— Ты еще вовсе откажись от земли! — резко сказала она и снова принялась за письмо.
Мне было больно, и я пошла к себе в комнату. И все кругом стало казаться мне чужим, присвоенным мною не по праву, и самое платье стало меня стеснять и жечь мое тело.
— Я должна ехать в Захарьино!
...Сегодня ночью кто-то долго стучался к нам в нижнюю дверь. Лорд поднял лай на весь дом и всех разбудил. Затем началась беготня снизу вверх и сверху вниз. Оказалось, что это телеграфист принес бабушке телеграмму. Князь Сергей Иванович поздравил бабушку с тем, что Веребьин удостоился придворного звания. Бабушка не любит, чтобы ее беспокоили среди ночи, обиделась и не спала уже до утра. Весь остаток ночи я слышала ее тяжелый кашель. Наутро она вышла мрачнее ночи, пожелтевшая от припадков печени, и заявила, что она больше не намерена оставаться в этом постоялом дворе, где отовсюду дует и где дым от печей проел глаза и по ночам телеграфисты ломятся в двери.
— Куда же ты думаешь ехать? — спросила ее мама. — Ведь теперь скоро свадьба Долли! А в Петербурге у нас капитально ремонтируется квартира!
Бабушка сверкнула на нее глазами.
— Уеду в Захарьино! — сказала она. — Там, по крайней мере, не такой дурацкий дом!
Это был мой шанс: теперь или никогда — и я решилась им воспользоваться.
— Бабушка, милая, дорогая, хорошая! — бросилась я к ней на шею. — Возьми и меня туда с собою.
Бабушка подумала, что это я прошусь из участия к ней, что только одна я ее пожалела, и потом вдруг улыбнулась, глаза ее приняли ласковое выражение, и она поцеловала меня в голову.
— Хорошо, внучка, — ответила она. Ты поедешь вместе со мною!
Я готова была прыгать от радости.
...Приезжал из города нотариус. Мама долго совещалась с ним и в виде любезности послала князю Сергею Ивановичу в Петербург удостоверение, что проценты по закладной с него получены за три года сполна. Вот не ожидала, что имение князя Сергея Ивановича заложено у мамы!
...У нас уложены все сундуки и картонки. Сегодня с вечера их посылают в Захарьино, а завтра утром я и бабушка уезжаем туда вдвоем, взявши с собой одну только девушку. Мама хмурится, недовольна, что бабушка уезжает, Долли ходит, точно ее приговорили к смертной казни, Веребьин чувствует себя хозяином. Мне жаль оставлять Долли одну, но она настаивает, чтобы я уехала в Захарьино.
Свадьба назначена на первое ноября, венчание будет в Соборной церкви (почему не в Захарьине?), а затем Долли и Веребьин уедут за границу. Таково желание жениха.
До первого ноября еще много времени, и я успею пожить в Захарьине.
Из Петербурга и Москвы уже начало приходить приданое Долли, и мама считает своей материнской обязанностью лично устроить счастье дочери.
Был вечер, часов около восьми. Дул сильный ветер, гудели деревья, и так было темно, что если б в людской не светился в окне огонь, то трудно было бы попасть в нее из господского дома. Касьянов был во всем доме один и читал журналы, которые привезли с почтовой станции. Горел камин в гостиной, и в ней, с ее красного дерева старинной мебелью, было ласково и уютно.
Вдруг кто-то постучал в окно. Касьянов вздогнул от неожиДданности и подошел к стеклу. Приложив обе руки к щекам, кто-то смотрел в окно со двора.
— Александр Иванович, — послышался голос. — Пожар!
У Касьянова похолодело под сердцем.
— Где? — спросил он. — Это ты, Иван?
И, накинув на плечи пальто и не найдя в темноте шапки, он так и выскочил с непокрытой головой на воздух.
Половина неба была окрашена в красный цвет, и издалека слышался частый звон в церковный колокол. Теперь, при свете зарева, видны были и людская, и погреб, и даже далеко впереди еловый лес. У людской кучкой стояло несколько работников и женщин. Зарево то становилось мутнее, то вновь вспыхивало еще ярче, чем прежде.
— Это в Вербилках! — крикнул кто-то.
— Дурак, черт! — послышался ответ. — Вербилки-то где? А горит вон где!
— Звонят-то в Захарьине! Это захарьинский колокол!
— А я так полагаю, Александр Иванович, — сказал Иван, — что это и горит в Захарьине!
— Подожгли!.. — крикнул кто-то. — Там на господ шибко недовольны...
Чувство беспокойства овладело Касьяновым. Зарево действительно было на захарьинской стороне.
— Поди старая генеральша с барышней перепугавшись! — сказала скотница Настасья. — Вчера только приехали, а нынче уж и пожар!
— А ты откуда знаешь, что они приехали? — спросил Касьянов.
— Давеча трактирщик Зязин сказывал, — ответила она, — что приехали старая генеральша да молодая барышня. Только вдвоем.
Касьянов побежал в дом, разыскал шапку и снова выскочил на двор.
— Иван! — крикнул он. — Седлай скорей Кубаря, скачем в Захарьино!
Через десять минут они уже ехали по дороге к ковригинской усадьбе.
Зарево становилось все ярче и шире, и теперь уже видны были клубы дыма, выкатывавшиеся из-за леса. И чем ближе Касьянов и Иван подъезжали к Захарьину, тем все больше и больше они убеждались, что горит именно там, и Касьянову представлялся уже весь ужас положения несчастных женщин, одних в громадном доме, которым не у кого было искать помощи. Что, если это горит самый барский дом? Где они теперь? И если это, действительно, был поджог, то кто поручится, что теперь там не происходит драма, при одной только мысли о которой становится жутко на душе.
— Господи, спаси ее! — шептал по дороге Касьянов. — Спаси и сохрани!
Сейчас, за этим бугром, видно будет все Захарьино. Сейчас решится вопрос, горит ли это село, горит ли барский дом или что-нибудь еще. И боясь, как бы не оступилась лошадь о замерзшие кочки и колеи, Касьянов поскакал вперед. Оставив Ивана далеко позади себя, он обогнул бугор и выехал на лощину.
Горело, действительно, в усадьбе. На захарьинской церкви ярко светился крест, и все стекла барского дома отражали в себе зарево пожара, так что было похоже, будто в доме бал и горит множество огней. Внизу текла еще не замерзшая река, и создавалось впечатление, точно она была наполнена раскаленной красной медью. На этом месте, где горело, высоко к небу поднимался колоссальный фонтан искр. Теперь было ясно, что горел хлеб. А его было очень много.
У Касьянова отлегло от сердца.
— Слава богу!.. — проговорил он и даже перекрестился. — Она в безопасности.
Он спустился вниз и, чтобы сократить дорогу, прямо озимью, наперерез, поскакал к пожару. Впереди, около массы огня, точно индейцы вокруг костра, бегали маленькие человечки и, казалось, танцевали и весело размахивали руками. Видно было, как тонкой струйкой, совсем ничтожной для тушения такого огня, прыскала в него вода из пожарной машины. Касьянов проскакал через двор усадьбы и через скотный двор выехал на зады, где стояли стога недомолоченного хлеба, риги и молотильные сараи. Все это теперь было в огне. Несколько захарьинских мужиков бегали вокруг пожара, по-видимому не зная, за что приняться, и нехорошо ругались. В сторонке стояли бабы и девки и с ужасом глядели на пожар, а поближе к огню, там, где уже было совсем жарко, старухи держали иконы ликами к огню. Летали голуби. Фыркали лошади. Вдали, на горке, было собрано встревоженное стадо. И все: и люди, и голуби, и это стадо, и струя воды из пожарной кишки — казались вылитыми из красной меди.
— Девки, ребята, воды! — послышался голос.
И несколько девушек и парней потащили на себе к пожару водовозку.
Касьянов объехал пожарище со всех сторон. Огонь не угрожал ни усадьбе, ни скотному двору, ни селу и, по счастливой случайности, тянул в открытое поле. Потушить его с такими средствами, какие имелись, было невозможно, и оставалось только ждать, когда все сгорит и погаснет само собою. Только бы не переменился ветер.
— Не слыхали, от чего загорелось? — спросил Касьянов у мужиков.
— А кто ж его, баринушка, знает!.. — ответил один из них. — Воля божья!.. Такая уж планида, чтобы гореть!
— А барышня-то, барышня... — вздохнула стоявшая поблизости баба, у которой от страха стучали зубы. — Так и катается от ужасти по полу, так и катается! Генеральша-то со страху с управляющим уехавши в город.
Касьянов встрепенулся, его сердце облилось кровью, и что-то подсказало ему, что там, в доме, его присутствие гораздо необходимее, чем здесь, где все так безнадежно. И каковы бы ни были условности, запрещающие в такое позднее время чужому мужчине входить к женщине, когда она одна, он не по смотрит ни на что и пойдет к ней. Он чувствует, он знает, что там ждут его участия, поддержки и, кроме как от него одного, ниоткуда не последует эта помощь.
И передавши Ивану лошадь, он зашагал к барскому дому.
Две собаки выскочили из своих будок и с лаем бросились на него и так все время и лаяли, пока он не дошел до дома. Во всей усадьбе не было ни души, так как все были на пожаре, и некому было выйти и отогнать собак. Встревоженный необычным освещением, махая крыльями, бежал вслед за ним ручной журавль. Издалека доносились крики, треск огня, и все время, не переставая, звонили на селе в колокол и стучали в чугунную доску.
Прислонившись к колонне крыльца, стояла какая-то женская фигура в серой шали. Это была горничная генеральши. Она глядела на пожар, и зубы у нее тоже стучали.
— Кто это? — вскрикнула она, увидав Касьянова.
— Это я... Ваш сосед... — ответил Касьянов. — Ваши дома?
— Ах, барин, — залепетала она. — Уж мы и то хотели посылать за вами! А у нас тут такое было, такое было, что и не дай бог! Днем приходили мужики, требовали к себе старую генералышу, кричали, махали руками, да так она к ним и не вышла. А вечером вот пожар. Генеральша испугалась, приказала закладывать лошадей, чтобы в город ехать, а барышня уперлась, говорит, не поеду ни за что. Что крику-то было, батюшки мои!..
— Так генеральша и уехала? — спросил Касьянов.
— Так и уехала вместе с управляющим! Нас оставила одних на попа да попадью.