именно самое долгожданное!
Андрей подошел к мусорной урне, задержался коротким взглядом на испачканной желтым клеем бумажке "Адресат выбыл", на мелкие части разорвал письмо и бросил в темную глубину железной чаши. Тугой конверт скрипнул под пальцами Андрея, когда он четвертовал его, и ему показалось, что это вскрикнула Женя. А может быть, просто в тот миг перед его глазами мелькнули выписанные им самим на конверте слова: "Евгении Никоновне Рыбаковой". Так или иначе, а Жени, Женечки, Евгении Никоновны теперь больше нет. И пусть уже только совесть решает, в чем перед ней был он не прав.
Что ж, и письмо Владимира Дубко, не читая, можно спустить в ту же урну. В нем наверняка живописно расцвечен какой-нибудь соленый анекдот. А сегодня, именно в эту минуту читать такое противно, он словно бы присутствует на похоронах Жени. Но все же Дубко его товарищ по госпиталю, как меж собой они говорили, по крови. И Андрей сунул его письмо в карман. Потом прочитает когда-нибудь.
С таким тягостным настроением Андрей ходил несколько дней. Являлся к себе в общежитие, когда все уже спали, и поднимался утром, уходил чуть свет. Ему не хотелось ни с кем разговаривать. А себя мысленно спрашивал: "Ну и что же, что "адресат выбыл"? Какое это для тебя имеет значение?" Почти вслух отвечал: "Решительно никакого". А в глубине души некий голос тихо подсказывал: "Ты в чем-то ошибся, Андрей".
Он брался за перо и бездумно чертил на бумаге пихтовые лапки, длинные плети толокнянки, усеянные ягодами, камышовые заросли с притаившимися среди них полураскрытыми кувшинками. Все безжизненное, неподвижное. И в совсем уже беспорядочном нагромождении каких-то непонятных линий вдруг обнаружил профиль Женечки. Как бы с вызовом самому себе, ему захотелось теперь нарисовать ее лицо.
Нет, ничего не получилось. Память странно сохранила только ее глаза. И когда он их выписал с той тщательностью, с какой вообще делал свои рисунки, он испугался. Это были именно ее глаза. Но неподвижные, мертвые. Андрей перевернул лист бумаги изображением вниз.
- Довольно! - громко сказал он. - Пойду сегодня в гости к Седельниковым слушать новые пластинки, слушать Ирину-соловья!
И вспомнил о письме Дубко. Вот теперь кстати почитать его веселую болтовню. Андрей распечатал конверт.
"Здравствуй, друже Андрей! - так начиналось письмо. - Конечно, я свинья, что не откликнулся сразу еще из госпиталя, ну а потом было некогда, устраивались на новом месте. То да се. Я-то себе сразу хорошую работу нашел, а подруга жизни моей, известная тебе Женька, пока только в ночных дежурствах, вдобавок при нервотиках. Ты понимаешь, ночь-то нам с ней совсем для другого дела нужна. Женька у меня бабенка..."
И дальше шли такие слова, с такой развязной откровенностью, что Андрей брезгливо швырнул на землю письмо и стал топтать его ногами.
Засмеялся. Чужим, холодным, злым смехом. Оказывается, в жизни все вот как просто. А он терзал себя сомнениями: правду ли тогда, в госпитале, рассказывал Дубко? Он сотни раз спрашивал свой внутренний голос - голос совести, что означали слезы Жени, ее тревожный поцелуй и дорогой подарок. А это, оказывается, ровным счетом ничего. Или означало, что "она бабенка...", как всегда о ней трепался Дубко.
А сам на ней женился. И она пожелала стать его женой. Зная ли, как и теперь отзывается о ней Дубко?
Так или иначе, прекрасная получилась парочка. Как говорят в народе, совет им да любовь!
Вот именно это и есть та любовь, о которой песни поются, и книги пишутся, и одно поколение другому передает красивые лживые сказки. Он-то думал: Ольга выжгла любовь, в которую он тогда еще верил. А жечь было нечего. И даже это "нечего" теперь дожгла Евгения Никоновна. Не Рыбакова уже, а Дубко.
Андрей плотно смежил веки. Это лучше, когда не видишь фальшивой красоты мира.
Но жить ведь все-таки надо. Люди живут, работают радостно, создают новое, уходят в мечтах к прекрасному будущему, и в этом есть какой-то великий смысл. Он разгадал, что такое любовь, а жизнь им ведь еще не разгадана. Не торопись, Андрей.
Огромным напряжением воли он открыл глаза, ощутив, что веки словно бы налились свинцом. Свинцовым стало и все лицо. Насильно заставил себя засмеяться. Но смех теперь не получился, губы у него даже не дрогнули.
И протестующе возникшая мысль, что, может быть, Женя с отчаяния, как в воду бросаются от несчастной любви, отвергнутая им же, Андреем, вышла замуж за Владимира Дубко, - эта мысль только скользнула в измученном мозгу и не оставила никакого следа.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
...Ночи, казалось, не было конца. И все время из черной
глубины неба сыпались теплые капли дождя. Да, да, в низинах густой
туман на рассвете теперь неизбежен. Он может лежать очень долго,
пока солнце своими горячими лучами его не поднимет вверх. А Дашу
надо искать только в низине, у кромки зыбучего болота, посредине
которого змеится ручей, не нанесенный ни на какие карты. Его
местное название - Зептукей.
Есть проверенный жестокой действительностью психологический
закон: неопытные люди, заблудившиеся в тайге в горах, кружа по
лесу, будут обязательно спускаться по склону все вниз и вниз, а
после утверждать - шли только по горизонтальной прямой. Следуя
этому закону, за ночь Даша может оказаться уже на болоте, где
образуется самый непроглядный туман. Широколап утверждает: для нее
таежные законы не писаны, она, затаившись как мышонок, будет сидеть
до утра, под любым выворотнем надежно укрытая от непогоды.
Если бы так, если бы так...
Сомнений нет, Герману Петровичу характер Даши лучше известен.
Пять лет стучит она для него на машинке. И в институте. И на дом
берет работу, ту, которая совсем личная. Научно-творческая. Для
публикации. Не просто перепечатывает. Герман Петрович посмеивается:
еще расставляет запятые. Вернее, расставляет как попало запятые
Гера, а Даша между ними вписывает умные и точные слова. Даша
превосходный научный стилист. Может быть, как раз поэтому она и
особенно привлекательна для Геры. В качестве третьей по счету жены.
Первые две и запятые расставлять не умели.
А Даша жизнью зажата в тиски. Десятый год на ее заботах
парализованная мать. Понять невозможно, как Даша выкручивается. Из
своей невысокой зарплаты отдает большую часть женщинам, соседкам,
приглядывающим за матерью днем. Выравнивает свой бюджет ночной
работой на машинке. И замуж поэтому не вышла. Кому нужна невеста с
таким "приданым"! А Гера, если действительно женится на ней, в дом
к себе больную, недвижимую старуху не возьмет. Найдет какой-нибудь
ход. И это будет для нее тягчайшей драмой, духовной казнью. А Даша
сейчас так доверчива!
Все отпуска она проводит только дома, у постели матери. Это
первый случай, когда она решилась оставить ее на попечение соседок
на целые три недели, чтобы самой побыть на свежем воздухе таежном.
Кто подал ей эту соблазнительную мысль? Только ли Зенцовы? И кто
повинен в том, что Даша потерялась?
Андрей Арсентьевич откинул брезентовый полог палатки.
Выскочил, вслушался. Ему почудился шорох где-то в дальних кустах.
Вот и еще хрустнула ветка. И снова. Теперь левее, как бы отдаляясь.
Ведь это же шаги в безмерной усталости бредущего человека! От
напряжения зазвенело в ушах. Он негромко окликнул:
"Даша?"
И в ответ донеслось:
"Да-а, Андрей Арсентьевич!"
Она так всегда отзывалась по телефону. Немножко нараспев
выговаривая "Да-а" каким-то очень радостным, чистым голосом, словно
умытым родничковой водой. И всякий раз тогда ему хотелось, не
начиная разговора, заново повторить свой звонок, чтобы услышать
только именно это светлое, вопросительно-утвердительное "Да-а...".
Ветка хрустнула опять.
"Дашенька! - полным голосом вскрикнул он. - Даша!"
И вломился в еловую чащу. Колючую, жесткую, сразу цепко
схватившую его за рукава и хлестнувшую в лицо мокрым холодом.
Даша?
Но тут же слева от него в землю туго ударили легкие копытца,
должно быть, косуля, и широким махом - невидимая - она поскакала
вниз по косогору.
Руки безвольно повисли, цепкие елочки их отпустили, перестали
держать. Звон в ушах прекратился. Мираж, всколыхнувший радостную
надежду, исчез. Ночь, тоскливая, темная ночь продолжалась. Давила
сердце наступившая мертвая тишина, в которой даже стука падающих
капель дождя не было слышно.
Только беззвучный голос из неведомой дали звал и молил с верой
в него одного: "Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."
1
Ночи, казалось, не было конца. Бессмысленно валяться в постели, если все равно уже не уснуть и если все решено. Не зажигая огня, чтобы не разбудить своих товарищей по комнате в студенческом общежитии, Андрей встал, на ощупь втолкнул в чемодан разную мелочь, оставшуюся неуложенной с вечера, оделся и вышел на улицу. Октябрьский низовой ветер гнал по земле сухую пыль, скоробленные тополевые листья.
До поезда два с лишком часа. Можно не торопиться. Надо только еще раз мысленно проверить, все ли, что следовало сделать, сделано. Кажется, все. Единственно: не попрощался с Седельниковым. К нему теперь для свободного разговора в любую минуту не зайдешь. И не потому, что он "повысился", стал секретарем обкома партии, а потому, что действительно по горло занят горящими делами. Но Алексей на это не обидится. Он обидится на другое: почему все-таки пренебрег его мнением, поступил ему вопреки. Но ведь Седельников и сам не любит "или", а здесь выбора не было.
Военком, несколько раз перечитав повторное заключение медицинской комиссии, спросил:
"Не понимаю. Чего вы еще требуете от меня?" Он едва держался на ногах от усталости.
Андрей его перехватил при выходе из кабинета, заставил вернуться к столу.