— Теперь уж кончено все! — вздохнула Софья. — Детство, родные места, первая любовь... прощайте навсегда!
Над городом повисла бледная, задумчивая июньская ночь. На востоке поднималась заря.
Наутро Марья Андреевна получила со станции с нарочным телеграмму: «Я не возвращусь к вам более никогда!»
Телеграмма вывалилась из рук Марьи Андреевны, и она в бессилии опустилась на ступеньку балкона.
— Это все Серж! Серж! — воскликнула она и залилась слезами.
Из комнаты вышла на террасу гостившая в Игнатьевке тетушка Любовь Андреевна и, увидав Марью Андреевну всю в слезах, а на полу валявшуюся телеграмму, сделала полные ужаса глаза и задрожала.
— Сейчас должно случиться нечто ужасное! — сказала и, вытащив из кармана флакончик, стала глотать крупинку за крупинкой.
6. Сахар и хлыст
Марью Андреевну повезли в губернский город, нарядили в шелковое сиреневое платье, надели белый кружевной чепец и в карете, с какими-то неизвестными ей барышнями, отправили в собор на венчание Сержа. В губернском городе она не была уже двадцать восемь лет, все в нем перезабыла, и, хотя ее поместили в предводительском доме, она чувствовала себя, как в гостинице. Возвратившийся из Москвы Серж передал ей, что Соня стала настоящим синим чулком, недостает только того, чтобы она курила и обзавелась ребенком, а с другой стороны, полученная от Софьи телеграмма подсказывала ей, что между братом и сестрой произошел разрыв — и это мучило старушку и не выходило из ее головы. Ей было обидно и за то, что Софья так сразу переменилась к худшему, и за женитьбу Сержа, и за его грубые отзывы о сестре. Она разговаривала, улыбалась, но мысли о Софье ни на минуту не выходили у нее из головы, и, когда она стояла в соборе на венчании, когда вокруг нее шумели нарядные дамы и кавалеры и на два клироса пели певчие, она слушала и глядела, но не воспринимала того, что происходило, и на нее напало состояние безучастия ко всему. По окончании венчания к ней подходили, поздравляли, целовали, она отвечала на поцелуи и поздравления, но делала это машинально, и ей казалось, что вот-вот из толпы сейчас выйдет ее Софья, которая ласково припадет к ее плечу.
Была середина лета. Софью давно уже ожидали в деревне, но она не приезжала: значит, намерена была сдержать свое слово. И старушку сильно потянуло к дочери. А когда приехали в Игнатьевку молодые и Нюся забренчала ключами и стала заводить новые порядки, Марья Андреевна почувствовала себя в усадьбе лишней и засобиралась к Софье. Часто к ней в комнату приходила старушка нянька, и они вместе плакали втихомолку и обсуждали день отъезда.
Приехал в усадьбу Чубинский. Он взял отпуск и собирался к мамаше в Вильну, но можно было заранее сказать, что назад он уже не вернется. Он робко держал себя, выглядел забитым и за этот год очень похудел и стал сильно кашлять.
По всему было заметно, что жизнь его в уездном городе не сладка и что канцелярский труд был ему не под силу. Его поселили опять в том же флигельке, где он жил и в прошлом году, и снова из его окон полились в сад звуки виолончели.
Марья Андреевна была рада ему: в этих звуках ей вспоминалась прошлогодняя жизнь, когда еще Софья не уезжала из усадьбы, и в нем самом она видела человека, который был предан их семье и перед которым было не стыдно пожаловаться на судьбу.
— Что, Евсевий Викентьич? — сказала она, зайдя однажды вечером к нему во флигелек. — Думали ли мы, гадали ли мы, что так изменится наша жизнь?
Чубинский положил смычок на стол и отставил виолончель в угол.
— Ничего, Марья Андреевна, все войдет в свои берега... — ответил он. — Сергея Михайлыча выберут в председатели, Софья Михайловна окончит курс и заживет самостоятельной жизнью... И все будет хорошо!
Марья Андреевна вытащила платок и приложила его к губам.
Чубинский взял ее свободную руку и с благоговением ее поцеловал.
— Вот мое положение гораздо хуже... — сказал он. — Доктора нашли у меня чахотку, Марья Андреевна, и посылают меня в Крым. И как это все сразу и незаметно случилось?.. Просто беда!
Марья Андреевна измерила его испуганными глазами.
— Ах, Марья Андреевна, дорогая, милая, бесценная Марья Андреевна! — продолжал Чубинский. — И что оно такое и за что оно весь век преследует человека! Один и не хочет счастья, а ему везет, а другой просит одну только крупицу, и ему отказывается и в ней. С самого моего раннего детства меня преследует судьба. Родился я в бедности, отец драл меня беспощадно за всякую малость, я боюсь вспомнить о своем детстве и до сих пор в ужасе просыпаюсь, когда мне приснится вдруг отец. Меня отдали в аптеку, но я любил играть на виолончели, думал, что из меня выйдет музыкант, и поехал в Москву. Чтобы не околеть с голоду, я поступил в оркестр, но меня там иначе не называли, как болваном и дураком. И не было у меня воли возражать‚ потому что в детстве из меня нужда и отец выбили всякую волю. Затем ваш Серж привез меня сюда и стал обращаться со мной, как с хамом. Я полюбил вас всех, как своих родных, я готов был умереть за вас, но Сергей Михайлович счел это за хамство, и, когда послал меня служить в эту ужасную канцелярию, я не нашел в себе сил и воли воспротивиться этому и поехал и тем доказал, что я действительно был ваш хам и приживал. Боже мой, что это был для меня за тяжелый год! Грубость, невоспитанность, а я, простите, человек мягкий! Прокуренная комната, стучат ногами и кричат — и все цифры, цифры‚ цифры!.. Меня называли на «ты» и швыряли мою работу прямо мне в лицо. У меня брали взаймы мои последние деньги и не отдавали назад. И при этом еще... моя несчастная любовь! Ах, дорогая, бесценная, милая Марья Андреевна, как жестоко меня преследует судьба! Для нее было всего этого мало, и она хочет теперь меня доконать. Вы знаете, у меня настоящая чахотка...
Он положил свою лохматую голову Марье Андреевне на плечо.
Марья Андреевна не поверила ему, ей хотелось даже побранить его за эти слова, но было жаль, и она стала гладить его рукой по его волосам. Она видела, что он нуждается в ее ласке, в участии, в теплом слове, в которых ему так жестоко было отказано судьбою, но у нее их почему-то не находилось, она никак не могла их подобрать и только гладила его по волосам, повторяя:
— Бог милостив... Бог милостив!..
На дворе раздался топот лошадей, и послышались веселые голоса Сержа и Нюси. Они катались верхом и только что во возвратились домой. Нюся еще сидела на коне, а Серж сбегал в дом, принес оттуда сахару и стал кормить им лошадь Нюси. Они смеялись, а лошадь громко грызла сахар и попадавшие ей вместе с сахаром на зубы удила. В это время проходили через двор с поля две рабочие лошадки. Одна из них потянулась к руке Сержа, но он ударил ее хлыстом по шее, и она поплелась дальше.
Чубинский поднял голову с плеча Марьи Андреевны и грустно покачал головою.
— Так и наша жизнь... — проговорил он. — Кому сахар, кому и хлыст!
Нюся слезла с лошади и вместе с мужем отправилась в дом. Вскоре затем из столовой открылось окошко, и в нем показалась фигура Сержа.
— Мама! — закричал он. — Где ты? Чай готов!
Марья Андреевна спохватилась, побежала в дом, и тотчас вслед за нею из флигелька потянулись звуки виолончели.
Было пасмурно, но тепло, и так же, как и в прошлом году, кругом стрекотали насекомые и далеко на реке в кустах кричала выпь.
— А сегодня наш делопроизводитель в ударе! — сказал Серж, прислушиваясь к виолончели. — Жаль только, что парень хамоватый, а то его можно было бы вывести и в секретари!
Марье Андреевне хотелось было вступиться за Чубинского, но она смолчала и, низко наклонившись над чашкой чаю, еле слышно проговорила:
— Хлыст и сахар...
— Тебе, мама, сахару? — спросила Нюся и придвинула к ней сахарницу.
Старушка взяла из приличия кусочек, положила его в чашку да так и оставила чашку недопитой.
На другой день к вечеру Чубинский уехал, и вскоре после него уехала в Москву и Марья Андреевна.
Она ожидала, что расставанье с Сержем и с усадьбой будет ей не под силу, что она расплачется и ее будут уговаривать не ездить вовсе, но все обошлось как-то просто, благоприлично и даже немного обидно: ее никто не проводил до вокзала. Только когда она села в вагон и тронулся поезд, она вдруг ясно осознала, что она уже нигде больше не найдет себе своего дома и нигде больше не будет хозяйкой.
Станции, будки, деревни замелькали перед ней, а она, столько лет не выезжавшая из усадьбы, боялась на них смотреть и, забившись в уголок, в массу багажа, только повторяла:
— Да будет воля твоя!..
Она не писала дочери о дне своего выезда, сама разыскала ее в Москве и, отворив дверь в ее номер, остановилась на пороге. В это время Софья сидела у стола, к ней спиною, и читала. Сердце у старушки забилось. Софья думала, что это пришла горничная убирать ее комнату, и не оборачивалась. Марье Андреевне хотелось броситься к дочери и прижать ее к сердцу, но предупреждения Сержа удерживали ее. Видя, что Софья все еще сидит к ней спиною, она кашлянула. Софья обернулась, увидала мать и, громко взвизгнув от радости, бросилась к ней нею.
— Мамочка! Мама! — закричала она. — Дорогая мама!
Она сжала старушку в объятиях, поцеловала ее в щеки, в глаза, в губы, в шею. Она чувствовала, что радость подступила к горлу, мешает ей говорить, и только повторяла:
— Мама! Мамочка! Мама!
Затем обе они сели на кровать. Старушка то и дело хватала ее за обе щеки ладонями, сжимала их, так что из губ Софьи получался бантик, и целовала.
Коридорный внес вещи и, не дав Марье Андреевне оправиться, потребовал от нее паспорт. Она засуматошилась, позабыла, куда его засунула, и долго искала. А когда коридорный ушел, она снова подошла к дочери, снова стала ее целовать и и прижимать к сердцу. Нет, ее дочь все такая же, какая и была! Она нисколько не изменилась к своей матери! Только бы вот не эти короткие волосы...
И она провела рукою по ее голове.