Время от времени Дорф вскакивал с кровати и, взмахивая руками, начинал носиться по палатам. С треском распахивались их двери. Но пустые палаты однообразием своих коек напускали на Дорфа тоску. Он терпеть не мог больничного их убранства. Разочарованный, выходил он в коридор. Он искал облезлую кошку, что приблудилась тогда. Стоило только Пунку начать закрывать ворота, как стремглав в них прошмыгнуло застенчивое одинокое усатое существо. Дорф рыскал по коридорам в его поисках. А кошка, наверное, забилась в какой-нибудь ящик письменного стола г-на Руфа и там блаженствовала, съежившись и накрывшись кипой пустых бумаг. Дорф, размахивая руками, неистово скакал по коридорам. «Кошка! – витийствовал он. – Я, белая мышь, призываю тебя, шелудивая тварь!»
Вернулся Гирш из бесконечного путешествия по больничным просторам. Он принес три засохшие суфгании. Он устроился на кровати, подтянул худые длинные ноги и вгрызся в суфганию лошадиными своими зубами. Он грыз булки одну за другой, в упор рассматривая меня круглыми остановившимися глазами. Гирш давно уж сошел с ума… Вдруг ворвался Дорф, стремительностью своей сотрясая больничные койки. Разглядев последнюю исчезающую суфганию, мигом бросился он на добычу, но Гирш успел засунуть ее целиком в свой огромный прожорливый рот.
Дорф набрал воздух для гневного спича, но я схватил палку и заколотил ею по спинке кровати. Я колотил ею как ненормальный, потому что уже не было сил у меня слушать безумную белую мышь. Гирш с набитым прожорливым ртом, хватаясь за белые падающие штаны, убежал в лабиринт коридора. Дорф опустился на голый холодный пол и, обняв несчастную свою голову, горько заплакал.
Я перестал стучать, мне стало жаль Дорфа. Почему бросили нас в этой больнице? А быть может, все уже вылечились и ушли в белый свет, оставив тут нас, неизлечимых? Или вдруг все остальные здоровы. И только мы…
Дорф скукожился, забился в угол кровати и тихонечко ныл там. Не найденная им кособокая кошка, пробравшись в комнату распорядителя, обрела там свой горький покой. Гирш принес, плача, разодранный крысами обглоданный ее труп. Гирш еще постоял, вытирая слезы, а потом ничком рухнул на свою койку. Я смотрел на него против света, бьющего из окна. Я плохо видел его, и мне показалось: быть может, он исчезает. Исчезает – я еще вижу его, а его уже нет.
Замок на нашей больнице висел снаружи. Как будто бы нас уже не было. Нас закрыли, и вот мы перестали существовать. Мне казалось, что никто и не заметил этого. Мне казалось, что никто и не знал, что мы еще живы.
Я лежал между сумасшедшим Гиршем и безумным Дорфом. Гирш вскочил, распахнул окно, влез на подоконник и закричал: «Мы еще живы! Пожалуйста, не забывайте о нас! Хоть кто-нибудь, вечером, за ханукальным столом пусть вспомнит, что мы еще существуем!»
Любовник
Меня спасла моя решительная сожительница. Она легко взломала амбарный замок и, словно забытую вещь, забрала меня из больницы. Что будет теперь с Дорфом и Гиршем? Они так прижились, захотят ли они покинуть родные стены?
Удивительно – несмотря на столь долгое пребывание в больнице, мне казалось, что я совершенно не вылечился. А г-н Руф, столкнувшись со мной на улице, внимательно осмотрел меня и воскликнул, хохотнув: «Странно, больница не пошла вам на пользу. Вы по-прежнему здоровы!»
Я не стал возражать никчемному эскулапу. Конечно, я болен. Как может быть здоров человек, который не знает, кто он? Мне иногда даже стало казаться, что меня и вовсе не существует. Вот и недалекая подслеповатая моя сожительница время от времени теряла меня из виду. Тогда, обеспокоенная, начинала бродить она по квартире, зовя меня писклявым пронзительным голосом и называя «бывшим писателем». Господи, и откуда они все знают? Кто им сказал, что книга исчезла из моей головы?! Впрочем, плевать ей было на мою книгу. Она думала, что я спрятался от нее. Влекомая желанием, она заглядывала во все закоулки, надеясь найти меня там и растерзать на части.
Эта женщина похожа на большого проворного бегемота. Два раза в неделю приходила она убирать мое жилище. Я нанял ее еще до того, как попал в больницу. Как стала она моей любовницей, осталось для меня загадкой. Наверное, она была столь решительна, что, больной, я не смог дать ей отпор. На четвереньках исползав весь пол и непременно задев большим задом стол, так что моя единственная фарфоровая чашка начинала звенеть от ужаса, она, даже не вымыв своих запачканных рук, набрасывалась на меня и валила в постель.
Как у такой толстой женщины может быть столь писклявый голос? Это было загадкой для меня. Навалившись своим необъятным телом, она затыкала мне рот исполинским соском и сотрясалась, словно в конвульсиях, в приступах непонятного мне исступления. Иногда казалось мне, что она очень кровожадна: если бы я был чуть поменьше, она, наверное, съела бы меня целиком. Каждый раз, приходя ко мне, первым делом она усаживалась на стул, расставив свои толстые ноги так, чтобы я смог разглядеть ее нечистые оранжевые трусы. Продемонстрировав их, как бы в задумчивости она начинала почесывать квадратный оттопыренный зад, надеясь таким образом меня соблазнить. Но я не поддавался на ее призывы. Тогда она доставала из старой потертой сумки большой пакет, завернутый в жирную промасленную бумагу, и пухлыми пальцами ловко выхватывала из него первую котлету. Подмигивая мне, словно приглашая принять участие в пиршестве, она заглатывала котлеты одну за другой.
Однажды я насчитал двадцать три большие котлеты. Она пожрала их с удивительной скоростью, словно муравьед, дорвавшийся до добычи. Уничтожив содержимое промасленного пакета, она облизывалась, томно вздыхала и засыпала прямо на стуле, раскрыв свой огромный рот и разбросав толстые короткие ноги. Ее храп так громок, что я вынужден был затыкать уши подушкой, чтобы не слышать этого громоподобного звука. Просыпаясь, она громко чмокала и потягивалась, при этом несчастный мой стул скрипел под тяжестью ее неуклюжего тела. Заслышав это, она начинала ерзать на нем, как будто специально проверяя его на прочность, и наконец, когда сиденье стула, не выдержав массивности ее ягодиц, жалобно трещало, она, окончательно проснувшись, бросалась внезапно на четвереньки и с яростью разметала пыль по всему дому старой пахучей тряпкой.
Странно, что я даже не знал ее имени. А ведь она приходила ко мне несколько месяцев. Иногда она приводила с собой шестерых замурзанных нахальных детей. Одеты они были в прозрачные рубашки, перешитые из ее старых заплатанных комбинаций, и в широкие сатиновые трусы, из которых выглядывали их большие морщинистые члены. При этом сами дети были так малы, что были похожи на лилипутов, а дряблая синеватая кожа, что обтягивала их щеки, казалась плохо выбритой. У некоторых росли крохотные бороды и усы, но почти все они были абсолютно лысы. Усадив их на скамеечки в спальне, она набрасывалась на меня с писклявым рычанием и долго, пыхтя, насиловала. Ее дети, словно крохотные старички, противно хихикали, елозили по скамейке, сучили ножками и время от времени аплодировали. Иногда это длилось столь долго, что за окном темнело. Я, придавленный тяжелой тушей своей сожительницы, уже почти не дышал. Часто все шестеро маленьких человечков запрыгивали на нее сзади, кряхтели, возились и ползали по широкой ее спине. Я лежал, раздавленный проворным большим бегемотом. Я был расплющен. Почему она полюбила меня? Я не мог ответить на этот вопрос. Мне казалось, что во мне нет ничего, что могло бы привлечь подобную женщину.
Как-то, нечистой тряпкой вымыв мой обеденный стол, она спросила меня – когда же мы наконец поженимся? Я еще не успел открыть рот, как шестеро мерзких детей набросились на меня, повалили на пол и с криками «Папа! Папа!» принялись изо всех сил щипать меня своими маленькими когтистыми пальцами. Я вырвался из их цепких рук и убежал на улицу.
Почему все хотят выйти за меня замуж? Я вспомнил несчастную, наверное, несправедливо брошенную мною г-жу Финк. Она тоже добивалась моего сердца. Если я отверг ее, стоило ли мне упускать еще один шанс? Я ломал себе голову – надо ли мне жениться на моем бегемоте… Я еще долго бегал по улицам, думая о своей странной судьбе.
Глубокой ночью, вернувшись домой, я на цыпочках, чтобы не разбудить сожительницу, хотел пробраться к кровати. Но мерзкие чада, валявшиеся вповалку на ковре, почувствовали мое приближение. Они разом вскочили и, отвратительно вопя, набросились на меня. Они схватили меня и, крича во все горло «Папа, папа пришел!», поволокли меня к своей храпящей мамаше. От неожиданности я так растерялся, что не успел оказать им сопротивления. Они с такой силой вцепились в меня, что я мечтал только об одном – как бы обрубить их маленькие цепкие ручки.
От ужасного шума, производимого ими, сожительница моя проснулась и немедленно распахнула чудовищные объятия своих толстых коротких ляжек. Дети, вопя, толкнули меня на свою безразмерную мать. Ее ноги, словно гигантские клешни, в мгновение ока сомкнулись вокруг моих тощих бедер. Все шестеро отвратительных гномов уперлись руками мне в ягодицы и изо всех сил прижали меня к жадному лону их плотоядной мамаши. Со страшным рвением принялись они тереть меня об нее. Сожительница же от ужасного этого трения столь возбудилась, что принялась пискляво рычать и шарить рукой в поисках моего фаллоса. Но, видимо, после мытарств, выпавших на его долю, он стал почти неощутим для нее. С досады она, разжав наконец объятия коротких ног и взбрыкнув задом, отбросила меня к дальней стене. Я больно ударился спиною об угол. Несносные дети, завидев унизительное мое поражение, заверещали в восторге. Они показывали на меня пальцами и строили мерзкие рожи. Поневоле я вспомнил судьбу несчастного изнасилованного отца, запертого его детьми в кладовке. А ужасные гномы все не унимались. Своим бесстыдным весельем они подняли такой шум, что проснулись мои соседи.
Пожилая чета, что жила напротив, стала колотить в мою дверь. Но дети, вдохновляемые беспутной матерью, только хохотали в ответ. Тогда супруг, бывший шпрехшталмейстер, стал так отчаянно биться седой головой о мою дверь, что замки слетели с нее и пожилая чета, не удержавшись на ногах, влетела в квартиру и рухнула как подкошенная, растянувшись на полу в коридоре. При этом юбка у пожилой дамы, бывшей классной воспитательницы, задралась ей на голову, что привело в неистовое возбуждение шестерых ужасных детей. Немедленно они запрыгнули на нее, словно изголодавшиеся пиявки, и под злорадное улюлюканье матери вмиг спустили с воспитательницы ее розовые фланелевые трусы. Дама закудахтала, забилась, высоко вскидывая немолодым задом и пытаясь стряхнуть с себя незваных гостей. Но н