ены, прыгнула к близнецам. Толпа только хрюкнула и поглотила ее.
На сцене голые, тесно прижавшись друг к другу, стояли, дрожа и поскуливая, г-н Сендлер, три оставшиеся девицы и горбунья, хохочущая беспрестанно. Рычали близнецы, требуя нового тела, и со сцены с прощальным воплем полетел кубарем к ним длинный и пухлый г-н Сендлер. В последний миг лицо его исказилось ужасом, но короткие пальцы близнецов уже схватили его, и толпа, утробно рыча, набросилась на него. Три девицы, одна за другой, зажмурив глаза, прыгнули в кучу, и всех их в мгновение ока поглотила масса ботинок, брючин и рукавов.
Только горбунья осталась на сцене. Близнецы повернули к ней тугие шеи, оскалились, багровые их затылки напряглись. Горбунья раскрыла объятия, длинные груди ее затряслись, она рыкнула и с безумным криком бросилась к близнецам. Толпа взвыла и погребла ее крохотное тело под кучей пиджачных пар. Вся эта масса еще долго возилась, кряхтя и урча, пока, наконец, обессиленные уставшие близнецы не начали лениво и медленно отползать к своим креслам. На полу в середине зала осталось семь растерзанных тел. Близнецы отдувались, устроившись в креслах. Потом, как по команде, вытащили аккуратно завернутые бутерброды и принялись за них. Они жевали, сосредоточенно чавкая. Крошки сыра падали им на брюки.
Я не мог более вынести ужасную эту картину. Я отшатнулся от двери. Я вошел в дождь и не почувствовал, как струи бьют мне за шиворот. Я шел, как пьяный, по пустым улицам среди рассеянного света неверных пугающих фонарей. Сзади раздались крики, и я услышал настигающий меня топот. Я оглянулся. Нестройной толпой близнецы нагоняли меня. Отпрыгнув, я прижался к выщербленной кирпичной стене.
Я узнал их еще там, в зале. Это были они – садовники. Те самые шестнадцать братьев, народившие себе по куче детей. Еще в зале я узнал этот мужественный двойной подбородок, эти пустые маленькие глаза и этот высокий голос. Я не смог распознать среди них моего косильщика – все они были словно копиями друг друга.
Рокот толпы плыл на меня, обдавая брызгами криков и дыханием безумия. Они несли что-то, высоко поднимая над головами. Костюмы были смяты на них, рубашки промокли, а спущенные штаны волочились по мостовой. Наконец толпа поравнялась со мной и в желтом свете мигающих фонарей я разглядел голову г-на Сендлера, что катили перед толпой черными плотными башмаками. Губы ее словно шевелились и складывались в жалостливую, смешную гримасу, будто даже оторванной своей головой г-н Сендлер просил пожалеть его и не пинать так больно по булыжникам мостовой. Я успел различить грудь большой женщины, что держал высоко над собой один из взбесившихся близнецов, руку одной из девиц, еще чьи-то оторванные соломенные ноги и, наконец, голову несчастной горбуньи, которая и сейчас, оскалясь, казалось, хотела вцепиться маленькими своими зубами в одного из возлюбленных потрошителей. Близнецы перекидывали ее из рук в руки, каждый раз нежно прижимая к груди. Поравнявшись со мной, один из них вдруг показал мне свои ровные желтые зубы, подмигнул и напомнил: «Месяц элюль. Мамина годовщина. Они, – показал он на то, что осталось от участников представления, – были в первом ряду. – Рот его растянулся в усмешке, напоминавшей щель. – Встретимся через год», – подмигнул он еще раз и слился с толпой. Шествие близнецов было яростным и недолгим. Толпа прошумела мимо меня и исчезла в темноте улиц.
Еще долго стоял я, прижавшись к шершавой стене. Наконец все умолкло вокруг, и я побрел по тихому городу. Тусклый серый рассвет замаячил над головой. Кончился дождь. Стремительно наступало дрожащее утро. Улицы были пустынны. «Какая странная жизнь», – с тоской и дрожью подумал я.
Резкий порыв ветра заставил меня пригнуть голову. Ветер поднял листья, и они полетели мне прямо в лицо. «Как не вовремя начался листопад», – пробормотал я.
Хотя разве что-нибудь происходит вовремя? Никто даже не знает, когда настигнет его конец пути. Ветер бил листьями по лицу, как будто хотел надавать мне пощечин. Почему в нашем городе дворники не убирают листья? Да, впрочем, я и сам словно дворник на краю земли.
Я представил себе, как из последних сил борюсь с обрушившимся листопадом. Машу и машу бесполезной метлой. Но листья крутятся все быстрее, все громче хлопают на ветру. Тяжело ворочаются, хрустят, переваливаясь, и сыплются на меня снова и снова. Как забытый часовой, я стою с никчемной метлой, словно жду прихода неведомого караула. Такой шум на всей земле, что и нет иных звуков, кроме бесконечного этого шороха.
Мне казалось, что листья засыпают меня с головой и я замираю оцепенело, превращаясь в листвяной сугроб. Кто уберет его теперь? Придут ли иные дворники, чтобы подцепить меня лопатой и с широким замахом вместе с кучей намокших листьев швырнуть в подвернувшуюся телегу?..
Конечно, на следующий день сколько я ни расспрашивал, уже никто не помнил ни о горбунье, ни о г-не Сендлере, ни о большой коровьей женщине. Некоторые даже убеждали меня, что в городе никогда не было садовников-близнецов. Это замечательная способность: чем ужаснее было несчастье, тем быстрее они умудрялись забыть его. Мне так и хотелось сказать: а вы подождите годик, в месяц элюль они обязательно явятся для нового представления.
Впрочем, это было бессмысленно. Никто бы меня не понял. Их память стирала беду навсегда. Тем более новые события так переполошили город, что всем уже было не до вчерашних новостей.
Часть третья. Любовь
Нашествие
Новые события развивались стремительно. Любовь завладела городом. Началось с того, что местный лев откусил г-ну Френкелю голову. Как мне рассказали, г-н Френкель пять лет дрессировал этого льва и каждое его выступление заканчивалось удачей: голова г-на Френкеля оказывалась цела. Победно вытаскивал он ее из мокрой пасти недовольного льва и под гром фальшивящего оркестра обтирал свою обслюнявленную лысоватую голову большим розовым полотенцем. На этот раз лев откусил ее.
Немедленно по городу поползли слухи, что причиной страшного происшествия явилась полнотелая г-жа Френкель. Говорили, что лев всегда ревновал ее к мужу и на этот раз терпение его, видимо, лопнуло. Случай этот обсуждали во всех домах. Г-ну Френкелю сочувствовали. В свободное от дрессировки диких зверей время г-н Френкель работал провизором, и все местные дамочки любили захаживать в аптеку, посмотреть на мужественного этого человека. Я слышал о его бесстрашии и как-то даже купил у него пилюли от ночных страхов. Во всяком случае, г-н Френкель был достаточно заметной фигурой города, и откушенная его голова не могла не привлечь внимания общественности. Было даже назначено негласное расследование. Рассказывали, что собралась некая комиссия и поручила г-ну Руфу, нашему эскулапу, подробно разобраться в случившемся. Хотя вполне возможно, что комиссии, как таковой, и вовсе не существовало, а просто г-н Руф решил произвести собственное расследование.
Сенсационные результаты его г-н Руф доложил наиболее уважаемым жителям города. Результаты эти, надо заметить, превзошли все ожидания. Г-н Руф засвидетельствовал, что, войдя вечером в цирк, стал невольным очевидцем сожительства г-жи Френкель со львом, причем именно с тем самым, подчеркнул он (как будто бы в городе были другие!), что на глазах у ошеломленной публики два дня назад нагло откусил голову ее супругу. Но мало этого, – нисколько не стесняясь доблестного эскулапа, г-жа Френкель поочередно вступила в противоестественную связь с лосем, по ошибке забредшим в наш город, и с тремя зайцами, вытащенными ею за уши из завалявшегося цилиндра покойного фокусника.
Как мне рассказали, ошарашенная комиссия выслушала г-на Руфа молча. Никто из лучших мужей города не знал, что следует теперь предпринять. Г-н Руф скромно молчал. Кто-то робко предложил предать г-жу Френкель общественному порицанию. Но предложение не было принято ввиду того, что никто толком не смог объяснить, что оно означает. Комиссия заседала долго, но разошлась ни с чем.
Город рассказ г-на Руфа взволновал еще более, чем кровавая история с откушенной головой. Многие упрекали г-жу Френкель в том, что она изменила покойнику с его убийцей. Но более всего обсуждалось разнообразие ее интимных привязанностей. Если львино-лосиную эпопею город еще как-то мог пережить, то отчаянное приключение с зайцами вконец поразило воображение обывателей. Грудастая маленькая г-жа Финк, встретив меня на улице, пересказала все городские новости, после чего игриво попыталась меня ущипнуть. Но я вовремя отскочил от нее. А юркий г-н Прюк, хохотнув, поинтересовался моим мнением насчет зайцев и заговорщицки подмигнул г-же Финк.
Доктор Руф, гордый оказанной ему честью, вынужден был пересказывать свой рассказ по двадцати раз на дню, с мельчайшими удивительными подробностями. Город бурлил. По вечерам все, кроме меня, пожалуй, собирались вокруг старого циркового сарая и часами поджидали знаменитую теперь женщину. Но г-жа Френкель упорно отказывалась выйти. Видимо, она заперлась в сарае, и, по свидетельствам очевидцев, в звуках, что раздавались оттуда, при желании можно было различить рык влюбленного льва, лосиный рев и счастливое бормотание восторженных зайцев. Все были уверены, что г-жа Френкель предавалась там неуемным любовным утехам.
Обыватели не могли пережить подобного. И в городе вспыхнула любовная эпидемия. Мне сразу же вспомнилась их былая эпопея с кустарником. Вообще эти странные люди поражали меня – они были настолько непосредственны и возбудимы, что любое происшествие могло ввести их в состояние, близкое к аффекту. Жизнь в городе была столь однообразна, что население, казалось, только и ожидало чего-либо, что сможет взорвать наконец размеренное ее течение.
Слухи носились по городу, словно сводки с мест боевых действий. Из уст в уста передавалось, что на ближайших полях тайком были отловлены все зайцы. А худая усатая г-жа Дройн якобы немедленно занялась разведением кроликов, утверждая, что кролики существа более нежные, покладистые и гигиеничные, чем скачущие по неизвестно каким полям безрассудные дикие зайцы. При этом сама г-жа Дройн мечтательно улыбалась и черный крохотный ее ус нервно подергивался. Кролики госпожи Дройн размножались с удивительной страстью. В связи с тем, что зайцев не так уж и много водилось на наших полях, да и ловить их было хлопотным делом, кролики шли нарасхват. Как рассказывали сплетники, дамочки скупали их у г-жи Дройн дюжинами.