— Мы подождем, Сережа, — дотронулся до его плеча Раевский. — Мы подождем… Сколько ждали, подождем и теперь. Я ведь, честно говоря, настраивался на самый худший вариант. Больно уж суровые люди эти Кузьмичев и Кандыба.
— Так что, поехали в город? — спросил майор Дронов.
— Поехали. А эти, как их, Калиниченко, с ними ничего не случится?
— А что с ними может случиться? Помрут разве что с перепоя, — махнул рукой Дронов. — Поедем в Севастополь. А утром подъедем. Да и вообще не факт, что они знают что-нибудь конкретное.
Раевский щедро отблагодарил старика Степанова за добрую весть. Тот деловито пересчитал зелененькие купюры и торжествующим взглядом поглядел на оживившуюся старуху.
— Добро иногда вознаграждается, — произнес он с гордым видом. — Людям добро сделаешь, и они к тебе с добром.
В севастопольской гостинице заняли несколько самых лучших номеров. Еще из машины Раевский позвонил Кате.
— Господи, — прошептала она. — Господи, сколько же довелось пережить нашей бедной девочке. И все только из-за меня, из-за моей глупости.
— Прекрати об этом, Катюша. Мы найдем ее, и, полагаю, на сей раз скоро. Она ведь где-то здесь, совсем рядом.
— Она была рядом с нами в течение многих лет. Только мы не знали об этом. Ладно, извини меня, все равно то, что ты сообщил, это здорово. Я теперь хоть засну ненадолго, уже несколько часов сижу у телефона и дрожу. Спасибо тебе, Володя.
Владимир поселился в одном номере с Сергеем. Они думали, что сразу же заснут, но, когда вошли в номер, спать им совершенно расхотелось. Открыли бутылку армянского коньяка.
— Вы знаете, Владимир Алексеевич, я стал забывать ее лицо, — произнес Сергей. — Я совершенно не представляю, какой она стала. Да и люди рассказывают о ней совершенно разные и порой диаметрально противоположные вещи. Гараев говорил, что она совершенно потеряла память и находится в каком-то блаженном состоянии, то же подтверждали и жены Сулейманова, старики в абхазском селении говорили, что она абсолютно нормальная женщина, добрая, вежливая, очень любит своего Ираклия. — При этих словах он опустил голову и отвел взгляд. — А этот подонок Крутой, как вы говорили, вообще утверждал, что это совершенно нормальная, очень горячая женщина, которая прекрасно узнала Кузьмичева и вообще рассуждала вполне резонно и логично. Как все это сопоставить?
— Сопоставить сложно. Но можно, — ответил Владимир. — Мне кажется, что поначалу она действительно потеряла память, это были последствия шока, удара головой о мостовую и, разумеется, двух ранений. Потом она пришла в некое стабильное состояние. Ираклий любил ее, заботился о ней, как о ребенке, и она стала жить его жизнью, его проблемами. Она не могла обходиться без него, жила за ним, как за каменной стеной. Возможно, какие-то проблески памяти стали у нее появляться, но она не хотела их развивать, ей было лучше пребывать в блаженном состоянии, нежели мучиться противоречиями. Пойми, ей столько пришлось пережить, что хватит на многих. Удивляюсь, как ее психика вообще смогла все это выдержать. Марчук в Стамбуле встречался с друзьями Ираклия, и они рассказывали про Вареньку. Она была доброй и покладистой женщиной, с Ираклием они жили душа в душу. Все поражались на них и завидовали им. И если бы не было неопровержимых доказательств того, что это она, можно было бы подумать, что это вообще совершенно другая женщина… Ведь то, что ты рассказывал о ней, расходится с описаниями ее в качестве жены Ираклия. Та Марина, которую знал ты, — это рискованная, склонная к авантюрам женщина, способная вести опасный, полный приключений образ жизни. Елена же, жена Ираклия — мягкая, добрая, покладистая женщина, говорящая тихим голосом, задумчивая, вежливая со всеми. А вот та женщина, о которой говорил Крутой, это снова та самая, которая вела вместе с тобой столь оригинальный образ жизни.
— И как же все это объяснить?
— В каждом человеке, Сережа, живут как бы несколько людей. Попадая в определенные жизненные обстоятельства, человек становится то одним, то другим. А иногда, да что там иногда, в большинстве случаев человек живет совершенно не свойственной ему жизнью, а то, что дремлет в нем, так и умирает, не раскрывшись. Только актеры способны жить совершенно разными и не похожими друг на друга образами, и все же это только игра. Правда, порой игра становится второй натурой.
— Так что же, она все время играла? Когда же она играла, интересно было бы узнать?
Владимир видел, что, помимо тревоги за судьбу любимой женщины, Сергей испытывает еще и муки ревности — и к покойному Ираклию, и к тому неизвестному, кто спас ее на этот раз.
— Да никогда она не играла, в том-то все и дело… Это просто различные стороны ее характера. Она, видимо, очень одаренная и своеобразная натура, наша Варенька и Марина… Она вполне естественно может быть и одним человеком, и совершенно другим. В одних условиях это мягкая, добрая домашняя хозяйка; жена, мать, дочь, в других же — жесткая и непреклонная женщина, способная драться, сражаться, ну… и делать другое, то, чего я никак одобрить не могу. Но не осуждаю ее, разумеется, не пойми меня неправильно. Наши преступные рассеянность и халатность предопределили ее жизнь, сделали ее такой, какой она стала. А оказываясь в обычных условиях, когда ей не надо сражаться за жизнь и кусок хлеба, она становится другой, вот и все. А тут, безусловно, еще и сказались последствия травмы и ранения. Скорее всего смерть Ираклия произвела на нее такое страшное впечатление, что она снова вспомнила все предыдущее и снова стала той,' которой была до вашей поездки в Царское Село. Снова выстрелы, снова кровь, снова борьба… И она возвращается в прежнюю ипостась, становится прежним человеком. О том, кстати, свидетельствуют и вчерашние события — ведь убежать из такой маленькой халупы от двух кровавых отморозков далеко не простое дело, не простое и очень опасное, смертельно опасное. А она пошла на это.
— И выиграла! — крикнул Сергей, вскакивая и взмахивая сжатым кулаком.
— И выиграла! — подтвердил Владимир. — Давай выпьем за нее, Сережа. Мне кажется, что в настоящее время ей хорошо, я душой чувствую это.
Они подняли рюмки и залпом выпили.
Затем их разговор перешел в другое русло.
— Совершенно поразительна и история с этим пресловутым Кузьмичевым, сказал Владимир. — Тогда, два года назад, о его необычной биографии и таинственном исчезновении шумели все газеты. И впрямь — депутат Думы оказался не Кузьмичевым, а каким-то Болеславом Шмыгло, промышлявшим в семидесятых годах грабежами и разбоями. Все его документы оказались липовыми, он организовал убийство своей первой жены, потом убийство ее киллера, вслед за этим убил родного брата, опознавшего его в Киеве, и внезапно исчез. Его сообщник — некто Юферов — признался во всем, но твердо стоял на одном — о судьбе Кузьмичева он ничего не знает.
— И что, его судили?
— Да. Я узнавал, его недавно судили. Ему повезло — он получил двадцать лет. А все ожидали пожизненного. Но таков был приговор. Следователь полагал, что кто-то подтолкнул Юферова к даче показаний, именно тот, кто впоследствии расправился с Кузьмичевым. Но доказать это не удалось. И это, кстати, было в пользу Юферова, человек сам дал чистосердечные показания, признался в совершенных им убийствах. Если бы его жертвой был не депутат Верховной Рады Украины, он мог бы даже получить и меньший срок: чистосердечное признание большое смягчающее обстоятельство. Все, в общем-то, легко объяснялось, обоих взяли в заложники их враги, заставили Юферова дать чистосердечные признания, сдали его правосудию, а Кузьмичева тихо убрали. Но вот его воскресение из мертвых в эту схему никак не укладывается. Так все здорово организовать и упустить его, это очень странно. Тем не менее это так. Хотя, разумеется, точных доказательств, что это именно он, а не похожий на него человек, мы не имеем.
— Помню этого Кузьмичева, — произнес Сергей. — Тогда он здорово расправился со мной, а особенно с Костей Пискарем. Я отделался легкими травмами, а Пискарь загремел на шесть лет, проведя на свободе не более месяца. Господи, как давно все это было, — тяжело вздохнул он.
Припомнился захолустный Землянск, безлюдная ночная улица Ленина, он, шестнадцатилетний, избитый, бредущий к вокзалу. И тень, мелькнувшая куда-то в подворотню, жалобный детский голосок: "Не бейте меня, только не бейте".
Тогда все только начиналось, все было впереди… А что теперь? Где она теперь?
Они легли только под утро. И уже через полтора часа их разбудил телефонный звонок. На проводе был майор Дронов, предложивший им поехать в Рыбачье, чтобы побеседовать там с запойными супругами Калиниченко.
Вскоре к гостинице подъехала милицейская машина. Они сели в нее и направились в Рыбачье. Там их ждал сюрприз.
Едва начинало светать. Дронов постучал в дверь дома Калиниченко. Никто не открывал.
— Откройте! — крикнул он. — Харитон! Татьяна! Это я, майор Дронов из уголовного розыска! Мне надо с вами поговорить!
Однако за запертой дверью царило гробовое молчание.
— Чего тарабаните? — послышался сзади скрипучий голос старика Степанова. Видел я их утром, рано-ранешенько собрались куда-то, дверь на замок заперли и потащились по дороге. Я-то встаю ни свет ни заря, на завалинке сидел, воздухом дышал. Крикнул им, куда намылились в такую рань? А они и не обернулись, идут себе, идут, и все. Пропали в тумане. Видите, какой туман сегодня, сырость, дышать нечем. Да, глядишь, скоро в нашем поселке никого, кроме нас со старухой, и не останется.
— И вы не останетесь, скоро переедете в Севастополь, — произнес Раевский. — А ведь неспроста эти Калиниченко так рано покинули Рыбачье, — добавил он, бросая взгляды то на Дронова, то на Сергея. — Чувствую я, имеют они какое-то отношение ко вчерашним событиям.
Они остались в Севастополе еще на трое суток, а потом, так ничего толком и не выяснив, улетели в Москву. Дронов обещал им постоянно держать их в курсе дела. Но пока ни следов бандитов, ни следов таинственно исчезнувшей четы пьянчуг Калиниченко нигде обнаружено не было.