При них, при людях, я не мог на него смотреть. А потом, когда наступила ночь, в которую он и умер, я не мог от него отвести глаз! Он был еще жив... И дышал. Воробьи, как и люди, уснули, слава Богу! Я сорвал ветку и отгонял комаров! В ту ночь их было много...
Стоя рядом с ним, я махал веткой, и слезы текли по морде!
Я хотел только справедливости...
Ему едва нашли вену, чтоб пустить кровь! А чтоб вставить катетер и вывести мочу... Черт! Трое бились над ним! Трое! Его всего перелопатили! И никто не мог найти его член! А он лежал и умирал... Все тише, все быстрей... Это отдельная история!
------------------------ И тут эти одержимые начали молиться! Они пели хором! И это в два часа ночи, во весь голос! По-моему, все новорожденные и даже недоношенные вскочили и прилипли к окнам! Еще бы!
«Куда мы попали?!»
«Что здесь творится?!» «Надо было получше выбирать местечко! Я же тебе говорил!»
«Помолчи! Недоносок...»
А хор пел... Они вошли в экстаз, чуть не плясали! И так всю ночь! Представляете! А девушка лежала, не шевелясь, спрятав лицо в руках. Я ходил рядом, думал, может, ей что-то надо... Ни воды! Ни слова! Один раз я даже дотронулся до руки! А вдруг она умирает! Она так дышала, так тихо и спокойно! Я уже не верил такой тишине. Меня не проведешь после большого Васи! Я покашлял, и она открыла глаза. Они были бесцветные, как дождь. Она так устала. «Что-то нужно», — спросил я. Она улыбнулась и покачала головой. Так всегда бывает! Это вечное «Нет... Спасибо...». И жест отказа. Всегда! Эта жестокость! Нужно умереть, чтоб попросить судно! Нужно агонизировать, чтоб тебе принесли воды! Дождитесь, пока кровь горлом пойдет, и тогда крикните медсестру! Она недалеко! А лучше терпите, и когда из кишечника польется черная кровь... Вот тогда зовите... Тихонько так, интеллигентно!
Эта беспощадность может свести с ума!
Хотя я видел и других.
«Доктор! Что со мной?! Я пукаю! Да-да! Сегодня! Все утро!»
«Ничего. Все в порядке... Пукайте».
Или: «Сестра... Сестра... Убери таракана... Он мне всю грудь истоптал...»
Или попадется какой-нибудь дальтоник с язвой желудка! И таблетки для него все одного цвета! А он стесняется сказать, что ни хрена не различает! И к вечеру с горшка не слезает! Очередь по коридору... Кто в ванну ссыт! Кто в процедурном в биде.
Веселенькая жизнь, как в «Фигаро»...
Я старался не отходить от нее далеко. Туда- сюда по коридору. Посмотрю в окно. Поют. И дальше.
Мать сказала, чтоб внимательно смотрел на ее ноги. Если начнет подтягивать к животу во сне, чтоб сразу ее позвал! У нее в гинекологии казашка с кровотечением поступила!
Но с этой девушкой все обошлось. Утром ее переложили на каталку и повезли. Схватки начались! Это был быстрый приступ! Малыш оказался отличным полководцем! Он быстрым маршем подошел к шейке матки, и она открылась. Он вошел в мир как Аттила ворвался в Рим.
Стоило только показать в окошко этого Аттилу, как хор смолк. Они поклонились Аттиле и разошлись все, кроме запевалы. Мать вышла и сказала, что мальчик, и сказала вес. Пастор поднял глаза и пробормотал, дескать, спасибо, Господи, что вложил в руки этой неразумной женщины искусство излечивать!
А остальной хор, шатаясь, побрел восвояси. Но это еще ничего ночка! Бывало, что медсестра кричит: «Эти сволочи! Онанисты! По окнам шарят! Замучили! Всех рожениц напугали!»
Она меня отправляла, чтоб я им показался. Просто постоял так, чтоб они мужика увидели. «Ну, хотя бы тень!»
Хохоча, я стою в углу. Отбрасываю тень! Мужик из меня... Онанист пугает онаниста! Смех!..
Но она была в чем-то права. Нет пугала страшней для онаниста, чем другой такой же!
-------------------------
-------------------------
Итак, едем дальше... Стать врачом! Решено. А пока я отпугивал своей тенью тихих онанистов!
Врачи — великие люди! Не боятся ни темноты, ни уколов! Могут есть, когда хотят, и не едят! Они заняты другим! Они спасают.
Они все одержимы спасением!
Они-то все понимают.
Почки, клапаны, лунные-полулунные, дыхание, метастазы, сердечная мышца, кости, косточки, кожа, кровь, яичники...
Все это так сложно! Стоит представить — и хоть сразу в гроб!
Попробуйте-ка забыть, как дышать! Как вдыхать и медленно выдыхать! Я однажды проследил, как дышу, так весь взмок от напряжения! Это так таинственно...
Но они-то все знают! Я уверен! Все!
Эта тоска умирающего, эта тень, набежавшая на глаза... Испарина и лоб, покрытый градинами холодного пота... Удар. Удар. Остановка. Этот жар внутри... И в теле такая тяжесть. Оно погружается в невидимую реку... Все глубже и глубже... А потом ты видишь, тело вытягивается... Будто мертвый потягивается... И внезапно эта деревянная твердость и легкость... Все.
«Тушите свет в операционной... Пойдемте мыться...»
Они идут все вместе. Молча, как монахи. На ходу снимают чепчики, повязки... Мне всегда казалось, они знают, что можно смыть, а что не смывается...
Вранье, пошлое вранье! Никто, когда умирает, не улыбается! Это все ложь про улыбочки! Я не видел никаких улыбок!
Может, потом они и начинают усмехаться. В холодильнике, в морге, с бирками на пятках! Как в бане! Может, тогда они и смеются! Сидят себе и треплют языками, пока живые рыдают!
Мать меня загоняла с новорожденными! «Пеленки! Бегом! Свежие, три пары, и тальк! Захвати инструменты из автоклава! Отдай биксы «старшей» и занеси в родовую клеенки!» Я носился как ненормальный. Все было в разных местах.
Эти штаны! Полосатый, как с «особого режима», я летал вниз-вверх, а если было время передач, эти родственнички приносили баулы, ящики, мешки еды! И я их разносил!
«Фамилия и номер палаты?» И бегом наверх. «Фамилия и номер палаты?» Бегом на другой конец!
А когда привезли со стадиона этих детей... Их мамаши были, наверное, подруги. В толчке они сделали себе выкидыши. Они их там прикончили! Каждая — своего! А может, они поменялись! Может, если чужой — не так страшно!
Их нашла уборщица. Она все время икала, когда вылезла из «скорой». Она не могла сказать ни слова!
--- Не смотри, — сказала мне мать. — Не смотри --- Да уйди ты отсюда! ---
Она привезла каталку, и медсестра, вся в облачении, их уложила. Их ведь надо было зарегистрировать...
Уборщица протягивала к нам руки. Она была как немая.
--- Ничего --- Ничего --- Успокойтесь --- Мать ее увела в приемный покой. А водила «скорой» умчался. Он орал, что теперь вонять все будет в салоне! Не отмоешь!
Наша «старшая» посмотрела на меня поверх повязки. Эти глаза поверх повязок! Ни черта не поймешь, что происходит! То ли все нормально, то ли гроб заказывай! Такие у них глаза!
Я остался и помог ей отвести каталку в морг. Она позвонила, и врач вышел. Она ему нравилась! Все это знали. И я знал.
Он был такой забавный. Как бухгалтер. В нарукавниках. И цифры в глазах.
Но взаимности он не ждал. Он ее любил издалека. Потом расскажу. Стоит того!
--- Ну что... Заходи --- Сейчас я их занесу ---
Он сидит за широким деревянным столом. Вокруг чистота и запах формалина.
--- Хочешь пирожок? — спрашивает. Я мотаю головой.
--- Ну, тогда поехали ---
...Эти нерожденные дети в ванной... Они такие меланхоличные... Скрестив руки на груди, сталкиваются телами. Сильный напор из крана... Струя их переворачивает, и они будто показываются со всех сторон...
Нерожденные младенцы... Столько ночей они проплывают в моей памяти, перед глазами... Косяком удивительных рыб.
Одним было пять месяцев. Уже есть ресницы... Длинные ресницы, черный чуб и шерсть на загривке... А другие постарше, крупные, плавные, с ноготками, с ямочками на руках и локотках...
А некоторые совсем как мальки, прозрачные мертвые рыбки, уснувшие зеркальные карпы!
Их тела как смятые географические карты с сосудами как реки, как прожилки в мраморе...
Потом я видел других. Уже когда учился на первом курсе.
В огромных банках! Мы привыкли к ним! Они же всегда были с нами, эти уроды. Мы ели свои бутерброды в анатомичке! Только перчатки снимешь с одной руки!
А они покоились перед глазами... Трехрукие, одноглазые...
У одного был длинный хвост. Свернутый, как у поросенка. Его почему-то звали Кувшинчик. Девчонки его любили больше всего. Они мурлыкали ему песенки, напевали и, проходя, щекотали стекло банки.
Они мне казались такими одинокими... И такими меланхоличными... Они все были старше нас, старше наших профессоров. Такие древние... Они были здесь со дня основания.
Они проплывали перед нами, такие далекие и отдельные, как маленькие гамлеты...
Мертворожденные гамлеты...
А когда я ел, глядя на них, медленно, задумчиво жевал, в такие минуты мне казалось, они ждут своего часа...
Они были так флегматичны, эти младенцы, так удивительно спокойны...
Мы были все вместе, и мы не мешали друг другу.
-------------------------
-------------------------
Я бродил по свалке... Ничто меня не волновало. Ни еда, ни рюкзак с реликвиями.
Я уже забыл, когда последний раз видел дядю Георгия. И я начал забывать его лицо... Только торс. Закрыв глаза, я видел только его торс. Он был во мне как обломок красоты. Как воспоминание...
Именно сейчас я вдруг захотел его увидеть. Здесь, на свалке.
Мне было стыдно за то, что вытворил в последний раз. Легенда...
Она ведь уже давно во мне! Этот торс, эта красота... И те дни лета, когда мимо меня проходили татуированные ангелы, молчаливые расконвойные... Как черные лебеди, скользящие по реке... Отрешенные, бронзоволицые ангелы.
Эта запрещенная красота, красота без правил! Как торнадо... Как пожар... Как гибель... Как ярость...
Вскочив на ноги, я начинаю кружить по свалке. Все ближе и ближе к «пазику», где лежит рюкзак с реликвиями...
Положив на колени череп собаки, я сказал громко: «Благослови меня, прабабушка! Дядя Георгий... Игорь... Валя Ашхабад... Дядя Слава Баландин... Помогите мне! Пусть красота выйдет из меня! Выпустите из меня красоту!..»