Александр Иваныч хотел было протестовать, но здравый смысл говорил ему, что иначе было поступить нельзя и что это было единственным решением вопроса. Стало совсем темно, и дождь забарабанил по террасе. Александр Иваныч вошел к своей жене. При свете лампы она лежала с закрытыми глазами и, ухватившись обеими руками за железные прутья кровати над головой и крепко стиснув зубы, корчилась от боли. Топилась печь, и пахло карболкой. Акушерка сидела сбоку, по-видимому без всякого дела, а Кириллов ходил взад и вперед по диагонали комнаты и думал.
— Ой!.. Ой!.. — стонала роженица. — Да что же это такое?.. Господи!.. Ой-ой-ой-ой!
— Доктор, помогите ей! — сказал Александр Иваныч. — Разве вы не видите?
— Так и надо, голубчик... Это естественно, — отвечал ему Кириллов. — А вы еще не уехали? Поезжайте поскорее, а то опоздаете на поезд... Жаль старичка... Я вполне вас понимаю, но... что же делать?
Александр Иваныч поцеловал жену в холодный лоб с таким чувством, точно навсегда прощался с ней, и, глотая слезы, вышел на двор и сел в телегу. Было темно, и дождь продолжал свою неумолимую работу. Мимо капусты, боясь, как бы не зацепить за палисадник, двинулись в путь. Тринадцать верст по грязи, на полудохлой лошади, с умирающим человеком... Как это ужасно! Сколько времени будет потрачено зря, без малейшей пользы для больного! А тем временем болезнь уже сделает свое дело и здесь и, быть может, там, позади, где ему хотелось бы теперь быть самому, сидеть возле жены и каяться в своей вине...
— Гы-и! — раздалось вдруг сбоку. Кто-то заиграл на гармони.
Это Петруша возвращался из деревни.
На поезд, конечно, опоздали. Пришлось ожидать два часа, и когда приехали в город, то в клинику попали только к часу ночи. Подлая дорога в трясучей телеге, два часа на станции, где ожидавшие поезда мастеровые накурили и так наплевали, что негде было сесть, затем этот вагон с коротенькими скамейками, битком набитый пассажирами, и медленный, воловий ход поезда вконец доконали старика. Он уже не стонал и не охал, а только шевелил бледными губами и крестился.
Швейцар в больнице куда-то сбегал, затем вышел молодой врач в белом халате, привезли тележку, положили на нее больного и увезли. Через несколько времени сиделка вынесла одежду Ивана Марковича, связала ее в узел и передала какому-то другому человеку. Затем вышел тот же врач и объявил Александру Иванычу, что дело дрянь и что необходимо немедленно же делать герниотомию.
— Хотя это и наша обязанность, — сказал врач, — но мы всегда спрашиваем согласия у родственников.
Александр Иванович согласился, врач ушел, и он остался один. Никто не пригласил его зайти к больному; мимо него шлепали туфлями сиделки, сновавшие взад и вперед, для всех он был здесь чужой. Раздались шаги, отворилась дверь одной палаты, и тихо, мирно, точно ничего и не случилось, служители вывезли из нее на тележке с резиновыми колесами мертвеца. Лицо его и туловище были закрыты простыней, из-под которой торчали, как палки, одни только голые ноги с корявыми большими ногтями и желтыми пятками. Александру Ивановичу стало вдруг жутко, и он вышел на улицу. Было темно, лил дождь как из ведра, и плакали фонари. В большом итальянском окне во втором этаже мелькали белые фигуры врачей в фартуках: очевидно, это была операционная. Теперь в ней на столе лежал его тесть Иван Маркович.
Александр Иваныч долго ходил взад и вперед по тротуару, долго смотрел на чей-то памятник, стоявший перед больницей, и наконец пошел отыскивать себе ночлег. Весь город уже спал, все гостиницы уже были заперты, и если бы он пожелал теперь достать себе номер, то пришлось бы звонить, разговаривать с сонным швейцаром, выбирать, торговаться... Потребовали бы с него паспорт, а он его с собой не захватил... Нет, уж лучше он проплутает по улицам до утра, забежит потом в больницу узнать о здоровье тестя и с первым же поездом уедет обратно в деревню! Никогда еще в жизни ему не хотелось так страстно поскорее вернуться домой, как сейчас. Дождь полил еще сильнее, и стали промокать сапоги. Слышно было, как в них хлюпала вода. Александр Иваныч поднял голову и увидел себя у вокзала — не того, с которого он приехал сюда, а другого. Он вошел в него. В передней на лавке храпел кондуктор, и возле, обращенный красным стеклом к стене, горел фонарь и чадил. Александр Иваныч лег на скамью рядом с кондуктором и заснул.
Когда он проснулся, было уже утро. Все тело у него болело от неудобного спанья, и хотелось пить. Он вспомнил про тестя, про свою жену и заспешил. Теперь только узнать насчет Ивана Марковича — и скорее домой, домой! Было еще рано, но уже выезжали конки и гимназисты шли учиться. Сапоги ссохлись у него на ногах и жали пальцы. Он сел на извозчика и поехал в больницу.
— Вам кого? — спросил его швейцар.
— Как мне пройти к Ивану Марковичу Соловьеву?
— Он уже умер...
В это время по лестнице раздалось шлепанье туфель, и и сбежала сиделка.
— Вы насчет Соловьева? — спросила она. — Не желаете ли, я дам вам капель? Вы, пожалуйста, не волнуйтесь — он сегодня ночью скончался. Могу я вам передать его обручальное кольцо?
Александр Иваныч взял от нее кольцо и с благоговением его поцеловал. У него зацарапало в горле; и на глаза стали навертываться слезы.
— Проведите меня к нему, — сказал он. — Где я могу его видеть?
— Он сейчас в мертвецкой... Потрудитесь обратиться в контору. — А где контора?
— Как выйдете из крыльца, то через дорогу направо. Там вам дадут пропуск.
Он собрался уже уходить, но в это время к нему подошла какая-то женщина в белом крахмальном чепце и спросила его:
— Вы привезли Соловьева? С вас следует получить шесть рублей двадцать пять копеек за операцию и содержание. Если вы не можете заплатить этих денег, то представьте удостоверение от полиции, и они будут приняты за счет казны.
Александр Иваныч достал кошелек, расплатился, сунул квитанцию в карман и пошел в контору.
— Вам гробик, барин? — спросил его вдруг кто-то за спиной.
Он обернулся и увидел почтенного человека, протягивавшего к нему карточку от магазина.
— Самый лучший-с... Белый, кашемировый, с приборами, от шестнадцати рублей-с...
— Убирайтесь прочь! — крикнул на него Александр Иваныч.
— Хи-хи-с!.. Наша лавка как раз напротив-с... Вот она-с!..
Всю дорогу до конторы этот человек шел за Александром Иванычем и, несмотря на его отмалчивание, предлагал ему гробы разных сортов.
— Послушайте, — обратился к нему Александр Иваныч, — ведь это не великодушно. Не успел человек умереть, как вы уже так нагло пристаете с вашими гробами! Жаждете покойника, как ворон крови, и подстерегаете его близких у крыльца... Это не великодушно!
— Помилуйте-с! Ведь мы не плохие гробы предлагаем, а которые получше-с! Это вот у Печепина — ну, там, действи тельно, работа посерее...
Александр Иваныч пошел в контору. Здесь были наставлены столы, покрытые зеленым сукном, стояли шкафы и полки с конторскими книгами. Несмотря на сравнительно ранний час, чиновники уже занимались. У одного стола толпилось несколько городовых с книжками, ожидавших, по-видимому, какой-то отметки.
— Позвольте спросить, где я могу узнать насчет Соловьева? — спросил Александр Иванович у одного из чиновников.
— Вам пропуск? Пожалуйте его паспорт.
— Виноват... Болезнь случилась так внезапно, что второпях не догадались его захватить... ‚ Да, признаться, я и не знаю, есть ли еще у него паспорт...
— В таком случае я ничего не могу для вас сделать... Вам что угодно? — обратился чиновник к вошедшему вместе с Александром Иванычем в контору гробовщиком.
— Да вот гробик пришел их милости предложить.
— Но позвольте! — воскликнул Александр Иваныч. — Какое значение может иметь тут паспорт? Человек умер, его надо хоронить, а вы требуете его паспорт!
— Мы должны на паспорте сделать пометку, что господин Соловьев умер, иначе по его паспорту может жить кто-нибудь другой... Да и вообще возможны злоупотребления. К тому же я должен вас предупредить, что без паспорта мы пропуск не выдадим, а без нашего пропуска ни один священник не станет его отпевать.
— Какая чепуха! А если я паспорта не доставлю вовсе? — Тогда мы сдадим Соловьева в анатомический театр, как труп бесхозяйный, и дадим знать полиции.
— Как это ужасно!
Александр Иваныч вышел на улицу и стал соображать. Если ему послать телеграмму домой, чтобы порылись в комнате у Ивана Марковича и поискали там его паспорт, то когда-то еще придет телеграмма в их уездный город да когда-то доставят ее с нарочным в его усадьбу! Ну, положим, телеграмма придет через пять-шесть часов. Кому рыться в бумагах тестя? Жене? Акушерке? Мог бы порыться Петруша, но Александру Иванычу так и представились его глупая рожа и его идиотский смех. А потом этот несчастный паспорт нужно везти опять на станцию, потом девяносто верст по железной дороге... Нет, лучше уж ехать за паспортом самому. Кстати, он посмотрит и на то, что делается дома...
Он поехал домой. Всю дорогу настроение было отвратительное. Шел по-прежнему дождь, в вагоне для некурящих курили, было душно и дымно, и от того, что целые сутки он не снимал сапог и промочил к тому же ноги, мучительно болела мозоль. При этом угнетало сознание, что во всем доме, кроме этих несчастных семидесяти пяти рублей, приготовленных на родины, не было ни копейки, а предстояли еще большие расходы на похороны и на посев. Найдет ли он на станции ямщика? Теперь рабочая пора, все заняты на поле, да и кому охота трепаться в такую ужасную грязь?
Но вот и станция. Как он и ожидал, ямщиков около нее не оказалось, и на всей платформе только и стоял один мужичонка Ананий. Этот Ананий занимался извозом и часто возил Александра Иваныча в усадьбу, когда за ним не высылали лошадей. Какое счастье! Теперь, значит, он заплатит ему обычные два рубля и поедет.
— Ну, Ананий, едем! — сказал он.
— Пожалуйста, Ликсандра Иваныч... Шесть рубликов.