нелось, по лбу, губам, подбородку текли капли густого зеленого сока, и он осторожно слизывал их, пробуя на вкус языком.
Как я ни старался, мне было уже не до писания. Я пытался обратиться к соседям с просьбой прекратить посещения странного косильщика или хотя бы сделать их не столь частыми. Но конечно, все было напрасно. Соседи не разговаривали со мной, а брандмейстер г-н Эш, презрительно оглядев меня, ответил, что не в его силах остановить стремительный рост кустов, который и вынуждает добросовестного работника каждый день являться на службу.
После неудавшейся роли Моисея, кажется, я ничем уже не мог заслужить прощения жителей города. Надо было выждать. Вскоре, я был уверен, они навсегда уже забудут о бесславном походе. А пока лишь один косильщик удостаивал меня вниманием каждое утро.
Еще издали я узнавал его тяжелую, переваливающуюся походку. Мне иногда даже снилось шарканье его толстых резиновых подошв о мощеную мостовую. Утром он приближался не спеша, переступая бесформенными налитыми ногами через сухие листья, шуршащие под порывами ветра. Я заметил, что у него почти не было шеи: большая круглая голова сидела как вкопанная на широких плечах. Да и само тело выглядело странно: оно как будто не имело четких границ, живот переваливался, а мясистые бока непрестанно подрагивали. Под мышкой нес он пилу. Ее ржавая цепь, намотанная на зубья, затаилась до времени, сдерживая их плотоядный порыв. Фигура его, плывущая в утреннем мареве, казалась мне гигантской. Мне иногда даже стало мерещиться, что, насладившись кустами, он войдет когда-нибудь в мою комнату. Он неспешно обезглавил бы чахлый цветок, что стоял на моей полке, медленно повернулся бы ко мне безликим своим лицом и, высоко вскинув скрежещущую пилу, занес бы ее над моим горлом… Впрочем, все это было лишь следствием моего растревоженного воображения.
Впервые, в тот день, я проглядел его. Я видел, как он приближается по безлюдной в столь ранний час улице. Я видел, как он входит в городской сад. Забравшись на стул, чтобы лучше его разглядеть, я приник к щели в окне и… потерял его из виду. Впервые он не стоял напротив окна. Беспокойство охватило меня: его вообще не было в саду. Я долго оглядывал кусты, но никого там не обнаружил. Вдруг он затаился и подстерегает меня? Но нет, я осмотрел все закоулки, ему негде спрятаться… Неужели он ушел? Но почему?! Внезапно, без причины? А вдруг он ушел навсегда? Если он не вернется, я никогда не смогу объяснить себе тайну его появлений и загадочности исчезновения.
Странно, я так привык к его виду, что растерялся. Неужели, думал я, теперь, отделавшись от этой тревоги, я вновь смогу сочинять свою книгу? Неужели со смехом я буду вспоминать нынешние мои страхи?.. Он исчез, растворился. Быть может, его и не было никогда и лишь моя больная фантазия создала этот ужасный образ.
Я отошел от окна в глубину комнаты и повалился на свой неуклюжий диван. Отсюда вся эта история казалась мне далекой и не очень правдоподобной. Неужели я, в здравом уме и сознании, еще вчера боялся какого-то садовника, который, скорее всего, даже и не подозревал о моем существовании? С чего я вообще взял, что каждое утро он смотрел именно на мои окна? Быть может, он вообще смотрел на окна соседки или просто пялил глаза в небо, считая там стаи ворон? Надо быть окончательно сумасшедшим, чтобы принять добросовестного трудягу за исчадие ада лишь потому, что его физиономия показалась вам неприятной! Да мне просто было никак не сосредоточиться на своем сочинении… Я представил себе, как уже завтра я, подшучивая над собой, рассказываю эту историю кому-нибудь из друзей.
И тут вспомнил, что друзей у меня нет. В этот момент в дверь позвонили.
«Должно быть, мальчишка пришел требовать долг лавочнику, – мелькнуло у меня в голове. – Странно, ведь только вчера я сказал ему, что вовремя отдам деньги», – успел подумать я, уже отпирая дверь. За дверью, глядя на меня в упор, стоял косильщик.
Я никогда не видел его так близко. Его лицо действительно выглядело свирепым. Он улыбнулся. Щель его рта раздвинулась, и я увидел оскал ровных желтых зубов. Вечностью показалось мне наше стояние с обеих сторон двери. Я не мог произнести ни слова: ком встал у меня в горле. Колено мое предательски сотрясалось. Не знаю, что было написано в этот момент на моем лице, но страх сковал меня. Мы молча, замерев, уставились друг на друга. Я не мог отвести взгляда от его круглых пустых маленьких глаз.
Внезапно он поклонился, протянул вперед огромную свою руку, легко отодвинул меня с прохода и вошел в комнату. Когда я, собрав остатки сил, шагнул наконец за ним, он уже сидел на моем диване, развалив в нем бесформенное тело. Старый диван лишь жалобно кряхтел под ним, словно раз и навсегда признавая нового хозяина. Войдя в комнату, я спиной прижался к дверному косяку. Я чувствовал лопатками его острый угол, но мне необходима была хоть какая-то опора. Потому что единственное мое желание было немедленно бежать отсюда, исчезнуть, провалиться в тартарары. Но я продолжал стоять, словно изваяние, не смея двинуться с места.
«Нет, – отчаянно цеплялся я за надежду, – нет, этого не может быть. Это просто сон, кошмар, что привиделся мне среди ночи. Это чудовище не могло оказаться у меня дома!»
И тем не менее он сидел напротив меня, раскорячившись и уперев толстые ноги в облезлый паркет. На его руке была странная татуировка – падающие листья. «Что это может означать?» – успел подумать я.
Когда он заговорил, голос его обескуражил меня. Звук его был настолько высок, что походил скорее на голос женщины или ребенка. Но это был именно его голос, голос того существа, что без приглашения расположилось в моей комнате. Косильщик не назвал своего имени. Ухмыльнувшись, он извинился за столь нежданный визит и объяснил, что давно хотел побеседовать с литератором, что живет за маленьким пыльным окном.
Я был ошарашен. Откуда он узнал, что я писатель, ведь я не говорил никому ничего подобного! Но, оказывается, он был уверен, что человек, умеющий читать книги, конечно же, и сам что-то пишет. А потому тут же, без промедления, видимо, надеясь, что я включу его рассказ в какую-то свою книгу, поведал он мне горестную историю их семьи, шестнадцати братьев-близнецов, что выросли на руках безумной матери и несчастного отца, которому во всем стремились подражать.
Их отец, огромный молчаливый садовник, погиб ужасной смертью при исполнении своих служебных обязанностей. Он был растерзан зарослями кустарника в тот самый момент, когда зубы его пилы уже вгрызлись в жесткую чащу, но не смогли прорваться и застряли в переплетении ветвей и стволов. Цепь сорвалась с зубьев и с огромной силой ударила отца по лицу. Казалось, что кусты только и ждали этой первой крови, выступившей у него на виске: тысячами своих шипов они набросились на него и на глазах ошеломленных братьев стали терзать его тело. Мотор пилы продолжал работать, но ветви уже переплелись с руками садовника и вырвали у него бессмысленное теперь оружие. Отец, пытаясь удержать равновесие, отчаянно рванулся всем телом, но огромные шипы вонзились в его ноги, и он, закричав, рухнул в ощетинившийся иглами зеленый покров. Кустарник, распахнув смертельные свои объятия, принял его в себя, и заросли мгновенно сомкнулись над его головой. Садовник исчез в их прожорливом чреве, не успев даже позвать на помощь.
Все произошло столь стремительно, что потрясенные близнецы, застывшие в оцепенении в каких-нибудь двадцати метрах от отца, не смогли в первый момент даже сообразить, что с ним произошло. А когда, опомнившись, размахивая пилами и топорами, они бросились на его спасение и подбежали к кустам, садовника уже не было видно в густом зеленом месиве.
Братья проработали весь день и всю ночь. В поисках отца они вырубили всю цепь кустарника на протяжении километра. Но его останков им так и не удалось найти. Более того, им даже не удалось обнаружить его знаменитой огромной пилы, что так подвела его в последний час. Лишь ее разорванную ржавую цепь выкинул им, словно в насмешку, кустарник.
Мать их, не выдержав обрушившегося на нее несчастья, сошла с ума. Целыми ночами бродила она вдоль кустов в поисках своего безвестно пропавшего мужа, шепча при этом жаркие ласковые слова любви. Братья, встревоженные состоянием, в котором она пребывала, и опасаясь за ее здоровье, стали запирать ее по ночам в сарае, где хранился садовый инвентарь. Но убитая горем женщина заводила все пилы и под их душераздирающий жуткий вой нагая, посреди сарая, выплясывала безумный танец. Каждую ночь она выпиливала кусок деревянной стены и, голая, пробиралась к кустам. В самую гущу их выкрикивала она страстные грубые слова раскаленной любви. Тело ее содрогалось, руки блуждали по животу и груди, а губы сладострастно кривились.
Весь город смущала она своими ночными побегами, ибо любовная похоть ее была столь велика, что и другие, вполне благонамеренные матроны, не испытав подобного горя, бросали по ночам своих детей и супругов и присоединялись к ее страстным безумствам. Уже через месяц словно немыслимый дурман охватил город: ряды голых стенающих от желания женщин стояли напротив цепи кустарника и выкрикивали ему самые ужасные слова жгучей своей сладострастной любви. Ветви кустов шевелились, раскачиваясь под порывами ветра, и казалось, что и они дрожат от истомы. Изнемогая, женщины протягивали им свои груди, поворачивались спиной, оттопыривая зады, распахивали горячие яростные объятия, и казалось, еще немного – и проклятые кусты ответят им, приняв их на свои зеленые чресла. Это помешательство охватило весь город. Уже и мужчины, главы семейств, отправлялись вместе с супругами на эти ночные оргии. Вместе с женщинами, словно дикие вакхические козлы, вожделея, скакали они вдоль кустарника, грозя ему своими твердыми, уставленными в небо фаллосами.
Единственными нормальными людьми в городе казались себе шестнадцать братьев. Они не участвовали в ночных вакханалиях. Наоборот, когда и дети, подражая родителям, потянулись к кустам, желая принять участие в зеленом беспутстве, братья стали уговаривать, убеждать сограждан отказаться от порочного увлечения. Никто не спорил с ними, наоборот, днем все разделяли их мнение, осуждая вместе с ними ночной разврат. Но лишь наступали сумерки, население города высыпало на улицы и, на бегу срывая с себя одежды, мчалось к проклятым кустам. Эти кривые узловатые ветви, эти сочные нежные листья, даже эти острые, похожие на иглы шипы обладали какой-то магнетической силой. Они завораживали, притягивали сотни голых людей, вызывая у них самые порочные, самые тайные и безумные желания.