать. Мне, например, нужно было съездить в Кёльн.
Однако я откладывал эту поездку.
Надо было переделать в Кёльне дела, переложить очередные бумажки с одного стола на другой, но я объяснял своё безделье разливом воды и никуда не ехал.
В лучшем случае, когда Аня была занята, я сидел в офисе, читая немецкие газеты и вспоминая друзей, оставшихся дома.
Кстати, не все мои прежние друзья исчезли из новой, зарубежной жизни.
Мне позвонил Гусев. Позвонил на службу, почувствовав своим звериным нюхом, когда я могу там находиться. Когда я узнал его голос в телефонной трубке, то очень удивился. Такой звонок раньше был ему не по карману. Может, Гусев разбогател? Но про свои занятия Гусев не сообщил ничего, а уже рассказывал историю про Московский метрополитен.
Война в России всё же шла, и все боялись терактов.
Поэтому в последние дни того года он увидел патруль в метро и решил рассказать мне об этом.
– Обычно это были один или двое солдат-мальчишек, – рассказывал мой приятель. – Эти ребята ходили по вагонам и смотрели, чтобы никто из пассажиров не забыл сумку. Боялись бомбы в этой нарочно забытой сумке. Такого не случилось, но рассказывали, например, про одного человека, который оставил пакет с едой на сиденье вагона, с тем чтобы сделать несколько шагов и посмотреть на стене схему метрополитена. В этот момент какой-то старичок с криком «Я спасу вас!» выкинул пакет в щель окна.
Отвлёкшись от войны, Гусев принялся описывать своё новое жильё.
Я сидел на офисном столе, затейливом, как абстракционистская скульптура, и представлял, как мой давний знакомец лежит на своей кровати посередине пустой комнаты. Дом был выселен.
Телефон в этом доме по ошибке не отключили, и вот он связывал нас – даром.
Итак, война шла.
И я, и он видели через смотровую щель телевизора сорванные взрывом боекомплекта танковые башни, как половинки яиц, валяющиеся на улицах Грозного.
С усилием я возвращался к телефонному разговору.
Потом мы заговорили об общих знакомых, и чувствовалось, что нас занимает одно и то же.
Убитые всем были на руку. На них делали деньги и политические карьеры, это было неизбывно, неотвратимо, как восходы и закаты, и что с этим делать, никто не знал.
А потом мёртвых забудут, потому что в другом месте убьют кого-нибудь ещё или просто повысят цены на бензин или сливочное масло – и этим люди возмутятся больше всего.
Вот в чём дело.
Но теперь мне было с кем говорить об этом, и не только об этом. Мне даже было с кем молчать. И по сравнению с этим одинокий Гусев казался существом из старой сказки – лешим, забытым домовым, запечным жителем.
Мы были с ней вместе, и это составляло счастье – проснуться утром и ощутить тепло дыхания, тепло щеки и тепло сонно разбросанных рук. А выспаться не получалось, потому что ночное время заполняли слова, произнесённые шёпотом, движение тел, стон и новое движение.
Ночь заполняло даже молчание, когда оба знают, что другой не спит.
– Я влюбился в ангела и буду всю оставшуюся жизнь несчастлив.
– Я не ангел, – отвечала она.
– Ты это говоришь.
Прижавшись ко мне в темноте, Аня бормотала:
– Главное, чтобы у тебя была удача. Для мужчины очень важно, чтобы у него была удача, и тебе это важно. Без удачи ты будешь нудным и злобным, пусть это будет мелкий, маленький успех, заметный только нам с тобой, не важно, в чём он будет. Удача… Если она у тебя будет, то и мне не нужно большего.
Но откуда мне знать, что составляет мою удачу? Может, иной удачи, чем эти плечи под моей рукой, чем прикосновение кожи к коже, чем эта ночь, – у меня не будет.
За окном, как когда-то, в южной ночи, шелестела листва: только эта листва была особенной. Летние листья не облетели, а засохли. Два дерева на зелёной траве звенели листочками, как старики – медалями. Это были заслуженные деревья, старые и морщинистые, наверняка пережившие войну. И вот теперь что-то случилось в их организме, и теперь они перестали терять листья.
А может, просто такая была зима – бесснежная и дождливая, зима, которой не было.
Листва тонко пела под ночным тёплым ветром, пахло травой и водой, ночь состояла из нестройного шелеста, ветра и шёпота.
Наконец я двинулся в Кёльн. Шли дожди, тянулась мокрая зима, а жители берегов Рейна опасались наводнения. Знаменитый Кёльнский собор показался мне в мокрой ночи скопищем каменных утюгов. Он был окутан паром.
И он был красив красотой, не имеющей отношения к реальной жизни, – зелёный и серый в свете прожекторов.
Освободившись от дел, я неожиданно встретил своего друга, того, что поил меня пивом в Москве. Он приехал в Германию один, без жены-датчанки.
– Ну что, по пиву? – сразу сказал он.
Нам не казалась странной эта встреча посреди Европы. Оба мы были в Европе людьми случайными, временными, несмотря на то что у него уже было двое детей – граждан этой самой объединённой Европы. Нас горохом катало по миру.
– Нет, друг, – отвечал я. – Давай просто послоняемся, поедим чего-нибудь. Я не завтракал.
– А у меня отпуск на фирме. Вот еду на Восток, – сказал он невпопад.
Оказалось, что он хочет приехать к нашей части с запада, хочет пересечь границу бывшего, наверное последнего, государства рабочих и крестьян на немецкой земле, двигаясь именно с запада и увидеть на взгорке башню радиопрослушивания, которую немцы называли «кафе „Москва“», а наши офицеры – просто «залупа».
Давным-давно, в нашей прошлой жизни, я сидел вместе с ним за системой слежения, а он, проматывая кассету, заносил данные в журнал.
– This covered my station… – говорил чужой пилот.
– Alfa-Whisky zero nine, read you loud and clear. Rodger[5], – отвечали ему с земли.
Мой друг переводил стандартный бухштаб – международный код – в обычные буквенные обозначения. «Bravo» превращалось в «B», «Delta» – в «D». Друг мой тогда готовил материалы для отчёта, а перед нами лежала та земля, по которой мы шли сейчас, но тогда перед нами была ещё авиабаза в Бад-Кройцнахе (а теперь этот городок значился на крохотной карте, что была приклеена к винным бутылкам, стоявшим передо мной на стойке), пятый армейский корпус США со штабом во Франкфурте-на-Майне и одиннадцатая мобильная дивизия в Фульде.
Её вертолёты видели нашу башню, и переговоры лётчиков были нам слышны.
Теперь мой друг решил приехать туда с той стороны, откуда взлетали эти вертолёты.
Это была хорошая идея, и мы всё-таки решили выпить – хотя бы за это.
Потом он рассказывал мне о своих дочерях. Перед юбилеем победы во Второй мировой войне британцы показывали телесериал, и один из фильмов был про Сталинград.
– Я люблю свою жену, – говорил мой друг, – но всё же она и девочки не вполне понимают, что это такое было – Сталинград, Ленинград, Курская дуга. Они ещё считают, что сто двадцать пять грамм пайка – нечто вроде рекорда из Гиннесса… Жена моя плакала, но сердце моё неспокойно. Сумеют ли они понять нас…
Я слушал его, и моё сердце тоже было неспокойно, но я не стал говорить ему об этом.
– Как звали твоего деда? – спросил я. – Того, что сгорел в танке, тогда, в сорок первом?
– Николай Иванович, а что?
– Так, интересно, я хотел бы это запомнить. Почему-то каждое событие мне кажется важным, будто упустишь имя или цвет волос и потом не сумеешь составить общей картины. Вот он погиб и даже не знал, чем война закончилась. А может, верил, что погибает в самом конце войны, и ещё верил в то, что к середине августа немцев разобьют.
Я говорил серьёзно и знал при этом, что среди танкистов всегда было мало раненых, потому что танкисты не успевали вылезти из своих машин, а дед моего друга сгорел в своём танке в июле сорок первого. Он сгорел в одной из тех коробок, которые вспыхивали как факел после оч