— Ну, здравствуй, Федя... — сказала она, не зная, о чем говорить дальше. — Да как же ты переменился!
— Здравствуй, Лена... — отвечал Федор Иваныч, одной рукой держась за локоть жены, а другой опираясь на палку с резиновым наконечником. — Позволь о представить мою жену, Нину Петровну...
— Очень приятно...— сказала Елена Ивановна и заплакала.
Ей было стыдно, что она плачет при чужой женщине, но она не могла удержаться.
— Надеюсь, что мы с вами сойдемся... — сказала Нина Петровна и, отведя ее руки от заплаканного лица, поцеловала ее в губы.
Это умилило Елену Петровну, она засмеялась, обняла ее и тоже поцеловала.
— Простите меня, старуху... — залепетала она. — Это я от... радости. Но что же это мы стоим в передней! Пойдемте в комнаты! Петр Захарыч, эти вещи снеси пока в среднюю комнату, а сам скажи, чтобы поскорее подавали самовар. Пойдемте!
И, чтобы не вводить гостей наверх, где лежал Григорий Иваныч, она повела их вниз, в комнаты Федора Иваныча.
Из полумрачной передней перешли к свету, и тут-то Елена Ивановна увидала, как сильно переменился ее брат. Он еле волочил ноги, опираясь на палку и держась теперь уже за плечо сестры, лицо его было землистого цвета, и кожа на лице плотно облегала кости.
— Вот я и дома! — сказал он, садясь на первое попавшееся кресло.
— Ах как ты переменился, Федя! — снова воскликнула Елена Ивановна.
— Да что поделаешь, сестра! — ответил он. — Думал поправиться‚ а вот вышло иначе.
— Что же у тебя такое?
— Говорили сначала, что хронический катар, а теперь оказалась круглая язва желудка.
— Господи, спаси и помилуй! — испугалась Елена Ивановна и перекрестилась. — Оборони, царица небесная! Чем же ты лечишься?
— Сначала пил воды, а теперь, как только начинается кровавая рвота, ставлю себе пузырь со льдом да пью кондуранго. Посылают в Москву.
— Мы с ним вместе поедем в Москву, — вмешалась в разговор Нина Петровна. — Осенью! А то теперь там скучно!
А затем, увидев пианино, она, несмотря на ранний час, подсела к нему, взяла несколько аккордов и прошлась по клавиатуре.
— А у тебя хорошенькое пианино, — обратилась она к Федору Иванычу. — Это твое?
Она повернула к нему голову так, что лицо ее было освещено вполне, и Елена Ивановна увидала, что у нее были усики и два передних зуба вставные.
Вспомнив про Григория Иваныча и про самовар, Елена Ивановна побежала наверх. Самовар уже стоял на столе, но было стыдно за несвежую скатерть, и Елена Ивановна дрожащими руками насилу попала ключом в скважину и насилу достала скатерть. Затем она вошла к себе в комнату, где уложила спать Григория Иваныча. Его уже не было, и постель стояла наскоро убранной. В комнате пахло винным перегаром. Все суетясь и дрожа, Елена Ивановна пошла на половину брата и там увидела его уже одетым. Он сидел у стола и, положив голову на локти, казалось, плакал. Перед ним стояла водка. Во время запоя Елена Ивановна не мешала ему пить, полагая, что сидевший в нем бес должен выпить все, что ему полагается выпить, и поэтому не запирала от брата водку. При виде ее Григорий Иваныч поднял голову с локтей и обвел ее красными, воспаленными глазами.
— Тяжело, Елена! — сказал он. — Погибший я человек!
— Молодые приехали... — обратилась к нему Елена Ивановна. — Ты слышал? Федя и... ах, дай, господи, память!.. и Нина Петровна.
— Ну что, как она?
— Да господь ее знает! Вот увидишь! Сразу ведь человека не узнаешь...
— Ну и пусть их! — сказал Григорий Иваныч и опять положил голову на локти.
Елена Ивановна посмотрела на него и нерешительно спросила:
— А как же лавку-то, Гриша? Будем сегодня отпирать?
Григорий Иваныч молчал.
— Не приехали бы молодые, так я бы пошла за тебя, а теперь...
— Ну что такое лавка? — вскочил вдруг Григорий Иваныч. — Эта лавка — вот она где сидит у меня! Дает только каких-нибудь три с полтиной в день, а погубила, проклятая, всю мою молодость, всю мою жизнь! Сначала я гнул перед ней спину, чтобы не околеть с голоду самому, чтобы не передохли вы, а затем... а затем я хотел создать хорошее торговое дело, но скоро убедился, что не обманешь — не продашь, а мошенничать я был не способен. И мое дело падало, падало без конца, и я не мог его поставить на надлежащую высоту.
Григорий Иваныч провел обеими руками по волосам и продолжал:
—А когда я обманулся, когда я понял, что отец, отдавая меня по торговле, сделал передо мной тяжкое преступление, то было уже поздно. Я был старик, одинокий, и не оказалось у меня ни здоровья, ни знания какого-нибудь другого ремесла, ни взрослого сына, который бы прокормил меня, ни... ни копейки денег. И вот она, проклятая, дает только какие-нибудь гроши, и я должен все-таки ценить ее, все-таки кланяться перед ней, иначе и я, и вы, и та... и та вот чужая для меня дура, которая сидит теперь там внизу, передохнете с голоду как мухи! Э, убирайся ты от меня, пожалуйста, со своею лавкою прочь!
— Грех тебе, Гриша, обижать меня, — сказала Елена Ивановна и вышла к чаю.
Мысль о том, что сегодня не будет вовсе открыта лавка, что это может быть истолковано как начало банкротства или объяснено запоем брата, который они тщательно скрывали, убивала ее. Боязнь того, что скажут другие, овладела всем ее существом. И когда наверх поднялись молодые, она путалась, отвечала им невпопад, и оба они с самоваром вместе то вдруг уходили в ее глазах куда-то далеко-далеко и казались маленькими куколками‚ а то вдруг вырастали в натуральную величину. Она то и дело протирала себе глаза. Один раз ей показалось даже, что вся комната вдруг подалась куда-то вправо, и она инстинктивно ухватилась за край стола, чтобы не упасть.
— Брат в магазине? — спросил Федор Иваныч.
— Нет, дома... — ответила Елена Ивановна. — Сегодня лавку не открывали. Гриша нездоров.
— Так надо пойти с ним повидаться! — сказал он и, с трудом поднявшись с места, пошел на половину брата.
— А чем болен Григорий Иваныч? — обратилась к Елене Ивановне невестка.
Елена Ивановна покраснела, опустила глаза и не решилась сказать правду.
— Голова болит... — ответила она и затеребила бахрому скатерти.
Нина Петровна перегнулась к ней через весь стол и, оглядываясь по сторонам, зашептала:
— Правда, говорят, что он у вас крутой и весь дом держит так?
И она сложила руку кулаком.
Елене Ивановне было больно, что чужая, посторонняя ей женщина обращается к ней с таким вопросом, и ответила:
— Нет, он добрый...
Возвратился от брата Федор Иваныч взволнованный, красный. Он уселся за стол, а потом вдруг опять встал, попросил подать ему чай внизу и вместе с женою ушел из столовой.
В этот день обедали поздно, так как Елена Ивановна сочла неудобным кормить гостей своим обыкновенным обедом и затеяла много лишнего. За обедом она так же, как и утром, отвечала невпопад и не знала, о чем говорить с невесткой. По целым минутам длилось тягостное молчание, и выходило так, точно она была не рада гостям. Вечером Григорий Иванович куда-то исчез, и его долго искали. Нашли в сарае за кучей хлама. Елена Ивановна повела его в дом. Проходя мимо нижнего этажа, она слышала, как что-то скоро-скоро рассказывала мужу Нина Петровна и как вдруг рассмеялась веселым, здоровым, задорным смехом.
Елена Ивановна уложила Григория Иваныча в постель и снова растерла его водкой.
Затем она пошла к себе в комнату и, положив голову на часословец, горько заплакала. По лестнице раздались чьи-то тяжелые шаги. Она вытерла слезы и, раскрыв часословец, сделала вид, будто читала. В комнату вошел Федор Иваныч и, увидав Елену Ивановну в уголку у комода, опустился около нее на кресло и тяжко задышал. Лицо его было бледно, ноздри раздувались.
— Что с тобой, Федя? — спросила она его.
— Я пришел к тебе, сестра, — ответил он, — чтобы попросить тебя не показывать ясно, что Нина тебе противна. Это меня обижает... Я люблю ее, и... мне это тяжело!
Он встал с кресла и демонстративно вышел из комнаты, а Елена Ивановна опустилась на стул, сложила руки ладонями вместе и, подняв глаза на икону, только и могла сказать:
— Господи!.. Господи!..
Вслед за тем внизу раздались аккорды на пианино, и вдруг точно в насмешку над всем, послышался голос Нины Петровны, запевшей цыганский романс. Она пела громко и звонко, так, как когда-то Елена Ивановна слышала в театре. Что-то новое почудилось вдруг Елене Ивановне и показалось, что вместе с этой женщиной входит к ним в дом новая жизнь, новая, незнакомая, которой чужды будут и Елена Ивановна, и больной Григорий Иваныч, и весь их дворовый штат.
И она пошла на половину к брату. Он лежал в постели на спине и мутными, оловянными глазами смотрел в потолок. Она присела к нему и положила голову на край кровати.
А внизу еще долго Нина Петровна пела романсы.
Всю ночь у Федора Иваныча была кровавая рвота и ощущались сильные боли. Ему прикладывали к желудку пузырь со льдом, давали капли, но боль не унималась, и он стонал на весь дом. Доктор, лечивший его и прежде, уложил его в постель, а затем, дня через два, потребовал консилиума и под конец, отозвавши Елену Ивановну в сторонку, сообщил ей, что у больного рак и что делать операцию теперь уже поздно. Это ошеломило Елену Ивановну, она долго боялась сказать об этом Нине Петровне, чтобы не убить ее этим сообщением, но когда собралась с духом и сделала это, то оказалось, что Нина Петровна знает уже обо всем.
Обрюзгший и опухший от алкоголя, Григорий Иваныч сходил в баню и этим окончательно подвел итог своему запою. Чисто одетый, гладко причесанный, он целые часы стал просиживать у постели брата, чередуясь с Еленой Ивановной, заменявшей его в магазине, и наблюдал за Ниной Петровной.
Один раз Григорий Иваныч отозвал ее в сторону и сказал ей, что если она хочет и считает нужным, то он тотчас же выпишет из Харькова хирурга, но она равнодушно посмотрела на него и ответила: