Он не обратил на него внимания и, надев шубу, вышел на улицу.
Было морозно, светила луна, и широкие тени от домов лежали на укатанном, чистом снегу улицы. Из одной трубы шел дым, и тень его, тоже клубами, ползла по снегу. Щеки у Гречихинагорели. Он распахнул шубу и пошел к себе домой.
Войдя к себе, он увидал Лию. Она сидела у стола и чинила белье, а лампа под зеленым колпаком освещала ее худенькую, скромно одетую фигурку. При виде его она встала, опустила работу и посмотрела на него радостными, лучистыми глазами. Он подошел к ней и, как и Марусю, поцеловал ее в лоб. — Плохо, Лия... — сказал он. — Скоро нам придется расстаться.
— Почему? — спросила она его спокойно и все еще радостно глядя на него.
— Вас скоро выселят отсюда!
Она звонко, по-детски, рассмеялась.
— Ну и пусть! — сказала она.
— Как пусть? — испугался он.— Да знаешь ли ты, что тебя ожидает?
— Меня? — весело спросила она. — Меня не выселит никто. Я останусь с вами, и меня никто не тронет.
— Ты так думаешь?
— Да, я так думаю, потому что... — и она понизила голос, — потому что только скажите одно слово, и я тотчас же приму христианство!
Он подошел к ней и стал гладить ее по голове, а она глядела на него обожающими, вдохновенными глазами.
Через две недели Шульман с торжественным видом принес Гречихину документы, вслед за тем Бендерович подал прошение о приписке. Гречихин составил доклад и подал его генералу. Генерал сделал надпись «Исполнить», и Гречихин был доволен, что целая семья была теперь избавлена от ссылки. — О, Воробейчик великий адвокат! — говорил в это время Бендерович, стоя в центре своей семьи и подняв палец кверху. — Ай-ай-ай, какой великий!
Вслед за тем к генералу приехал взволнованный полицемейстер. Они долго о чем-то говорили, запершись в кабинете, и затем генерал потребовал Гречихина к себе.
— Вы берете взятки, — крикнул он и со всего размаха ударил кулаком об стол,— и затем подсовываете мне доклады об их приписке!
У Гречихина похолодело под сердцем.
— Взятки? — проговорил он. — Ваше превосходительство, я никогда не унижался до взяток и прошу вас этого не говорить!
Генерал язвительно засмеялся.
— Ах, извините меня, господин надворный советник, — сказал он, — что я на вас клевещу!
А затем, поднявшись и выпрямившись во весь свой рост, он закричал:
— А кто уплатил по вашему векселю в Общественный банк?
— Ваше превосходительство!.. — оскорбился Гречихин.
— Молчать, взяточник вы этакий! Мне все известно! Я даже знаю, кто за вас платил! Шульман, вот кто-с! Знаю даже, кого он посылал с деньгами в банк! Своего фактора Волпянского!
И грузно опустившись затем в кресло и все еще тяжело дыша от волнения, генерал упавшим голосом, почти шепотом сказал:
— Извольте немедленно подавать в отставку и можете жить затем с вашей еврейкой сколько вам угодно, иначе я напишу о вас в Петербург!
— Ваше превосходительство, — хотел было возразить Гречихин.
— Убирайтесь вон! — крикнул на него генерал и затрясся всем телом.
Гречихин вышел из кабинета и стал спускаться с лестницы. Он чувствовал, что еще немножко — и силы оставят его, и, держась за перила, боялся, как бы не упасть. А затем лестница завертелась вокруг него, подалась куда-то вбок, и ступени выскочили у него из-под ног.
— Какой позор!.. — прошептал он. — Какой позор!..
Он падал, и кто-то вдруг накинул на него шубку. Он посмотрел на нее, и ему показалось, что это ротонда свояченицы полицеймейстера. С чувством гадливости он сбросил ее с себя и крикнул: «Краденая!» Но полицеймейстер высунулся из угла и показал ему язык. А в ушах у него, ни на минуту не переставая, кто-то кричал: «Взяточник! Взяточник! Взяточник!» Потом все смолкло, и Гречихин больше не чувствовал ничего.
Его привез домой курьер Крякшин, который объяснил его прислуге, что, сходя с лестницы, его высокоблагородие оступился, упал и больно ударился затылком.
В тот же вечер Гречихин написал прошение об отставке и послал его с прислугой к генералу. Он был одинок, и это упрощало для него решение вопроса. Улики были налицо, и если бы он даже и попробовал защищаться, то ни одна живая душа не поверила бы тому, что он уплатил по векселю своими же собственными деньгами.
Через неделю его уволили в отставку.
Теперь он свободен... Он мог идти, куда захочет, и мог делать, что захочет. Но куда идти? Что делать?
Конечно, это можно решить только в Петербурге!
И он стал собираться в Петербург.
Как раз перед отъездом к нему постучался Бендерович. Прислуги не было, и Гречихин отворил ему сам.
Перед ним стоял совершенно поседевший еврей.
— Я пришел проститься с вами, хороший господин, — сказал он. — Завтра я, мои дети, племянники, дедушки, бабушки, мамаша и жена уезжаем в черту оседлости. Прощайте! Дай бог вам счастья! А я...
Он вынул все тот же красный платок и вытер слезы.
— Есть евреи счастливые, — сказал он, — и есть несчастные. Я — несчастный еврей...
И, постояв немного и помолчав, он вытащил из кармана засаленный бумажник, достал из него деньги и протянул их Гречихину.
— Шульман дал мне на дорогу двести рублей, — сказал он он и склонил голову набок. — Я знаю, что вы пострадали из-за меня и лишились своего куска хлеба. Возьмите себе эти деньги... А я как-нибудь обойдусь.
Гречихину хотелось утешить его, приласкать, сказать, что не все еще потеряно, что счастье и правда еще впереди, и хотелось дать ему на дорогу своих денег, но у него это не вышло. Бендерович положил ему деньги обратно в бумажник, спрятал бумажник в карман, помялся немного и глубоко вздохнул.
— Прощайте, ваше благородие, — сказал он.
— Прощайте, Бендерович, — ответил ему Гречихин. — Счастливого пути!
И неторопливой походкой Бендерович вышел.
Ах, как Гречихина потянуло вдруг сделать что-нибудь неприятное этим насильникам, из-за личной прихоти которых страдали целые семьи и в угоду распущенности которых разрушались насиженные гнезда бедняков! И, заложив руки в карманы, он нервно заходил по опустевшему кабинету и, тяжело дыша, старался придумать, чем бы отомстить.
Раздался звонок с заднего крыльца. Гречихин пошел в кухню и отворил дверь. Вошла Лия. Маленькая, худенькая, с опущенными глазами, она не решалась раздеться и войти в комнаты.
Что-то хорошее, теплое шевельнулось вдруг в душе Гречихина, когда он увидел эту девушку.
— Ну что же, Лия, — обратился он к ней. — Снимайте пальто, входите!
Она сняла пальто и послушно вошла к нему в кабинет.
— Уезжаю, Лия, прощайте! — сказал он.
И, взяв ее за плечи, он нагнулся над ней и посмотрел ей в глаза. Она доверчиво, как ребенок, ответила ему таким же долгим взглядом. И в этом взгляде он прочитал все: и про нее и про себя.
Затем он взял ее за руку и горячо, по-мужски, пожал ее.
— Так ты, Лия, согласна на все? — спросил он ее.
— На все, — ответила она и радостно засмеялась.
— А твои старики? Братья? Ведь ты их больше не увидишь никогда!
Она снова радостно засмеялась.
— Что мне старики? — ответила она.— Что мне братья?
Он взял ее за талию, подвел к одиноко горевшей на столе свече и опять долго смотрел ей в глаза. Потом он сжал обеими ладонями ее щеки и горячо поцеловал в образовавшийся бантик из губ.
— Моя... — сказал он и прижал ее к себе.
— Твоя... — прошептала она. — Навеки...
Затем он опять долго ходил по кабинету, а потом подсел к столу, достал лист почтовой бумаги и конверт и написал следующее письмо:
«Многоуважаемая Марья Петровна. Я сделал предложение Лии Бендерович, и она осчастливила меня своим согласием быть моей женой. На этой неделе она принимает христианство. Позвольте просить Вас быть ее восприемницей при святом крещении, а Вашего зятя — ее посаженым отцом. Готовый к услугам И. Гречихин».
Он запечатал это письмо и передал его Лии.
— Пойди сейчас к полицеймейстеру, — сказал он, — и передай это письмо его свояченице Марье Петровне в собственные руки.
Лия надела на себя пальто и, взвизгнув от радости, со всех ног побежала к Марусе.
Сироты
Федор Иваныч поехал в Ессентуки лечиться от боли в желудке и вдруг неожиданно прислал Елене Ивановне телеграму: «Благослови, сестра, я женюсь».
Елена Ивановна сидела в это время на дворе в тени и варила на жаровне варенье. Водовоз Семен Васильич сливал воду кадку, поставленную на погребице. Увидав вошедшего почтальона и крестившуюся Елену Ивановну, на которой не было лица, он остановился с ведрами и стал ожидать, не случилось ли чего-нибудь страшного.
— Ну, слава богу!.. — крестилась Елена Ивановна. — Ну, слава богу!.. Помогай бог ему, голубчику!
И, увидавши Семена Васильича, она улыбнулась и сквозь слезы сказала:
— Семен... Федя женится... Вот прислал телеграмму...
Семен Васильич поставил оба ведра на землю, снял фуражку и тоже перекрестился.
— Ну, подавай бог! — ответил он. — Сорок лет вам воду вожу, и его уже сорок лет знаю... Хороший он господин.
И лицо его приняло умиленное выражение.
Скрипнула калитка, и во двор вошел Петр Захарыч. На нем была старая фуражка с красным околышем, подаренная ему кем-то, и одет он был в засаленный пиджачок и в коротенькие нанковые брюки, на целую четверть не доходившие до земли. Он исполнял разные работы по двору и по саду и жил на кухне из милости и потому, что еще в детстве оба брата Елены Ивановны, Григорий и Федор, когда еще были простыми крестьянскими детьми, играли с ним вместе в бабки.
— Петруша, слыхал? — обратилась к нему Елена Ивановна. — Федя женится!
Петр Захарыч снял фуражку и перекрестился широким крестом.
— Слава тебе господи, Елена Ивановна! — крикнул он по-солдатски и пошел на кухню.
Елена Ивановна не могла уже оставаться у жаровни и пошла в дом. Внизу было помещение Федора Иваныча, наверху одну комнатку занимала сама Елена Ивановна. Там же находилась так называемая «Гришина половина», в которой помещался старший брат, Григорий Иваныч. Елена Ивановна была вдовою. Овдовела