Он рупором сложил ладони и по нескольку раз, поворачиваясь во
все стороны, прокричал ее имя. Прислушался. Ответом была нерушимая
торжественная тишина. Только чуть-чуть побрызгивал совсем уже
мелкий предрассветный дождь.
И вдруг веселый напев зазвучал в душе Андрея Арсентьевича.
Брезентовая куртка перестала стягивать плечи, легче, пружинистее
сделался шаг. Хотелось бегом броситься под гору. Он угадал, угадал.
Там, у Зептукея, именно там, как и рассчитывал, он найдет Дашу.
Скорее, скорее. Звучи же сильней и разрастайся, веселый напев!
7
Осторожно, словно бы все здесь было хрустальным: и стены, и любые отдельные предметы, - Даша передвигалась по мастерской. Ей хотелось и все сразу охватить одним взглядом, и вникнуть в каждую подробность. Она знала, что все эти сотни и сотни полотен, натянутых на подрамники или вставленных в багетные рамы, а теперь небрежно приставленных к стене и тыльной стороной повернутых к человеку, - все эти неисчислимые стопы рисунков на бумаге, уложенные в папки или попросту крест-накрест связанные крученым шпагатом и взгроможденные на стеллажи, только малая часть труда художника за двадцать лет. Что-то передано в музеи, что-то подарено или продано, а больше всего выброшено в мусорную корзину или предано огню.
Даша первый раз в жизни была в мастерской художника. Она любила бродить по картинным галереям, только времени мало было для этого, любила читать книги и смотреть кинофильмы о великих мастерах кисти. Но это было все равно что рассматривать гербарий вместо живых цветов, растущих на тихой лесной полянке. Покупать в магазине душистую подрумяненную булку вместо того, чтобы проследить мысленно путь зерна с момента, когда его бросят в землю, затем заботливо вырастят из него на поле тучные колосья, сожнут их, обмолотят, смелют, просеют, заквасят дрожжами и превратят в хлеб.
Она видела результаты труда художника, была зачарована ими, но она не видела самого процесса труда художника, не вливалась в его душу, которую он вкладывает в свой труд. Все это для нее было загадочным и священным. Она остро, хотя и неосознанно, чувствовала, где подлинное вдохновение, а где бескрылое ремесло.
И вот она ходила по мастерской художника, перед картинами и рисунками которого всегда испытывала потаенный восторг. Почему? Она не сумела бы объяснить этого. Это был ее художник, частица ее духовного видения мира. А может быть, она сама была такой частицей в понимании мира этим художником. Все равно. Важно, что они совпадали. Любая картина, отделенная от ее создателя, жила собственной, независимой жизнью. Она могла быть величайшим произведением искусства, но все-таки для Даши она оставалась только картиной, свидетельством степени одаренности художника. В мастерской же Андрея Арсентьевича его работы были продолжением его личности, его жизни. Вот потому здесь все и было хрустальным. И на самого художника Даша смотрела с таким же внутренним трепетом, как и на его картины.
Ей очень хотелось понять, увидеть самой, как это делается, как замысел художника превращается в линии и краски, единственные линии и краски, способные ожить под рукой мастера. Рисовать и сама Даша умела, в школе получала пятерки. Но это была просто добросовестная техника рисунка. Еще более добросовестной, высокой и даже высочайшей техникой пронизаны были работы многих профессиональных художников, живописцев и графиков, которые доводилось ей видеть на выставках и в повседневности, - иллюстрации в книгах, картины и эстампы на стенах квартир и в кабинетах разных учреждений.
Смотреть на эти произведения искусства было приятно, порой они будили какие-то далекие ассоциации, создавали настроение, но остаться с ними и поговорить наедине, как с живым человеком, как с собственной совестью, хотелось с немногими. Избранными. Работы Андрея Арсентьевича для Даши всегда были избранными, даже те, которые не обладали особо высокой техничностью исполнения. Его рисунки и картины жили, с ними можно было мысленно разговаривать, советоваться, спорить. И просто наслаждаться, глядя на них. Даша чувствовала себя внутренне оскорбленной, когда при ней кто-то равнодушно перелистывал книгу с иллюстрациями художника А.Путинцева.
Она много раз пыталась представить себе, как же выглядит по внешности сам этот Путинцев. И не могла представить. Он как бы по размерам своим не вмещался в рамки ее воображения. И не потому, что он был гигантом, нет, а потому, что ее рамки для него были тесны. Ясно ей было только одно: этому человеку можно верить. Как нельзя не верить и его искусству.
И когда он впервые появился в их лаборатории и спросил, не называя себя, может ли он видеть Германа Петровича Широколапа, Даша без колебаний, почти автоматически выговорила: "Да, Андрей Арсентьевич, да..." И удивилась тому, что на его лице, в свою очередь, отразилось удивление: откуда она его знает? А как же иначе-то? Но это был немой обмен взглядами. Очень быстрый, потому что Даша, зардевшись румянцем, тут же вскочила и открыла ему дверь в кабинет своего начальника.
Конечно, не так уж совсем неожиданным было появление Андрея Арсентьевича. О нем не раз говорил Даше Герман Петрович, что вот, дескать, завел курортное знакомство с одним художником, который для него интересен с двух точек зрения. Во-первых, как знаток горной сибирской тайги, с которым можно было бы скооперировать нужную для собственной научной работы Германа Петровича поездку в глубь этой тайги; во-вторых, как иллюстратор и оформитель книги, давно готовящейся к публикации по тематическому плану лаборатории. А поскольку у художника есть и свой интерес - обещанные ему извлечения старинных изданий из бабушкиных сундучков, - встречи с ним будут желанны и полезны.
Герман Петрович даже сказал доверительно Даше, что на данном этапе количество этих встреч важнее их качества, то есть это может быть и пустой болтовней. Главное, в ходе этих частых бесед приучить Путинцева к мысли, что их совместный поход по сибирской тайге - дело твердо решенное. И приказал Даше постепенно и неторопливо - время есть, и его можно еще подрастянуть обойти всех сотрудников НИИ и в частном порядке выяснить, кто и какими богатствами для Путинцева - не говоря, что для Путинцева, - располагает. Все собрать, сконцентрировать здесь, а выдавать художнику малыми порциями.
Даше и тогда этот заговорщический тон не понравился. Художника Путинцева она полюбила по его рисункам прежде, чем услышала что-либо о нем от Германа Петровича, но приказания начальника выполнять надо, и Даша отправилась в обход по всему институту. Ей повезло. Кое-что быстро, уже через несколько дней, оказалось у нее в руках, кое-что ей пообещали поискать в квартирных темных кладовушках и на дачах, а наиболее отзывчивые и радетельные согласились поспрашивать еще и своих знакомых.
Коль скоро определенная часть собранных Дашей старинных изданий уже могла быть передана по назначению, закономерен был и приход Путинцева за ними. И Даша его ожидала. Но день за днем возникали перед кабинетом Широколапа разные посетители, а Путинцевым никто из них не назывался. Да если бы и назвался, Даша ему не поверила бы. Когда же вошел Он, ему называться не было надобности.
Разговор за закрытой дверью показался Даше недолгим. Тренькнул звоночек, и она поднялась, перед зеркальцем поправила волосы и пошла на вызов.
Герман Петрович сидел не за столом, а на диване рядом с художником и что-то энергично ему рассказывал.
- Знакомьтесь, - предложил он, широко распахивая руки. - Андрей Арсентьевич Путинцев...
- Я знаю, - сказала Даша опять совсем автоматически, не дав закончить фразу Герману Петровичу.
- Откуда? - невольно вырвалось у Андрея Арсентьевича.
- Не знаю...
Она смутилась совершенно, понимая, что ей этого двумя словами не объяснить. Интуиция, что ли, подсказала?
- Не знаю, - в растерянности снова проговорила она, видя, что Андрей Арсентьевич поднимается с дивана, чтобы подать ей руку.
Герман Петрович нехотя тоже встал, похлопал Дашу по плечу.
- Моя научная энциклопедия, - щедро и покровительственно сказал он, моя типография и мой великий визирь - Дария Ивановна. Хотя почему она Дария, а не Дарья, решительно понять не могу. Поэтому для удобства и краткости именуется просто Дашей. Поскольку на будущее, дорогой Андрей Арсентьевич, вам временами придется прибегать к ее посредничеству, прошу иметь это в виду.
- Дария Ивановна... - начал Андрей Арсентьевич, неловко делая нажим на букву "и" в ее имени.
- Называйте Дашей, - умоляюще попросила она.
- Спасибо...
И Даша заметила в его усталых глазах теплый, дружеский огонек. Андрей Арсентьевич стал ее расспрашивать, когда и как он смог бы ознакомиться с рукописными материалами той книги, которую сейчас он согласился иллюстрировать, и когда он смог бы получить уже для собственной своей работы старинные издания.
Застигнутая врасплох, Даша не знала, как ему ответить.
- Там еще очень большая перепечатка... - невнятно сказала она, представив себе, какую адову работу, прежде чем начать перепечатку, должна проделать по приведению рукописи в порядок, по выверке фактов, цифр и научной терминологии, по выправлению стиля и устранению грамматических нелепостей и ошибок. Львиная доля рукописи принадлежала перу Широколапа. А она ведь была его "энциклопедией" и "великим визирем", не считая "типографии" - пишущей машинки.
- Созвонимся, обо всем созвонимся, - торопливо включился Герман Петрович, боясь, чтобы Даша по наивности не раскрыла некоторые задуманные им ходы разговора. - Можно ведь и по частям знакомиться с материалом? Заходите, Андрей Арсентьевич, почаще. Путь к нам от вас нетрудный, на метро всего три остановки.
И Андрей Арсентьевич и звонить и заходить к ним согласился. Его очень интересовали старинные издания. В меньшей степени грандиозная рукопись Широколапа. Но волею Германа Петровича все это было некоторым образом соединено вместе. И волею Германа Петровича Даша выдавала Андрею Арсентьевичу старинные издания небольшими порциями, внутренне страдая от своего соучастия в тайном заговоре, в который она вложила и еще одну, неведомую Широколапу, собственную долю. Она стала аккуратнейшим читателем Ленинской библиотеки и Библиотеки иностранной литературы по