— Вперед до полного! — послышался голос наверху.
— Вперед до полного! — ответило ему эхо в машине.
— Счастливого пути! — крикнул Казанскому чернобородый, но за шумом колес судебный следователь не услышал его и, закивав в пространство головой, вышел наверх.
По-прежнему светила луна, и уже далеко позади подпрыгивал по воде огонек: это лодка с баржи попала в волны от колес и ныряла то носом, то кормой.
«Зачем я ему не предложил на чай?.. — подумал судебный следователь. — Впрочем, он, кажется, не из таких, которые берут».
И он долго ходил взад и вперед по палубе. Он привык ездить на пароходах и чувствовал себя на них гораздо лучше, чем у себя дома. Да его и не тянуло домой. Все равно он не застанет жены, все равно к нему не выбегут навстречу дети. И кто знает: быть может, если бы у него были дети, то и его жена не скучала бы так в провинции и он сам не бежал бы так из дому?
И ему страстно вдруг захотелось иметь детей. Да, это животворящее начало в каждой семье, для которого люди живут, учатся, изобретают, умирают на баррикадах. Разве, в сущности, не для детей?
Ему подали селянку на сковородке, он выпил три рюмки водки, раскис и стал воображать себе, как он вернется сейчас домой и как жена встретит его с озабоченным взглядом и скажет:
«Ты знаешь, у нашего Коли сегодня с утра жарок, и я дала ему касторки».
Он тоже отнесется к этому серьезно и тоже с озабоченным видом отправится прямо из передней в детскую.
«Разве взять на воспитание? Рискнуть? — подумал он. — Чем черт не шутит!»
Но самая мысль об этом испугала его.
«Нет, нет! — продолжал он думать. — Пожалуй, еще возьмешь врожденного преступника или идиота. Возись тогда с ним!»
«А если бы преступником или идиотом оказался твой собственный сын?» — спросил его внутренний голос.
«Мне было бы это очень грустно, — мысленно ответил на него Казанский, — но — что делать? — то был бы свой, а не чужой!»
Казанский усмехнулся, выпил еще рюмку водки и проговорил:
— Какой я еще, в сущности, чернобородый.
И, расплатившись за селянку, он сошел к себе в каюту и улегся спать.
Сестра
Наташа зашла к повару, взяла у него кое-что из съестного, завернула в газету и, боясь, чтобы ее не задержал отец, вышла на улицу. По дороге она купила в лавке две коробки конфет, положила в каждую из них по рублю и пошла к брату.
Был вечер, навстречу ей шло с поля стадо и подымало по улице пыль. Наташа боялась коров и шла, прижавшись к заборам, и ей казалось, что вот-вот они бросятся на нее и поднимут на рога. Она понимала, что это вздор, что этого не может быть, но боялась коров так же безотчетно, как и грозы. Над нею то и дело свешивались из-за заборов ветви сирени, бывшей в полном цвету, и этот запах пыли, сирени и парного молока, которым пахло от коров, производил на нее хорошее, весеннее впечатление. Она была молода, здорова, красива собой, знала это, и ей было несколько неловко, что она шла с неуклюжим свертком и что могла встретить знакомых. В городском саду играла уже музыка, и слышно было, как гудели басовые трубы. Сегодня вечером, попозже, за ней обещали зайти офицер Березин с сестрой, чтобы повести ее в сад, и потому она спешила и боялась опоздать.
Брат Наташи, Николай, жил на самом краю города, там, где обитали бойники и кузнецы и где заборов и пустырей было больше, чем домов. Наташа боялась этих мест, не любила видневшегося кладбища с его грустными воротами и оградой, из-за которой выглядывали белые кресты, не любила и кузниц, в которых всегда горел огонь и всегда стучали молотками. Отец запретил ей бывать у брата, находя предосудительным для девушки ее лет ходить одной по окраинам города, и когда она ходила к Николаю, к страху перед отцом всегда примешивалась боязнь этих кузниц и кладбища.
Когда она постучалась к брату, ее встретила женщина с короткими волосами, грязно и бедно одетая. Это была жена Николая. Отец не мог простить сыну того, что он, генеральский сын, пошел в простые рабочие, а главное, что женился на этой женщине, от которой имел двух детей, Борю и Федю, и выгнал из дому и лишил поддержки. Это убивало Наташу, и она чувствовала себя перед братом почему-то виноватой.
— А Коли нет... — сказала женщина. — Он пошел на вокзал. Войдите, он скоро придет...
Наташа всегда краснела, когда встречалась с ней, и всегда испытывала неловкость, когда не заставала брата дома.
— Вот это вам... сказала она и передала ей сверток с едой. — Пригодится...
— Благодарю вас... — ответила женщина и тоже покраснела. — Коля пошел на вокзал... Там рассчитывают рабочих, так он боится, чтобы не рассчитали и его. Не приходил с утра...
Обе вошли в дом. Два мальчика играли в углу картонными коробками и при виде тетки тоже как будто испытали неловкость. Их рваные, заплатанные штанишки, грязная одежда матери и бедность кругом стали как-то заметнее, когда вошла к ним Наташа и внесла с собою запах духов и шелест шелкового платья. Они недоверчиво подошли к тете и взяли от нее конфеты.
— Ну протяните ручку тете!.. — сказала мать. — Боря, шаркни перед тетей ножкой!.. Федя, что ж ты?
И, увидев в коробках серебряные рубли, она опять покраснела и застыдилась.
— Зачем вы беспокоились, Наталья Сергеевна?. — сказала она. — Нам и так, право, неловко...
Потом посидели обе в смущении и не знали, о чем-говорить. Если бы был дома брат Николай, то Наташа заговорила бы с ним об отце, о нем самом, о знакомых, а с этой женщиной у нее не было ровно ничего общего. Ей было жалко ее, этих ребятишек и брата, и чем больше ей становилось их жаль, тем сильнее испытывала она чувство виновности перед ними за жестокость отца и за то, что сама она жила в богатом доме, с горничными, швейцаром, поваром и лакеем. И если бы отец не требовал от нее, чтобы она нарядно одевалась, и не давал ей на руки так мало денег, то она с охотою экономила бы на туалетах и все отдавала бы этой несчастной семье. И, не зная, как поступить, дожидаться ли брата или уходить, она поднялась с места и стала мять в руке двадцатипятирублевую: бумажку, которую приготовила для Николая.
— Посидите... — обратилась к ней хозяйка таким тоном, в котором не было уверенности, что Наташа останется и посидит.
— Нет, уж пора... — ответила Наташа. — Дома папа ждет, да и зайти за мной обещали...
И, все еще не зная, как поступить с бумажкой, она покраснела, опустила глаза и сказала:
— Анна Петровна, будьте добры... Передайте это Коле, но так, чтобы он не обиделся...
— Благодарю вас... — ответила Анна Петровна. — Только едва ли он возьмет... Ведь вы знаете, какой он!
И, взяв от Наташи деньги, она потянулась к ней и поцеловала ее в губы.
Она курила, и запахом табака пахнуло Наташе прямо в рот. Наташе хотелось сплюнуть, но было неловко, и эти короткие волосы, эти гнилые зубы и курение показались ей жалкими, недостойными ее брата, с которым она вместе росла и уму которого так привыкла удивляться.
И, поцеловав Борю и Федю, она простилась и вышла от брата.
Солнце уже зашло, в кузницах по-прежнему горел огонь и стучали молотками, и, стараясь не глядеть на кладбище, в котором стало так темно и уныло, она быстро-быстро пошла домой.
Несмотря на дальность расстояния, из городского сада доносилась музыка, и Наташу вдруг потянуло туда, где она уже не увидит этих длинных заборов, этих убогих домишек и этих оборванных мальчиков, которые играли посреди улицы в бабки.
«И что он в ней нашел? — думала она о брате и невестке. — Он, такой умный, благородный, красивый, и она — такая... такая безобразная и неряха!»
Но эти ее мысли показались ей рассуждением сытого человека, и ей сделалось стыдно за себя и за отца, и, опустив глаза, она пошла еще быстрее.
Когда она пришла домой, ее отец сидел в столовой один, в халате, и пил эмс. Лицо у него было хмурое, осунувшееся, и видно было, что ему было не по себе. При первом же взгляде Наташа поняла, что у него опять начались его обычные припадки печени, вслед за которыми он всегда страдал от астмы.
Она подошла к нему, поцеловала его в лоб и погладила его по голове.
— Ты, папа, опять нездоров? — спросила она.
Он поймал ее руку, поцеловал и ничего не сказал.
Затем оба молча сидели за столом. Ей ужасно хотелось рассказать ему, где она была, что видела, как бедно живет ее брат, и попросить отца простить его и позволить ему переехать в их большой дом, в котором было столько пустых комнат, но она знала, к чему это поведет, и не поднимала об этом разговора. После чая генерал закурил сигару, пошел к себе в спальню и лег. Поняв, в чем дело, лакей на цыпочках прошел через столовую в кабинет и стал говорить по телефону с врачом.
Пришли штабс-капитан Березин с сестрой, ласковые, надушенные, веселые. Наташа любила, когда они приходили. Лишившись матери с детства, она не имела около себя близких людей, и ей казалось, что ближе Березиных для нее не было никого. С ними она ходила в театр и в городской сад, и если бы не они, то ей пришлось бы безвыходно сидеть дома.
— Ну, живо, живо!.. — заговорил Березин. — Идемте в сад! А то будет поздно!..
Она не решалась, так как заболел отец, но Березины настаивали, да и ей самой очень хотелось. Она вошла к отцу. Он лежал на диване, курил, но по выражению его лица она поняла, что ему было очень нехорошо.
— Папа, я пойду в сад... — сказала она. — Можно?
— Ах, да иди, пожалуйста!.. — ответил он с сердцем. — Точно я ее никогда не пускаю!
Она вышла к Березиным, и после этого ответа у нее уже вовсе не было охоты идти. Она знала, что теперь всю ночь ей придется просидеть около отца, ставить ему припарки и слушать его стоны. Несмотря на то что в доме было многоприслуги, генерал любил, чтобы во время припадков печени за ним ухаживала его дочь, и не допускал к себе никого.
— Идите, господа, одни... — сказала она. Папа болен... Мне неудобно...