Я пытался припомнить, слышал ли я когда-нибудь о чем-то подобном. Но вспомнить мне удалось лишь статью Британской энциклопедии с повествованием о событиях 1533 года в городе Ленце, когда лианы, завезенные туда каким-то заезжим конкистадором, за несколько дней так обвили дом губернатора, что ему вместе с семьей пришлось спускаться вниз по веревочной лестнице. После чего несчастного испанца объявили учеником дьявола и радостно сожгли на городской площади.
Несмотря на увлекательность описываемых событий, к моим знаниям это ничего не прибавило. Единственно, что мне удалось еще вспомнить из программы гимназии, – это описание нескольких видов американских цветов и кактусов, пропитанием которым служат насекомые и мелкие грызуны. Но, во-первых, все эти добрые растения находились на другом континенте, а во-вторых, трудно было себе представить, что аппетит их вырастет до таких размеров, что они вынуждены будут отказаться от вкусных полевых мышек и начнут обедать жителями этого города.
Я решил попробовать разговорить кого-нибудь из прохожих. Но попытка эта была обречена на неудачу. Тогда я разыскал своего прежнего соседа, кулинара Рутера, который когда-то предупредил меня о той роли, что готовил мне город. Я надеялся, он будет более великодушным ко мне, ведь он должен помнить, что амплуа мессии мне навязали.
Каково же было мое удивление, когда оказалось, что он вообще ничего не помнит. При этом он был абсолютно искренен. С трудом он еще смог вспомнить, что я совершил что-то нехорошее, но что предшествовало этому и что именно я совершил, он уже забыл окончательно. Я попытался завести с ним разговор о том, что волновало меня сейчас более всего, но он согласен был без умолку болтать на любые темы, но, как только разговор касался садовника, он скучнел, вновь повторяя, словно попугай, что садовник славный малый, и беседа, столь увлекательно текшая до сих пор, прекращалась сама собой. При этом мои довольно прозрачные намеки на подозрительно быстрый рост окружающих нас кустов и вовсе оставались без ответа. Лишь взгляд его, полный настороженного недоумения, ловил я на себе. О братьях садовника он тоже бормотал что-то невразумительное, а на мой прямой вопрос «Есть ли у того братья?», пожав плечами, ответил вопросом: «А почему бы им, собственно, и не быть?»
К его логике невозможно было придраться, а ловкость, с которой уходил он от волнующей меня темы, была виртуозна. Если только это была ловкость, а не амнезия. Глядя на бывшего моего соседа, который выглядел абсолютным простаком, я стал склоняться к последнему. Мне ничего не оставалось, как признать свое поражение. И я оставил его в покое. Уходя, я обернулся. Он еще долго стоял на дороге и махал мне вослед рукой.
Беспокойство мое возрастало с каждым днем. Я ничего не мог с этим поделать. Я опять почти забросил свое сочинительство, хотя до конца книги оставалось уже не так много. Каждую ночь я просыпался в холодном поту, представляя себе, как отвратительные зеленые ветви, словно змеи, ползут в это время к моему окну, сквозь щель пытаются проникнуть в комнату и подобраться к моей постели. Тогда я вскакивал, словно ужаленный, и, крадучись, подбегал к окошку. Ночью ничего невозможно было разглядеть. Как ни старался, я так и не смог понять, что происходит по ночам с этими чертовыми кустами. Днем, совершая вылазки в городской сад и обходя кусты стороной, я внимательно вглядывался в их зеленую сердцевину, как будто бы ждал, что увижу нечто, что даст мне ответ на терзающие меня вопросы.
Но кустарник молчал. Молчали соседи, молчал архив с хрониками, погребенный под полками вместе с г-ном Гройсом. Меня преследовало ощущение, что все они сговорились специально, чтобы своим упорным молчанием медленно свести меня с ума. Я даже решил отправиться в путешествие в соседний район нашего городка, чтобы выспросить у местных жителей, что за садовники трудятся в их садах. Может быть, мне даже доведется увидеть кого-нибудь из них. Если они похожи на моего косильщика, значит, братья действительно существуют. Но и это не удалось мне выяснить: их садовник, видимо, заболел, во всяком случае, никто в этот день не видел его. Никто не смог даже описать, как он выглядит. Однако кусты в их садах были подстрижены все теми же аккуратными ромбами, квадратами и треугольниками.
В действительности я не мог ответить себе на вопрос, что именно я ищу, до чего хочу докопаться? Если я поверил косильщику, зачем же я проверяю, есть ли у него братья? И почему тогда вместо этого не пытаюсь еще раз сбежать из города, а живу в постоянном страхе перед зелеными людоедами, что растут под самым моим окном? Ведь я даже не проверял: а вдруг поезда вновь останавливаются на нашей станции? А если ужасная эта история кажется мне плодом его больного ума, то чего же я страшусь обыкновенных кустов и для чего вообще косильщику пришло в голову рассказывать ее мне?
Я не мог разобраться в собственных ощущениях. Я почти совсем не занимался книгой. Я ничем не мог заниматься. С утра до вечера я пытался ответить на мучающие меня вопросы и каждый раз приходил к выводу, что ответить на них у меня нет возможности. Все более охватывала меня тревога.
Ночами кошмары преследовали меня. Шестнадцать круглоголовых братьев с пилами наперевес, растянувшись цепью, шли по саду. Вот они замерли, словно по команде, рванули шнуры, и пилы загрохотали со зловещим скрежетом. Они шли медленной поступью, неотвратимо приближаясь к дому. Кусты, попадавшиеся на их пути, лишь жалобно вскрикивали перед тем, как обезглавленными рухнуть на землю. Соседи, привлеченные шумом, выскакивали из своих домов и пытались остановить братьев, бросаясь наперерез. Но шестнадцать косильщиков не обратили на них внимания, железный их ряд даже не дрогнул. Соседи, не успевшие вовремя увернуться, валились под пилами, как снопы. Части их тел, вперемешку с обрезками веток и листьев, разлетались по сторонам. Неукротимо братья надвигались на дом. Вот они прошли уже половину пути. Вот преодолели ограду. Вот приблизились к моему окну… Я перестал спать.
Каждую ночь я просиживал у закрытых ставней, прильнув расширенными от ужаса глазами к узкой щели. Я пытался в ночной мгле разглядеть, как шевелится прожорливое ветвистое чрево. Мне казалось, я чувствовал его движение. Оно возникало медленно, как дыхание. Оно зарождалось в самой его сердцевине, постепенно охватывая весь кустарник. И вот уже кусты, раскачиваясь и шевелясь, вырастали у меня на глазах, протягивая ко мне свои ветвистые узловатые руки.
В пять часов пятнадцать минут я отскакивал от окна и прятался в глубине комнаты. Славный косильщик стоял на другой стороне улицы и пустыми, как смерть, глазами, сквозь пыльное стекло в упор рассматривал меня.
Я чувствовал, что силы мои на исходе. Я не мог этого более выдержать. Я забился в угол. Там нечем было дышать. Я не дышал. Я ждал… Я ждал, когда уже окаянные ветви разрушат наконец мое окно и ворвутся в комнату зеленой прожорливой лавой. Тогда и дверь квартиры разлетится вдребезги и безликий косильщик, кровожадно взмахнув пилой, наконец-то занесет ее над моим горлом…
Я очень устал. Я так устал, что вновь принялся сочинять. И не знаю, заразился ли я от горожан, словно вирусом, даром забвения, но на какое-то время я вдруг забыл о садовнике. Как это случилось – не могу понять до сих пор. Видимо, в какой-то момент мне не удалось умереть от страха. И тогда ничего не оставалось, как только схватиться за сочинение, словно за спасательный круг, что не даст мне погибнуть в море собственного безумия.
Но и приступ сочинительства вскоре прошел. Книга моя топталась на месте, и я никак не мог сдвинуть вперед ее неуклюжее тело…
Вдруг в дверь постучали.
Я замер, не зная, что меня ждет. Снаружи раздавалось какое-то шушуканье и повизгивание. Не выдержав, я настежь распахнул дверь. На пороге стояли два брата, временно исполняющие роль почтмейстера. Те самые, которые когда-то хныкали у меня на плече. «Вам телеграмма!» – торжественно произнесли они, после чего захихикали, что-то залопотали и убежали.
Мне не от кого было получать телеграммы. Я развернул комок бумаги, который они всунули мне в руку. На нем ничего не было написано. Да ведь никто в городе и не мог ничего написать. Странно, что же они имели в виду под телеграммой?
Вдруг я услышал чей-то невероятно скрипучий голос – было ощущение, что сразу все половицы этой ужасной квартиры обрели дар речи. Я обернулся – моя хозяйка разговаривала человеческим языком! Правда, произнести ей удалось только одну фразу: «Вас пригласили в Читальный зал».
На все мои дальнейшие расспросы – кто пригласил, какой Читальный зал, зачем? – раздавалось только немыслимое ее скрипучее бормотание. «Какая-то глупость! – думал я, второй раз услышав это название. – Какой читальный зал может быть в городе, где не умеют читать?!»
Служба
Наутро, чувствуя, что сегодня мне так и не удастся ничего сочинить, я отправился в центр города. На площади, где стоял ранее кабачок, по-прежнему валялись обугленные доски. Проходя мимо, я услышал, как какой-то ребенок спрашивал у матери: «Что было здесь раньше?» Ответ матери меня удивил. «Не знаю, но, по-моему, всегда так и было», – сказала она.
В некоторой растерянности стоял я на площади, не зная, куда пойти. Вдруг неожиданно за моей спиной возник вертлявый господин Прюк, тот самый, что первым признался в неумении читать, и с некоторым злорадством спросил: «Что-нибудь ищете?» «Да, Читальный зал, – неуверенно ответил я и добавил: – Если он существует». «Существует, существует», – недовольно проворчал он и стал тыкать пальцем в сторону дома напротив. «Зачем?» – невольно воскликнул я. «Что зачем?» – не понял он. «Зачем он существует?» Он с удивлением взглянул на меня. «Должны же люди где-то служить. Какой болван!» После чего удовлетворенно хмыкнул и исчез так же быстро, как и появился.
Я решил не реагировать на его хамство. Из чистого любопытства я перешел площадь и подошел к указанному дому. В последний момент мне вдруг захотелось повернуться и уйти, но все-таки я приоткрыл тугую дверь и заглянул внутрь. Помещение было просторным. Оно действительно походило на читальный зал. Зал был уставлен столами, но никаких читателей, конечно же, не было. Естественно, не было и книг. Тем не менее между столами неспешно расхаживали несколько тощих, сутулых девиц. Громко хлюпали они насморочными носами и, как по команде, повернув головы, уставились на меня.