Я несколько опешил от перемены, произошедшей с ним. Он витийствовал как ни в чем не бывало, как будто бы не он еще несколько минут назад отрывал мою пуговицу, умоляя выслушать его.
Тем временем он скрестил руки на груди и, словно несправедливо оклеветанный Иов, устремив свой взор вдаль, продолжал ораторствовать: «Безусловно, мне также обидно, когда они останавливаются возле чулана, как бы не замечая там моего присутствия, и обсуждают друг с другом подробности самого интимнейшего характера, которые, без всякого сомнения, не подобает обсуждать детям… Мне вообще не нравятся те отношения, в которые они постоянно вступают друг с другом. Иногда мне удается кое-что разглядеть, и я всячески выражаю свое глубокое возмущение увиденным. Особенно тогда, когда они занимаются этим все вместе. Да ведь и современная медицина возражает против подобного времяпрепровождения! А с моральной точки зрения это переходит все границы дозволенного. Я категорически возражаю против подобных развлечений!» Возмущаясь, он даже вскочил со скамейки, чтобы громогласно, на всю улицу, заявить свой протест, но вовремя понял, что погорячился, и, боязливо взглянув на меня, снова уселся, вздохнул и продолжил уже более миролюбиво.
«Я ведь не пытаюсь навязывать собственные взгляды моим домочадцам. Боже сохрани! Я достаточно терпим и толерантен, – вдруг почему-то начал оправдываться он. – Меня нельзя обвинить в тирании. Но каждый имеет право высказать свое мнение. И я вправе выразить свое несогласие. В конце концов, есть пределы приличия. Существуют же какие-то нормы отношений между отцами и их детьми. Прошу оказывать должное мне уважение!» Он опять вдохновился, но вовремя осекся.
«Ах, – продолжил он, – конечно же я понимаю, что дети мои не являются чудовищами, да и я не тот идеальный отец, что может явиться примером для подражания. Но тем не менее отпрыски должны брать лучшее от своих родителей. Я не ретроград! – вдруг вскрикнул он. – Но есть же границы! Позавчера, например, они вообще забыли меня покормить и мне пришлось поймать несколько мышей, случайно забредших в мое убежище, и съесть их сырыми. Не могу сказать, что это доставило мне удовольствие… Я вообще не понимаю своих детей, как можно забыть покормить собственного отца? Ведь он же все-таки не собака, не кошка! А недавно мой старший сын прямо под моей дверью имел сношение с нашей нянькой. Я просто не могу уяснить себе, чем она так привлекает детей? Каждую ночь все девятнадцать человек залезают в ее постель и до меня доносится их восторженный крик и яростное нянькино хрюканье». Он достал большой носовой платок и вытер вспотевший лоб.
«Что они в ней нашли? Она огромного роста, ее отвислый зад колышется при ходьбе, а груди напоминают две большие длинные дыни. К тому же она очень стара. Какой, право, дурной вкус у моих отпрысков! Особенно отвратительно зрелище, которое я частенько наблюдаю, прижавшись к замочной скважине: когда нянька, идущая по коридору, вдруг останавливается и мои многочисленные чада немедленно ныряют под ее широченную юбку и оттуда доносится такое мерзкое чмоканье, чавканье и хлюпанье, что я готов закрыть уши руками и бежать, бежать, чтобы только не слышать этих ужасных звуков. А наглая старая распутница стоит, широко расставив свои толстые, похожие на столбы ноги, и, закинув голову, ржет, как настоящая лошадь». Он снова вытер лоб и продолжил.
«Быть может, когда она была молода, она и была чуть привлекательнее, но сейчас ее жирное тело не вызывает у меня ничего, кроме содроганий. Думаю, что беспутная нянька и дети лгут, когда утверждают, что именно она является их матерью. Я не склонен верить в подобную чушь, но если это все-таки правда, тогда их взаимоотношения кажутся мне еще более отвратительными. Странно, как они сами не понимают этого!» – с пафосом возмущенно закончил он, бросив платок на землю.
Я онемел. Мне казалось, что я ничего не понял из его рассказа, а если и понял, то, видимо, абсолютно неверно. Однако он, несколько горделиво поглядывая на меня и ничуть не смущаясь, продолжил.
«Знаете что, скажу вам откровенно, – он несколько раз огляделся по сторонам и перешел на шепот, – мне думается, что эта старая толстая тварь вообще играет слишком большую роль в нашем доме. Без сомнения, это она настраивает против меня детей. Дети же, хоть и выглядят великовозрастными балбесами, по существу своему совершеннейшие младенцы. Ну разве стали бы взрослые серьезные люди запирать своего отца в чулан? Конечно, нет. Согласитесь, это было бы совершенное безрассудство. Уверен, что дети поступили так по наущению похотливой развратницы. Это она, привлеченная их прелестями, соблазнила всех девятнадцать невинных существ. У них наверняка не хватило сил противостоять ее гадким наклонностям». Тут я заметил, что на его глаза навернулись слезы.
Смахнув их, он вдруг продолжил деловым тоном: «В чулане, кстати, совершенно невыносимые условия. Там так узко и тесно, что я не могу даже растянуться во весь рост на этом сыром склизком полу. Поэтому, представьте себе, большинство времени мне приходится проводить скрючившись, подтянув к подбородку колени и упершись спиной в противоположную стену. Это очень неудобная поза: ноги затекают, а спина болит так, будто ее били железными палками… И вот в этом отвратительном чулане мне приходится бессмысленно проводить свою жизнь. Иногда я думаю – как сильны страдания мои! И в этот момент горькие слезы начинают катиться из глаз моих беспрестанно. Единственная моя отрада – это встать на четвереньки, прильнуть глазом к замочной щели и наблюдать за тем, что творится в доме. И я, невольный свидетель премерзких дел, содрогаюсь от ужаса, наблюдая за этим».
Тут он и вправду всплакнул, а еще через мгновения зарыдал уже навзрыд, пытаясь придвинуться поближе и залить мой сюртук своими слезами. Я вынужден был отталкивать его обеими руками, но он оказался неожиданно силен, и я понял, что еще чуть-чуть – и я просто упаду со скамейки. Мне ничего не оставалось делать, как вскочить, схватить своих «Знаменитых людей», с которыми я теперь не расставался, и стукнуть его ими по голове. Тут он притих, сжался, словно маленький испуганный кролик, и быстро-быстро стал вытирать слезы. После чего трубно откашлялся, как будто собирался выступить перед большой аудиторией, но, вспомнив, видимо, обо мне, стал косить глазом и жалостно, плаксиво продолжил.
«Вчера я подвергся ужасному надругательству: дверь моего чулана неожиданно распахнулась и проклятая нянька, задрав свои юбки, под радостные крики моих детей, коршуном набросилась на меня. Она навалилась всем своим жирным телом и в мгновение ока содрала с меня мои голубые батистовые штаны. Я пытался защищаться, но старуха-блудница с такой яростью атаковала меня, что я понял: мне не удастся оказать ей должного сопротивления. Как только она почувствовала это, она принялась насиловать меня под оглушительный хохот всех девятнадцати детей. Ворча и похрюкивая, беспутная нянька насиловала меня весь день. Отпрыски мои всячески старались ей в этом помочь. А когда я, обессилевший и почти бездыханный, молил их о пощаде, они только насмехались надо мной. Под вечер, по-прежнему хохоча, они покинули мое убежище, вновь захлопнув дверь чулана на крюк.
Они бросили меня, скрюченного, на мокром полу. Я уже не надеялся, что доживу до рассвета. Но утром, даже не выспавшись, ведь утехи их длились всю ночь, они вновь отворили дверь моего чулана и, внимательно осмотрев меня, закричали: „Теперь уже видно, что он ни на что не годится!“ После чего пообещали взять длинную суровую нитку и, привязав к ней мой член, провести меня так по городу. Они надеются, что прохожие, завидев нашу процессию, вместо того чтобы прекратить ужасные их проказы, будут лишь хохотать, весело хлопая няньку по ее отвислому заду. А многие добропорядочные матроны остановятся и, указывая своим дочерям на меня, скажут: „Посмотри, вот он, жалкий отец“. Даже их мужья будут смеяться надо мной. „Вот так ничтожная участь!“ – воскликнут они, и в голосе их не будет и тени сочувствия.
За что? – вдруг закричал он. – За что подвергся я ударам судьбы?! Но не к кому мне обратиться, ибо мир вокруг равнодушен к моим страданиям. Кто-нибудь из детей вскочит мне на спину, и кавалькада наша прошествует по улицам. Толпы мальчишек побегут за ней, дети мои беспрестанно будут дергать натянутую нить, что принесет мне неисчислимые страдания, и никого не найдется в городе, кто проникся бы сочувствием и освободил бы меня от ужасных пыток!»
В порыве вдохновения он вскочил на скамейку.
«Дети приволокут меня на городскую площадь, скуют мне руки и ноги, а свободный конец нити привяжут к верху колонны, что высится посреди площади. Потом они побегут в кабачок, где развратная нянька, напившись наливки, уже будет прелюбодействовать, развалившись на огромном столе, и принесут оттуда кусок картона и цветные карандаши. Устроившись у моих ног, они, послюнявив грифели, попросят того, кто умеет писать, вывести на картоне огромными буквами: «Несчастный отец!» После чего вырежут в картоне дырку и наденут его, словно хомут, на мою шею.
И я буду вынужден и в дождь, и в холод стоять на центральной площади, привязанный суровой ниткой за член, надеясь только на одно – быть может, наша колонна не выдержит непогоды, рухнет вниз и освободит меня. Или навсегда погребет под своими обломками!»
Так закончил он свой патетический спич и бросился передо мной на колени: «Умоляю вас! Умоляю. Мне удалось сбежать от них ненадолго. Они поймают меня. Но я заклинаю вас, помогите! Господи, помогите!» Он вскочил, потом наклонился надо мной и зарыдал. Я почувствовал, что, если не соглашусь, этот безумец ни за что не отстанет от меня. «Да чем же я могу вам помочь?» – крикнул я, на всякий случай держа наготове книгу. «Только одним, слышите, только одним! – невыносимо громко заверещал он. – Когда они придут к вам с куском картона и попросят написать на нем „Несчастный отец“, скажите им, что и вы не умеете писать!»
Все это напоминало сумасшедший дом. Конечно, я не поверил ни одному слову этого психа и потому с легкостью пообещал выполнить его просьбу. Ненормальный перестал рыдать, долго тряс мою руку, как и большинство жителей этого города, лез целоваться, снова плакал, благодарил, снова тряс руку, и я уже начал подозревать, что это не прекратится никогда. Вдруг он замер, увидев что-то за моей спиной, и задрожал. Я обернулся. Какая-то группа показалась из‐за угла. Ее возглавляла непомерных размеров женщина с большим задом и тяжелой массивной гр