Вот и эта самая колонна с уцелевшим кольцом, а вот и та лунка на земляном полу, которую он протоптал.
— Подпись Байрона! — указала проводница на одну из колонн.
Все англичане столпились у колонны, чтобы лучше разглядеть.
— А не можете ли вы указать мне подпись русского писателя Жуковского? — обратился к проводнице Касьянов по-французски.
Проводница подняла глаза кверху.
— Жукофски? — переспросила она и, подумав еще немного, ответила: — Такой здесь нет.
— Но она рядом с подписью Байрона!
— Не знаю, мсье... — ответила проводница и повела туристов дальше.
И Касьянов видел, что барышня, которая ему так понравилась, заинтересовалась их разговором и тоже ждала от проводницы ответа.
Проходили затем по какому-то узенькому, темному коридору, в котором нужно было спускаться по обвалившимся ступеням и в темноте можно было оступиться. Дамы замешкались и отстали. Касьянов подошел к ним, подав каждой из них руку, свел их со ступеней. И оттого, что они держались за его руку, она стала тоже пахнуть духами. Потом вышли в большие залы с остатками средневековой мебели, прошли опять через двор и тем закончили осмотр замка. Садясь в экипаж, старшая барышня щелкнула своим фотографическим аппаратом, и все они укатили. Туристы стали расходиться в разные стороны, и Касьянов остался один.
Он спустился к самой воде озера и сел на камень. У его ног плескались волны, на него издалека смотрели Альпы, и на душе было тепло и хорошо. Так он просидел больше часа, ни о чем не думая и ничего не желая, и затем побрел пешком в Монтрё. И когда он сидел потом в Монтрё и ожидал парохода на Лозанну, мимо него вдруг прошли седая дама с черными бровями и та девушка, которая так его заинтересовала в Шильоне. Обе они были уже в других костюмах и куда-то спешили.
Касьянов в первую минуту не знал, как поступить, а затем отправился за ними. Они разговаривали по-английски и, не замечая, что он следует за ними, продолжали идти по набережной. Дойдя до большого магазина, они вошли в него. Он походил около этого магазина, но ему стало неловко, и он перешел к другому. Когда же он вернулся обратно, их уже не было.
Пришел пароход, он сел на него и к вечеру был уже в Лозанне.
Затем он продолжал свое путешествие и через два месяца уехал в Россию.
Перед ним снова потянулись чахлые леса, нескончаемые равнины и полуразвалившиеся деревни. После заграницы в России показалось ему еще серее, чем было прежде, и так вдруг захотелось, чтобы в эти убогие избы с их маленькими окнами проникло побольше света и чтобы эта просторная земля производила то, что ей завещано от бога! И вся эта великая страна представилась ему рабом, зарывшим в землю свой талант и не могущим откопать его и, как шильонский Бонивар, угрюмо, в полутьме ходящим на цепи все вокруг одного и того же безмолвного столба.
Усадьба Касьянова находилась в глуши, далеко от станции железной дороги, и на двадцать верст вокруг не было ни одного соседа, так как все они жили кто в Петербурге, кто в Москве. Возвратившись из-за границы, Касьянов попал прямо к самому разгару полевых работ, и в первое время ему некогда было скучать, он даже не замечал своего одиночества. Когда же в августе пошли дожди и стало рано вечереть, то часы начали казаться ему годами, и его снова потянуло к людям, в город или опять за границу.
«Неужели же я не выживу здесь?» — спрашивал он себя с беспокойством, и самая мысль о поступлении в суд или на другую службу казалась ему страшной.
Он старался бодриться, забирая себя в руки, и все-таки, несмотря на массу дела, ранние вечера наводили на него тоску, и едва он возвращался к себе домой, как целыми часами прохаживал по комнатам и не знал, куда деваться от скуки.
30 августа, в день своих именин, он взял ружье и без собаки отправился побродить по лесу. Было тепло, пасмурно и тихо, как бывает только в августовские дни, пожелтевшие деревья стояли неподвижно, и все в природе было полно того чувства кроткого прощания с жизнью, с которым умирают начинающие уже мыслить дети. Касьянов долго ходил по кустарникам вдоль большой дороги, прошел ковригинский лес и, выйдя на бугор, по которому росли свеженькие молодые сосны, лег на спину, подложил под голову руки и стал смотреть на небо. Далеко летели журавли, жалобно кричали, и от их крика что-то шевельнулось у него в груди, точно он навеки прощался с дорогими людьми. Затем он заснул.
Проснулся он в большом испуге. Перед ним стояла громадная сенбернарская собака и смотрела на него подозрительными большими глазами. Он вскочил и схватился за ружье, а собака громко залаяла на него.
— Лорд! Лорд! — послышался чей-то женский голос. — Иси!
И вслед за тем из леса вышла молоденькая барышня в английской соломенной шляпке и в непромокаемом пальто.
Это было так неожиданно для Касьянова, что он снял фуражку и поклонился.
Перед ним стояла та самая девушка, которую он встретил весною в Шильонском замке.
— Не бойтесь, — сказала девушка. — Он вас не укусит!
Потом из леса вышла дама, уже пожилая, с черными бровями и седыми волосами. Она что-то сказала девушке по-английски, и обе они с собакой ушли обратно в лес и вскоре потерялись в его глубине.
Встреча эта произвела на Касьянова глубокое впечатление. Он долго стоял в недоумении и смотрел вслед этим дамам. Кто они? Откуда? Как они сюда попали?
«Точно в романе!» — подумал он и зашагал к себе домой.
Всю дорогу и дома он только и думал, что об этой встрече, и ему было досадно, что он не воспользовался таким удобным случаем, чтобы с ними заговорить. А когда настал вечер, он приказал оседлать себе лошадь и поехал к ковригинской усадьбе. Все небо было по-прежнему серо, и только сквозь узкий просвет глядело красное солнце. Затем солнце село, и весь небосклон окрасился в алый цвет, точно там, за лесом, был пожар. Пролетели стаями галки, пожар погас, и наступил грустный осенний вечер. Кругом было тихо, и только где-то далеко мычало стадо. Это гнали домой ковригинский скот.
Когда Касьянов подъехал к усадьбе, он с удивлением увидел, что в окнах большого дома горел огонь. Он слез с коня, взял его за повод и пешком, тихонько, чтобы его не заметили, как можно ближе подошел к усадьбе и стал наблюдать. Странное чувство наполнило его душу, и ему стало казаться, что это не жизнь, а как будто во сне или в театре. И точно в подтверждение этого, из открытой на террасу двери послышались вдруг звуки фортепиано. Вот уже около полугода, как Касьянов не слышал ни одного инструмента, кроме гармони, и эти звуки произвели в его душе целый переполох. Он долго стоял у живой изгороди из боярышника и сирени и, глядя сквозь поредевшую листву на эти освещенные окна, старался найти ответ на вопрос, который самому ему представлялся неясным.
Совсем уже стемнело, и откуда-то, точно из погреба, потянуло вдруг сыростью. Пора уже было возвращаться домой, но Касьянов все никак не мог заставить себя сесть на лошадь и все еще продолжал смотреть сквозь кусты.
— Лена! — крикнул вдруг чей-то женский голос, и в освещенной двери показалась чья-то фигура. — Сыро, иди домой!
— Лорд! Лорд! — послышался ему в ответ звонкий голос, и вслед за тем на террасу вбежала из сада девушка с собакой и скрылась в двери.
Касьянов видел затем, как затворилась эта дверь, и так было кругом тихо, что он слышал даже, как щелкнул в ней замок. Потом огонь в середине дома погас, и засветилось два левых крайних окна.
Касьянов взял лошадь под уздцы и тихонько побрел домой. Его наполняло счастье жизни, и этого, по-видимому, пустого случая с него было достаточно, чтобы он захотел еще больше жить, смеяться, если нужно — страдать. И когда он вернулся домой и вошел к себе в кабинет, ему стало казаться в нем тесно и низко, и захотелось вдруг, как библейскому Самсону, раздвинуть стены этого дома и сделать его прекрасным и большим, полным смысла жизни и интереса для других. И, присев к письменному столу, он положил подбородок на ладони и долго смотрел на темное окно. Точно в зеркале, перед его глазами пронеслась вдруг картина встречи его с дамами в Шильоне. Он закрыл глаза и стал придумывать тему для возможного романа...
Позади его кто-то кашлянул в кулак и робко затоптался на месте. Не оборачивая головы и не желая расстаться с мыслями, Касьянов спросил:
— Что тебе, Иван?
Иван снова откашлялся в кулак.
— Александр Иванович, — ответил он, — что прикажете завтра делать?
Касьянов вскочил, стряхнул с себя мечты и стал обсуждать с ним завтрашний день.
Наутро началась большая молотьба, и целых четыре дня Касьянов был так занят, что некогда было поесть. А когда наступило воскресенье, он обрадовался ему, как школьник, и, кликнув собаку и схватив ружье, отправился в лес.
Был уже вечер, когда он возвращался домой. Проходя мимо ковригинской усадьбы, он снова остановился около изгороди из боярышника и сирени и с трепетным чувством стал глядеть сквозь еще более поредевшую листву. Но никто уже не выходил из дверей на террасу и ничей голос не раздавался в саду. Вся усадьба по-прежнему казалась покинутой и запустелой.
Раздался звон бубенцов, и две коровы вышли из кустов. За ними шла старушка с хворостиной и гнала их домой.
Касьянов придержал собаку, чтобы она не бросилась на коров, и когда поравнялась с ним старуха, он подошел к ней и спросил:
— А что, бабушка, господа уже уехали?
— Уехали! — ответила старушка и погнала коров дальше.
Ему хотелось расспросить ее, поговорить с ней, но старуха была уже далеко, а догонять ее было неловко, да и не было охоты, и Касьянов пошел к себе домой.
...Сегодня приехал к нам Веребьин и сделал предложение Долли. Мама приняла его несколько холодно, а затем, когда он уехал, я слышала, как мама и бабушка говорили, что Долли может выйти только за камер-юнкера.
Я спросила Долли, какого она мнения о Веребьине, и одна ответила мне: