– Леонтий, мать твою, оглох, что ль? – поинтересовался, свесившись через борт, младший лейтенант Часовских, добродушно сверкая белозубой улыбкой. – Мы тебе сигналим, сигналим, а ты как в рот воды набрал. – И сам же жизнерадостно захохотал, очень довольный своей остроумной шуткой. – Давай руку!
Семенов сокрушенно мотнул головой, дивясь своему промаху, хмыкнул, но забираться в кузов отказался, запрыгнул на подножку. Держась одной рукой за борт, другой за оконный проем, он подставил распаренное лицо под встречный ветерок, чувствуя, как воздух, тугой волной набегая, приятно холодит кожу.
Через полчаса лихой езды по выбитому асфальту они уже подъезжали к перекрестку улицы Революционной и проспекта Октября, где под бетонным балконом находился главный вход в Управление НКВД. Не дожидаясь, когда остановится машина, Леонтий на ходу спрыгнул с подножки, в знак благодарности махнул парням рукой и через минуту скрылся внутри серого громадного здания с круглыми колоннами высотой в четыре этажа. Стремительным шагом пройдя по безлюдным и гулким коридорам, он с удивительной легкостью (должно быть, оттого что в нем еще бурлила ярость) распахнул тяжелую дверь, которую в обычные дни он открывал, прикладывая некоторое усилие.
В кабинете, сутуло сгорбившись над большим канцелярским столом, подперев ввалившиеся щеки кулаками, в полном одиночестве сидел старший оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом капитан Сиротин, напряженно уставившись в лежавшие перед ним на поверхности зеленого сукна серого цвета бумаги. Он медленно шевелил губами, вдумчиво вчитывался в напечатанный на пишущей машинке не очень четкий текст, звучно шамкал губами, как человек не очень образованный. Его черные брови были хмуро сдвинуты над переносицей, между ними пролегла глубокая складка, что говорило о его озабоченности, а темные глаза то близоруко щурились, то, наоборот, широко распахивались, что ему было несвойственно. Если только в документах не говорилось о чем-нибудь уж совсем запредельном.
На стук двери Сиротин приподнял голову, рассеянно взглянул на вошедшего Семенова. Но вскоре его взгляд стал осмысленным, внимательным, он чутко повел носом и с раздражением спросил:
– Где тебя черти носят? Пил, что ль? Ты смотри, – предупредил он.
– В морге был, – также с неудовольствием ответил Леонтий. – Там эта девушка… что-то в груди засвербело. Шамиль налил разведенного спирта.
Сиротин поднялся из-за стола, привычно одернул гимнастерку, взял стопку бумаги и бросил ее на стол Семенова, расположенный рядом.
– Почитай.
Леонтий вопросительно взглянул на капитана.
– Почитай, почитай, – сказал тот с нажимом. – Очень интересная картина вырисовывается.
Сиротин вынул из кармана галифе трофейный серебряный портсигар, на крышке которого была непонятная вязь на немецком языке, достал из него папиросу. Задумчиво постучав мундштуком по закрытой крышке, он сунул папиросу в рот, вновь спрятал портсигар в карман и как будто забыл про незажженную папиросу: принялся взад-вперед прохаживаться по комнате, о чем-то усиленно раздумывая. Потом вдруг спохватился, прикурил от спичек (очевидно, не успев за войну разжиться трофейной зажигалкой), подошел к распахнутому настежь окну, оперся о подоконник двумя руками и, не вынимая папиросы изо рта, сжимая мундштук крепкими зубами, принялся жадно курить, пускать дым на улицу.
Бросая быстрые взгляды на Сиротина, поведение которого Семенову все больше не нравилось, Леонтий сел за стол, подвинул к себе бумаги и стал читать. По мере углубления в содержание текста небольшие глаза Семенова с припухлыми нижними веками непроизвольно расширялись от изумления, потому что такого поворота дела он никак не ожидал.
– Это что ж тогда получается, – отвлекся от чтения Леонтий, несказанно пораженный полученным из Белоруссии ответом на запрос, приподнял голову и затуманенным взглядом уставился в спину Сиротина, – что всех убитых с особой жестокостью людей объединяло то, что они в сорок четвертом году были узниками концентрационного лагеря Озаричи? Вот так новость!
Сиротин нервным щелчком бесцеремонно отправил окурок далеко за окно, резко повернулся и принялся бестолково ходить по комнате, как-то по-бычьи непокорно пригнув лобастую голову.
– Получается, что так, – сдержанно заговорил он, упорно глядя в пол. – К тому же все они жители Белоруссии. Если бы мать погибшей Елизаветы Барсук, проживающая в данное время в Ярославле, сразу же рассказала, что ее дочь находилась с десятого по девятнадцатое марта сорок четвертого в концлагере Озаричи, мы бы довольно далеко продвинулись в расследовании. Почти месяц мы потеряли только из-за того, что эта недалекая женщина скрывала столь горестный факт из ее недолгой жизни, ссылаясь на то, что Елизавета категорично запрещала ей кому бы то ни было рассказывать об этом, чтобы, мол, не осложнять жизнь девушки, к тому же комсомолки. Мало ли что люди могут подумать. Из-за этого они, говорит, и в Ярославль переехали. А еще, видите ли, она посчитала, что это кратковременное пребывание в местах принудительного содержания, как это у немцев называлось, не относится к делу убийства ее дочери. Конечно, находясь в более-менее спокойном Ярославле, можно теперь так думать, но… Ты почитай, что там вытворяли фашисты. Вслух читай, – приказал он и остановился напротив, сверля колючими глазами тугой затылок Семенова, уткнувшегося лицом в лист бумаги, выискивая взглядом, что прочитать.
– Там имеется копия страницы ежедневной газеты «Красная Армия» от двадцатого апреля сорок четвертого года под названием «Не забудем немцу ни этих слез, ни этой крови!» – подсказал капитан Сиротин, у которого от волнения заметно подрагивали серые жесткие губы.
– Про полесскую трагедию? – вполголоса переспросил Семенов, слюнявя потрескавшиеся от подушечки пальцев, аккуратно перелистывая страницы.
– Ну, – коротко подтолкнул его к действию нетерпеливый Сиротин. – Читай!
– «Авторы статьи Якуб Колос, Ефим Садовский, Василий Бурносов, – вдруг почему-то охрипшим голосом начал негромко читать Семенов, остановив взгляд на нужной странице: – … Люди, которых согнали сюда, располагались прямо на грязной земле, под морозным и безучастным небом. Многие уже потеряли возможность двигаться, потеряли сознание, лежали в липкой холодной грязи.
Мы видели этих вымученных людей сразу после освобождения их нашими войсками. Женщины и дети истощены до крайности. Люди ходят, как тени, едва передвигая ноги. И говорят еле слышно ослабевшим голосом…
Мартовская оттепель сменилась сильным морозом, люди замерзали. Немецкие солдаты и полицейские врывались в лагерь и заставляли несчастных снимать сапоги, пальто, свитеры. Здесь же, в лагере, бандиты насиловали девушек…»
Голос у Семенова дрогнул, он звучно проглотил слюну и поднял голову, задумчиво уставился в окно, по железному карнизу которого важно ходила белая голубка, трогательно воркуя и с любопытством заглядывая в комнату. Темные бусинки ее глаз вдруг показались ему осмысленными, словно птица понимала все то, что он только что прочитал. От столь неожиданного открытия у Леонтия невольно пробежал по спине холодок.
– Десять дней просуществовал концлагерь на болоте, – как будто издалека донесся до него глуховатый голос Сиротина, – а столько смертей.
От его голоса голубка встрепенулась, но не улетела, а вновь принялась ходить по карнизу, стуча коготками по железу, прожигая огненным взглядом находившихся в комнате людей.
– Туда фашисты специально свозили больных сыпным тифом и другими болезнями. Людей заражали с расчетом, что после инфекция перекинется на наступающие части Красной Армии. Держали под открытым небом без воды и пищи. За короткое время существования с десятого по девятнадцатое марта по приказу командования 9-й армии вермахта на небольшие площади в болотистой местности было согнано около пятидесяти тысяч гражданского населения – жителей Гомельской, Могилевской, Полесской областей Белоруссии, а также Смоленской и Орловской областей России.
Сиротин шагнул к столу, уперся узкими ладонями в его поверхность, словно контуженный, часто дергая головой от волнения, жестко приказал:
– Там еще имеется статья о детях, которых освободили в Озаричах в марте 1944 года. Прочитай.
Семенов с усилием отвел свой пристальный взгляд от голубки, нашел глазами статью и, с трудом сглотнув вдруг пересохшим горлом, хрипло прочитал:
– «… Девочке Нине два года. Она сидит босиком на снегу в одном платье. Голова обмотана тряпкой. У ребенка почернели ножки от холода и истощения. Она не может даже плакать. Боец взял на руки умирающего ребенка. Он расстегнул шинель, фуфайку и прижал ее к своему телу. Нина не плакала, но плакал боец…»
– Все! – с болью в голосе воскликнул Семенов и резко поднялся, спугнув голубку, которая тотчас улетела, испугавшись прямо нечеловеческого горестного стона. – Больше не могу читать, и ты меня лучше не заставляй. – Он поспешно собрал бумаги в папку, захлопнул и отодвинул ее на середину стола. – Это невыносимо.
– Невыносимо, – согласился Сиротин и его жесткие губы дрогнули, обнажая, будто в волчьем оскале, неровную подковку передних зубов, зло процедил: – Только ты не дочитал до того места, где сказано о том, что подавляющее большинство охраны этого концлагеря составляло отребье, набранное из местных. Эти полицаи и предатели в жестокости и изуверстве стремились превзойти собственных немецких хозяев, с большим удовольствием передоверявших им самые кровавые и грязные дела. Особенно «отметились» на этом поприще представители украинских националистических организаций. Я вот чего подумал: а не может случиться так, что кто-то из бывших палачей убирает свидетелей? Что на это скажешь, Семенов?
– Что ж он их специально, что ль, разыскивает по всему городу? – чуть помолчав, с сомнением переспросил Леонтий. – Как-то это не вполне соответствует твоей версии. Сорокалетняя Валентина Шишло, которую забили чугунной урной в кинотеатре «Заря», а потом проткнули горло острым предметом, приехала в город из деревни к подруге на пару дней, отлучилась в туалет – и вот, пожалуйста. А семидесятилетний Михаил Синькевич вообще был проездом через Я