– Как же я поживу несколько лет церковной жизнью? – спрашиваю я. – Мне и жить-то негде.
– Вы ведь собирались уезжать, верно?
– Да.
– Вот и уезжайте. Там тоже есть наша церковь, там и начнете свою новую церковную жизнь. Поверьте мне, дорогой мой, та церковь вам придется по вкусу больше. Она посвободней нашей будет, и бюрократии в ней поменьше. А Господь над всеми нами один.
– Один ехал «Зеппелин» слушать! – слышу я голос Наташи и вижу ее смеющиеся глаза.
Глава 39
Кощея мое появление пугает.
– Митя! Вы еще здесь?!
– Константин Константинович, я за чемоданом и если можно еще на несколько ночей.
– А когда же вы едете?
– Сегодня схожу на биржу, может быть, удастся подсесть к кому-то в автобус.
На бирже, собирающейся на Проспекте мира, мне дают несколько телефонов, и в тот же вечер я расплачиваюсь за место.
Пересчитав деньги, мой новый попутчик, рослый мужчина с усами подковой, говорит:
– У нас сорок мест, и у наших попутчиков сорок мест. Я имею в виду багажных мест. Их шесть человек и нас пятеро. Две семьи. Поэтому я вас предупреждаю: если вы сказали, что у вас один чемодан, то я готов поверить, что у вас два. Но если у вас четыре, вы просто не поместитесь. Запомните, у вас есть в этом автобусе два места. Вы меня понимаете?
– Не волнуйтесь, я вас не подведу.
Он записывает адрес Кощея и сообщает, что автобус подъедет за мной в пять-шесть утра в пятницу.
Я хожу по впадающему в вечернюю дрему городу. Я говорю себе, что это прощание, но связь моя с ним уже давно прервана. Дома из мягкого ракушечника, отбитые углы подъездов, прикрытые ржавой кровельной жестью карнизы, многократно крашенные двери парадных с ажурными, покрытыми многими слоями краски решетками, высокие окна, за которыми открываются темные провалы квартир. Декорация из печального спектакля, главный герой которого уезжает в Америку на поиски счастья. Работник сцены держит руку на рычаге в ожидании команды: «Давай занавес, Жора!»
Я миную погружающуюся в сумерки улицу Баранова с вывороченной брусчаткой мостовой и многослойными дырами в асфальте тротуаров. Раньше она называлась Княженской и под этим именем попала в песню. «На Княженской малине они остановились, они остановились отдыхнуть…» Здесь остановился «отдыхнуть» перед отъездом из России Бунин. Он квартировал в доме художника Буковецкого. Здесь же жил художник Нилус. Растворившись в потоке первой эмиграции, он не оставил по себе большой памяти. В музее на спуске Короленко висит несколько его работ – дети в матросках на мостках, вокруг море, солнце, покой, счастье. Темный подъезд ведет во двор, где стоит по пояс в ящике земли каменный красноармеец. Асфальт вокруг него поломан и взволнован, двор поделен на секторы сохнущими простынями. Огромное окно студии, где работал Нилус, темно. Из-под осыпавшейся со свода подъезда штукатурки свешивается камыш.
Я оставляю позади высокий и мрачный, как крепость, Молочный корпус Нового базара. В огромном окне на фасаде догорает вечернее, в черных квадратах выбитых стекол, солнце. Залитые сумерками полуподвалы, вывихнутые водосточные трубы, сырые подъезды с провожающими тебя подозрительными взглядами постовыми в пижамных брюках, майках, шлепанцах, с беломоринами в прорезах ртов. Отступает во тьму заставленная колоннами, увешанная каменными венками и портиками аптека Гаевского. Каким был этот фармацевт? Носил клетчатые панталоны и черный сюртук, цилиндр? Ездил в Париж и сиживал за одним столом с Гюставом Кайеботом? Рассказывал ему привезенные анекдоты и, подкручивая кончики усов, провожал взглядом молодых женщин? А потом до конца дней жалел, что не остался там, все надеялся на лучшее. В парадной до сих пор ржавеет его инвалидное кресло с лезущей из ножевого ранения на дерматине ватой. И черный на фоне посиневшего неба Воронцов с усмешкой смотрит на все, что осталось на память о соседе.
Сколько еще просуществует это место? Сто лет – или и ста не протянет? И кто-то, стоя на скрытом свежей травой пепелище, не подумает даже, что раньше здесь тоже горевали и радовались. И начнет все сначала и будет сам радоваться, горевать и уйдет, оставив после себя на недолгую память растрепанные цветы на комьях рыжего глинозема. Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после. Детали эпохи растворяются в ее сумерках.
Я снова на Соборной площади, снова на скамейке, где когда-то оставил маленькую Полину. Она проснулась и, обхватив себя за плечи, поеживается от вечернего холодка.
– Привет, – говорит. – Ну, что делать будем?
– Я уезжаю.
– Куда?
– В Америку.
– Ничего себе!
Она свыкается с этой мыслью, потом говорит:
– Слушай, возьми меня с собой, а?
– Как я тебя возьму? Пока мы не виделись, столько всего случи лось. Я полюбил одну женщину, мы жили с ней, а потом ее убили.
– А может быть, все это только приснилось? Ты оставил меня на скамейке. Я спала, и мне снился сон про тебя. Ты как будто бросил меня и ушел к другой. Тогда я разозлилась и пошла искать тебе замену. Ходила по каким-то бесконечным улицам, по темным переулкам каким-то, но мне никто не встречался. А потом злость ушла, и я стала очень скучать по тебе. Только о тебе и думала. О той нашей ночи, как я запуталась в футболке, а ты целовал меня. Тогда я вернулась сюда, легла и сказала себе: когда я проснусь, он снова будет здесь. И вот ты здесь. Это был только сон.
– Хорошо бы так.
– Так возьмешь меня?
– Как я тебя возьму, если я только о ней и думаю?
– Но ведь ты совсем еще недавно просил об освобождении от болезни и печали.
– Я?
– Ну, а кто говорил: «Отпустите мне всякие болезни и печали и воздыхания?» И вот когда тебе отпустится, с кем ты будешь тогда, а?
– Я буду священником.
– А я буду матушкой.
– Ты?!
– А что тут такого?
– Перестань, как я тебя возьму? У тебя же нет никаких документов.
– А какие нужны?
– Выездная виза.
– И все?
– Ну да.
– У тебя же осталась ее виза, отдай ее мне. Она тебе все равно не нужна. Мы так похожи с ней, разве ты не видишь?
– Совершенно не похожи.
– Мы не похожи только для тебя, потому что ты еще любишь ее, но потом ты полюбишь меня. Нам будет хорошо, поверь мне.
– Я никого не хочу любить.
– Поверь мне, все будет хорошо.
Я закрываю глаза в надежде на то, что в роящемся мраке на обрат ной стороне век снова увижу дорогое лицо. Попытки мои безуспешны.
– Митя, поднимайтесь, автобус.
Кощей стоит надо мной, сунув руки в карманы.
Я наскоро умываюсь и, взяв чемодан, выхожу на улицу. Из окон автобуса на меня смотрят незнакомые лица моих попутчиков. У двери стоит темноволосая девочка с пронзительными голубыми глазами. На ней джинсы «Борман» цвета настоящего индиго, коричневая вельветовая куртка, в руке – дорожная сумка.
– Это с вами? – Мужчина с усами подковой не скрывает недовольства.
– Это мой сурок, – говорю я. – Посмотрите, какой он маленький.
Я обнимаю Кощея. Последний раз. Черная сутулая фигура в черном обрамлении подъезда теряет свои реальные размеры, удаляется, уходит в землю и исчезает. Дверь автобуса, скрипнув, закрывается.
– Ну, что поехали? – спрашивает водитель.
– Поехали, – отвечаю я.
Нью-Йорк 2008 г.