Я взглянула на часы — через пятнадцать минут начинался мой семинар по свидетельским показаниям — и решила не посвящать Курцмана в подробности.
— Мистер Курцман, через несколько минут у меня начинаются занятия. Но хочу сказать, что мои эксперименты с детьми — это лишь небольшая часть моей работы в области исследования искажений памяти. Есть эксперты, которые специализируются только на детских воспоминаниях и знают соответствующую литературу намного лучше, чем я.
— Даже если так, — сказал Курцман, — у них нет опыта работы в зале суда и репутации признанного эксперта в области искажений памяти. Вы сможете приехать на судебное заседание в Чикаго в начале августа?
— Приеду, — ответила я.
Через несколько недель, сидя в своем офисе и просматривая записи бесед полицейских с двумя детьми, я вспомнила слова Курцмана, сказанные им во время нашего телефонного разговора. «У нас нет доказательств, — сказал он. — У нас только слова детей».
Я развернула кресло и вынула из шкафа для бумаг папку с надписью «Насилие над детьми». Прямо сверху в ней лежала статья из еженедельного журнала People за октябрь 1984 года о судебных делах в городе Джордане, Миннесота, связанных с насилием над детьми. На третьей странице статьи (всего в ней было четыре страницы) я нашла то, что мне было нужно. Женщина-прокурор Кэтлин Моррис резко комментировала оправдательный приговор по делу, в котором семейная пара обвинялась в сексуальном насилии над шестью детьми, включая своих трех сыновей. «Это не означает, что они невиновны, — утверждала Моррис. — Это означает, что мы живем в обществе, которое не верит детям».
Права ли она? Я вспомнила те не очень еще далекие времена, когда дети считались примитивными, неполноценными существами, не способными отличить правду от лжи, и им разрешалось находиться в зале суда только в присутствии взрослого свидетеля, готового подтвердить слова ребенка. В 1910 году известный немецкий педиатр горячо отстаивал точку зрения, что нельзя допускать, чтобы дети давали показания в суде. «Дети — самые ненадежные из всех свидетелей», — утверждал он.
Результаты психологических исследований, проведенных в начале ХХ века, как правило, подкрепляли такое отношение к показаниям детей. В 1911 году бельгийскому врачу Варендонку предложили оценить информацию, полученную от двух девочек в рамках расследования знаменитого дела об изнасиловании и убийстве. После обстоятельных бесед с детьми Варендонк пришел к выводу, что детьми можно манипулировать и что взрослые способны вынудить детей говорить то, чего хотят взрослые. Чтобы подтвердить свою точку зрения, он разработал несколько хитроумных экспериментов. В одном эксперименте девятнадцать семилетних детей попросили указать цвет бороды их учителя. Шестнадцать детей ответили, что борода у него «черная», хотя бороды у этого учителя не было вообще. Когда Варендонк попросил двадцать восьмилетних детей ответить на тот же вопрос, девятнадцать указали тот или иной цвет, и только один правильно сказал, что у мужчины вообще нет бороды. «Когда мы, все цивилизованные нации, откажемся от выслушивания детей в суде?» — спрашивал Варендонк.
В 1913 году один психолог изучил литературу по детской внушаемости и пришел к следующему заключению: «Во-первых, внимание ребенка распределяется не так, как у взрослого человека… Во-вторых, ребенок не способен критически относиться к заполнению пробелов в своей памяти и легко использует или случайную информацию, или свое воображение, или внушаемый ему материал».
В 1926 году социолог Браун выступил с дерзким заявлением о том, что «нельзя полагаться на память и разум ребенка», а затем предложил в качестве «превосходного правила» относительно внушаемости такую формулировку: «Женщины более внушаемы, чем мужчины, а дети более внушаемы, чем взрослые».
В следующие четыре десятилетия такие теории о присущей детям внушаемости господствовали как в научной сфере, так и среди неспециалистов. К детям по-прежнему относились как к недееспособным лицам, неспособным отличить фантазию от реальности, и в большинстве случаев в зал суда они не допускались. Даже если жертвой преступления был сам ребенок, законодательство разрешало прокуратуре направлять дело в суд только в том случае, когда есть еще хотя бы один взрослый свидетель, подтверждающий обвинение. Показания ребенка считались достоверными, если обвиняемый совершил преступление на глазах у взрослого, был пойман с поличным или признался. Работа судов, как и обстановка в семье, определялись старой поговоркой «Детей должно быть видно, но не слышно».
Но вследствие роста массовой политической активности в 1960-е годы, резкого усиления влияния организаций феминисток и органов опеки и попечительства, а также усиления заботы о правах ребенка в обществе в целом подобное существующее с давних пор отношение к детям начало меняться. Судьи и присяжные начали выслушивать детей, вместо критериев дееспособности («способен ли ребенок отличить правду от лжи?») появились возрастные ограничения, которые допускали привлечение свидетелей старше семи лет, и законодательные акты постепенно очищались от старых норм, требующих наличия еще одного свидетеля, подтверждающего слова ребенка-свидетеля. Теперь в зал суда часто допускаются уже дети старше четырех лет, и их показания всерьез рассматриваются судьями и присяжными.
Присутствие детей в зале суда становится все более обычным явлением, поскольку число дел о сексуальном насилии над детьми резко возросло. Похоже, что за каждым углом стоит и за каждым кустом прячется педофил. По данным журнала Time (выпуск от 21 января 1990 года), если в 1976 году было зарегистрировано 6000 случаев сексуального насилия над детьми, то в 1988 году было зарегистрировано уже примерно 350 000 подобных сообщений, то есть рост почти в шестьдесят раз. Означают ли эти цифры, что в прошедшее десятилетие имел место взрывообразный рост насилия? Или сами дети в более либеральной атмосфере 1980-х годов почувствовали себя свободнее и стали рассказывать о том, что они подверглись насилию?
И тут необходимо задать еще один очень трудный, пугающий вопрос: сколько таких сообщений о сексуальном насилии представляют собой ложные обвинения? В связи с этим возникает и другой важный вопрос: если некоторые из этих дел строятся на ложных обвинениях, то почему дети лгут?
Психологов, изучающих память детей и достоверность их показаний, можно разделить на два основных лагеря. К первому лагерю относятся ученые, полагающие, что, задавая детям суггестивные вопросы, можно увести ребенка в «другую версию реальности», так что иногда ребенок полностью принимает трактовку реальности собеседника, даже если эта трактовка не является истинной. Иными словами, со временем дети начинают путаться, и их первоначальные воспоминания размываются.
В другой лагерь входят ученые, утверждающие, что дети не будут сознательно говорить неправду о травмирующих событиях. Да, их можно сбить с толку соответствующими вопросами, когда речь идет о цвете чьих-то глаз или о том, что они ели на ужин в среду на прошлой неделе. Но если ребенок подвергся сексуальному насилию, он знает, что было, а чего не было. Согласно этой теории, дети, не имея собственного сексуального опыта, не способны фантазировать о сексуальных отношениях достаточно подробно, и их нельзя принудить или психологически обработать до такой степени, чтобы они обвинили в преступлении родителей, учителей или друзей. Дети не будут лгать сознательно.
Как ученый, более двух десятилетий изучающий память, восприятие и силу внушения, я считаю, что ключевое слово, которое важно запомнить, — это не лгать,а сознательно. Изменения в памяти, как правило, протекают на бессознательном уровне, и искажение воспоминаний происходит постепенно, без нашего умышленного вмешательства. И главная проблема не в том, что сбитый с толку ребенок начинает говорить неправду. Дело в том, что как в памяти взрослого человека, так и в памяти ребенка может содержаться ложная и противоречивая информация.
Даже если предположить, что детские воспоминания сопоставимы с воспоминаниями взрослых во всех аспектах, у детей все равно обнаруживаются свои проблемы с памятью. И поскольку мне удавалось заставить взрослых людей вспомнить, что в фильме об автомобильной аварии они видели разбитое стекло, хотя никакого разбитого стекла в нем не было, тот факт, что ребенок вспомнил медведя в фильме, где не было никаких медведей, уже не кажется фантастическим. Все мы, взрослые и дети, схожи в том, что являемся внушаемыми существами.
Попробуем воспользоваться аналогией и представить себе память как кусок глины, который мы держим в руках и согреваем, чтобы слепить из него ту или иную фигурку. Нельзя превратить глину в камень, воду или хлопок, но можно изменять ее форму, месить, мять, сгибать, лепить фигурки людей и животных, создавать орнаменты и рельефы. Но после завершения всех этих манипуляций мы отправляем вылепленную из глины форму в печку нашего разума, где она обжигается и становится прочной и твердой. Так и искажения нашей памяти становятся неоспоримой реальностью. Частично эта реальность отражает действительность, частично является вымыслом, но в нашем мозгу уже сложилось четкое представление о том, «как все было».
Я вспомнила недавний разговор со Стивеном Сеси, профессором Корнеллского университета, автором важных исследований по детской внушаемости. Мы обсуждали развившуюся в обществе общенациональную истерию по борьбе с сексуальным насилием над детьми, и Сеси вспомнил суды над ведьмами в Салеме. Между 10 июня и 19 сентября 1692 года состоялись суды над двадцатью жителями Салема, штат Массачусетс; их обвинили в колдовстве и вынесли им смертные приговоры, которые были быстро приведены в исполнение.
Какие же доказательства были у судей против этих так называемых ведьм и колдунов? Слова детей. В качестве главных обвинителей выступали дети в возрасте от пяти до шестнадцати лет. Именно они дали самые важные свидетельские показания, например, утверждали, что видели, как «ведьмы» превращаются в черных кошек, по ночам летают на метлах над пастбищами и разговаривают с насекомыми, которые потом влетают в тела детей и вонзают коготки им в животы. Доказательством против обвиняемых стало также то, что при виде ведьмы дети испытывали апоплексический удар или впадали в полный паралич или изрыгали гвозди и булавки (тридцать или даже больше за один раз) в присутствии судей, присяжных и зрителей.