Глупость, подлость, мерзость, зловоние, свинство и т. д. и т. д. — самые скромные из свифтовских определений, причем редко, когда это относится к одному какому-либо явлению. Большей частью, почти как правило, его нападения огульны: «глупость всей писательской клики», «глупость всей породы людской», к которой каждый час прибавляет все новые и новые пороки» и т. д.
Своих противников, кто бы они ни были, он хочет добить до конца. Он боится не добить их. Он ждет от них нападения большего, чем его нападение. Он боится даже поверженного врага, даже беззубого. «Люди с гнилыми зубами, не могущие укусить, тем лучше могут отомстить за этот недостаток зловонием своего рта».
Похвала — какая бы ни была — ему омерзительна. Он не выносит даже самого слова «похвала». Панегирик, хотя бы самый краткий, может, по его мнению, только оскорбить слух. Это свое мнение он пытается порой навязать даже природе человеческого общества: «побоями легче побудить общество к похвале, — как и людей к любви».
Против похвал он мобилизует все, начиная с древних писателей:
— «Один древний писатель ставит вопрос, почему посвящения и всякие другие ворохи лести вечно строятся на одних и тех же избитых общих местах без малейшей примеси чего-нибудь нового, почему они не только мучат и томят всякого христианского читателя, но и распространяют заразительную болезнь — скуку?»
«Материалы для панегириков, будучи весьма малочисленны, все 4 давно исчерпаны».
«Глупости и пороки людские — бесчисленны, и время каждый час прибавляет к этой куче новые».
Для него нет ничего однообразнее и скучнее перечисления человеческих добродетелей. Это — бесконечно однообразно, — утверждает Свифт. Это — «одна и та же свинина, только под разным соусом».
Какие тут — к чорту, добродетели, когда «между вами нет ни одного, который делал бы добро; положительно ни одного».
«Мы живем в подлейшее время».
«Мошенничество и безверие царят как эпидемия, как оспа».
«Честность улетела с Астреей», с прекрасным божеством из греческой. легенды, и с ее отлетом с земли окончился золотой век.
Отовсюду, из своих наблюдений, из своего опыта» он приходит к одним и тем же выводам.
Всюду он видит общие места, глупость, трафарет. Все старо, все скучно, — ненужно, все может внушить только сплин. Говорить публично не о чем и не для чего — когда вы кончите, собрание не только не обидится, но поблагодарит вас.
Сатира, в сущности, тоже бесполезна, — отчаивается Свифт. Вы можете говорить только для упражнения легких. Вы можете проповедывать против излишеств, прелюбодеяния, против гордости, притворства, продажности. Можете восставать в зданиях суда против грабежа и несправедливости. Можете ополчаться сколько вам угодно против скупости, лицемерия и лихоимства. «Обличения эти будут катиться во. все Стороны, как мяч, потому что каждый слушатель вооружен кием, которым отталкивает их от себя по направлению к другим».
Этим Свифт объясняет, почему сатира всегда принимается лучше панегирика. Панегирик вызывает зависть, а сатира, — утверждает в отчаянии Свифт, — никем не принимается на свой счет.
Попробуйте обличать людей и — «горе тому».
«Горе тому, кто решится публично намекнуть, что-де такой-то поставщик уморил с голода половину флотского экипажа, а другой — отравил; что такой-то оратор произносит в сенате длинные, ни к чему не ведущие речи с большими усилиями и малым смыслом» и т. д.
Кто решится взяться за такие дела, тот угодит в тюрьму или подвергнется судебному преследованию за клевету.
Однако Свифт не склонен ни к сплину, ни к тому, чтобы оставить в стороне сатиру, как острое оружие борьбы. Он верит в воздействие сатиры и неоднократно, как мы увидим это в дальнейшем, говорит о своем долге заниматься ею и глубокой своей потребности разить ею недостатки современного ему общества.
Глубочайшая жажда борьбы и неутомимость — эти две черты являются самыми характерными для всей литературно-общественной деятельности Свифта.
К «Сказке о бочке» Свифту мало одного предисловия. Ему кажется, что в одном предисловии он не выскажется до конца.
Он предпосылает книге несколько предисловий и вступлений. Предисловие автора, посвящение книгопродавца, книгопродавец читателю, затем «Посвятительное послание его королевскому высочеству принцу потомству».
От прямой ругани он переходит к разным типам иронического, витьеватого, более или менее изысканного издевательства.
Он пародирует придворную лесть:
«Я надеялся услышать о подвигах Вашего Сиятельства, как полководца, о Вашей неустрашимости при нападении на крепостную брешь или при штурме стен, или думал видеть Вашу родословную, чаял узнать о Ваших изумительных талантах в области нарядов или танцев, или о Ваших глубоких познаниях в алгебре, метафизике или в восточных языках. Но надоедать всему миру избитыми рассказами о Вашем уме и красноречии, и учености, и мудрости, и справедливости, и воспитанности, и честности, и ровности характера во всех случаях жизни, и проницательности в суждениях, и быстроте в награде достойных людей и сотней других таких же общих мест — признаюсь, не хватило у меня ни совести, ни охоты».
И так далее, и так далее. Он не может остановиться в потоке издевательств.
Свифт ни в коем случае не скептик. В его остроумии нет грации. Оно прямое, даже когда старается быть. замаскированным, грубое, разящее, обидное. Это — сарказм и часто сардонический. Он не брезгает ничем. Он неотлипчив. Он часто переходит чувство меры. Он из тех, которые, уходя и как будто «окончательно» «разругавшись», еще и еще раз возвращаются, чтобы еще раз ударить.
«Хотя я, может быть, и напрасно буду считать это великой заслугой Вашего Сиятельства, которому приходилось раньше выслушивать такие же скучные речи и подчас по такому же пустячному поводу, и потому Вы тем скорее извините это посвящение, особенно, когда оно написано человеком, который с полным почтением является — Милорд Вашего Сиятельства покорнейшим и вернейшим слугой— Книгопродавцем».
Вцепившись в жертву, Свифт не отпускает ее. Он идет за ней, опережает, забегает с, одной стороны, с другой и не упускает случая, чтобы лишний раз плюнуть ей в лицо.
«Мне нельзя быть слишком разборчивым, и остается только прибегнуть к покровительству Вашего Величества».
Генрих Гейне по сравнению со Свифтом — даже в наиболее злых проявлениях своего блестящего остроумия — добродушен.
По своему размаху, по страстности, по неутомимости многие места «Сказки о бочке» напоминают те удары, которым занимаются в летних садах любители испытать свою силу на головах кожаных чучел; их бьют до тех пор и с таким остервенением, пока они не разлетаются в клочья.
Кто же является объектом этого неслыханного озлобления?
Кого бьет Свифт? На. кого он обрушивается?
Всех объектов его сатиры трудно (перечислить. Их много. Причем он бьет во все стороны. Бьет походя, ног конечно, не забывает о главной цели.
Кто его враги, которых по его отношению к ним, нельзя иначе назвать, как заклятыми?
Начнем с писателей.
Делает ли он какой-нибудь выбор и обвиняет ли он, осуждает ли он, как это делает даже самый строгий судья, одних строже, других мягче?
Нет. Ему ненавистны писатели. Самый институт литературы, — разумеется, в той обстановке, в какой, по его мнению, нельзя от него ждать никакой плодотворной работы.
Если жизнь так лжива, тяжела и неинтересна, то описания ее должны быть, как правило, тоже неинтересными, и единственный их удел — быть преданными забвению.
«Надо сознаться, что как ни велико число писателей и как пропорционально ни многочисленны их произведения, но их с такою поспешностью гонят прочь, что они ускользают из памяти и укрываются от взоров. Замыслив писать настоящее послание, я приготовил обширный список заглавий для преподнесения Вашему Высочеству в виде несомненного подтверждения моего свидетельства. Книги только что появились, и обложки красовались, наклеенные на всех дверях книжных лавок и на всех углах улиц, но когда я через несколько часов вернулся еще раз пересмотреть их, то все они были уже содраны и на их местах наклеены новые. Я осведомился, о них у читателей и книгопродавцев. Но расспросы мои были тщетны. Память о них исчезла и следы их было невозможно отыскать. Меня даже осмеяли и дразнили, как шутника и педанта, лишенного вкуса и изящества, невежду в текущих делах, не имеющего понятия о том, что творится в высшем свете при дворе и в городе».
Тут как будто выходит, что книги эти не пользуются вниманием в высшем свете, при дворе и в городе? Но может быть эти книги имеют хоть какую-нибудь иную ценность?. Может быть Свифт видит в них что-либо интересное? Ведь двор и высший свет он презирает. Для Него отношение двора и высшего света не указ?
Да. Не указ. Он презирает высший свет и двор. Но в том, что высший свет гонит прочь писателей Свифт видит лишний довод против писателей же.
В ненависти своей к противнику он блокируется с другим противником, которого ненавидит так же страстно, как и первого.
Он продолжает издеваться:.
«Я могу лишь в общих чертах заверить Ваше Высочество, что у нас изобилие познаний и ума; указать же что-нибудь в частности — задача для моих слабых способностей слишком, так сказать, щепетильная».
И вот как зло Свифт определяет случайность, незначительность художественных произведений его времени и как пытается доказать законность забвения для них:
«Если бы в ветренную погоду я осмелился уверить Ваше Высочество, что широкое облако на горизонте похоже на медведя, другое облако, в зените, имеет вид ослиной головы, третье, на западе — прямо вылитый дракон с когтями, Ваше Высочество, подойдя через несколько минут проверить, правду ли я говорил, нашли бы конечно, что все облака изменили вид и положение и появились новые, и со мной Ваше Высочество могли бы согласиться лишь в том, что облака есть, но признали, бы, что относительно их зоографии и топографии я сильно ошибся».