[110] я буду доволен и счастлив. Чую – того и гляди возведу Коротышку в кумиры.
– И я тебя понимаю, – отозвался Бобби, вспоминая фильм, что они посмотрели перед тем, как Маэстра оставила их обоих банкротами в «Монополии». – Это все невинность.
– Это joie de vivre.[111]
Они обнялись, да так пылко, что при виде этого зрелища у ковбоя-другого брови так и ползли вверх. Бобби спустился по ступеням и оседлал «Харлей».
– Кстати, – бросил он, – можешь больше не напрягаться насчет того, что сказать бабуле. Вчера вечером я с ней потолковал по душам, пока мы катались. Считай, что все в порядке. Она спокойна и невозмутима, как снежный червяк в оттепель.
Взревел мотор – и Бобби унесся прочь.
Уж какую бы там историю не скормил Бобби Маэстре, таковая сработала. Свиттерс раскатывал по ее просторному дому на предельной скорости, выделывая замысловатые фигуры слалома на заставленной мебелью полосе препятствий и со свистом огибая углы, упражняясь и оттачивая свое мастерство, – Маэстра улыбалась понимающе и одобрительно, едва ли не подмигивая. Ах, если бы капитан Кейс-с-Неприятностями провел такой же инструктаж и с Сюзи!
Увы, как недвусмысленно намекал Бобби, на предполагаемую и предвкушаемую страсть Сюзи инвалидное кресло произвело эффект самый что ни на есть расхолаживающий. Когда в понедельник вечером та вернулась из школы (не поздновато ли, подумал про себя Свиттерс) и обнаружила его прикованным к креслу в материнской гостиной, она пронзительно вскрикнула в испуге – и нерешительно шагнула к нему, вся такая разом посерьезневшая и озабоченная.
– Пустяки, мелкая неприятность в дебрях Южной Америки, – усмехнулся Свиттерс, и девочка вновь просияла. Но когда он – по глупости, не иначе, – признался, что по рукам и ногам связан надолго, если не навсегда, Сюзи вновь шокирован но нахмурилась.
Не то чтобы она ему не сочувствовала. Au contraire.[112] С этого мгновения и впредь она была сама предупредительность, сама заботливость; однако ухаживала за гостем как сиделка, не как нимфа. Его бедственное состояние пробуждало в девочке материнские и кормилицыны инстинкты – качества сами по себе достойные восхищения, но, увы, отнюдь не те эмоции, по которым страждал Свиттерс. И хотя эти огромные, напоенные морем глаза, эти покерные фишки в подводном казино Нептуна по-прежнему взирали на него с восхищением, кокетство в них уступило место жалости. Жалости! Худшему врагу чувственности!
И это еще не все. Когда во вторник Сюзи опять не вернулась из школы вовремя, Свиттерс осведомился у матери, Юнис, куда та запропастилась.
– О, – отвечала Юнис, – наверное, болтается где-то с Брайаном.
– Кто таков Брайан?
Мать улыбнулась.
– Кажется, у нашей малышки Сюзи завелся парень.
Свиттерсу пришлось пустить в ход все когда-либо усвоенные азиатские техники дыхания и еще парочку, сымпровизированные специально для этого случая, чтобы вытащить мозг из наполненной соусом «Табаско» купальни, в кармазинные воды которой тот внезапно ухнул. Когда жжение и дрожь наконец поутихли, он испытал своего рода облегчение при мысли о том, как все складывается. И почти одновременно нахлынуло разочарование – настолько глубокое, что Свиттерс едва не зарыдал. Что-то похожее на подобную смесь облегчения и разочарования, должно быть, испытывает мотылек, когда задувают свечу.
Но если Свиттерс думал, что навеки избавился от утонченной пытки одержимости, если наивно полагал, что сама судьба предписывает ему сложить с плеч это светоносное бремя, то он глубоко ошибался. Когда часов этак в шесть Сюзи пришла из коридора в его комнату с баночкой «пепси» и тарелкой шоколадно-ореховых пирожных, пришла в своей школьной форме (плиссированная синяя юбочка и свободная белая блузка), пришла – и крохотный золотой крестик ее искрился и сверкал, точно звезда востока над сдвоенными мечетями грудей (ух ты, да они подросли! тот старый тренировочный лифчик их уже не удержал бы), пришла – и круглая ее попка подпрыгивала вверх-вниз, точно две кастрюльки в духовке, пришла – вместе со своей многознающей улыбкой и бесхитростным взглядом, – он почувствовал, как по всему телу распространяется желание точно раковая опухоль «сахарная вата», и мания его на всех парусах устремилась обратно.
Сюзи поцеловала его в губы – но быстро и вскользь, без участия языка.
– Не вздумай слопать все эти пирожные прямо сейчас, а то ужинать скоро.
– Ты сама их испекла? – В своем воображении Свиттерс уже облизывал ложку, потом ее пальцы, костяшки пальцев, запястья, предплечья…
– Ага, но типа не от начала и до конца. – Девочка присела на подушку. – Если ты все равно торчишь в комнате, тебе бы в постель лечь, знаешь ли.
– Еще чего. Хотя в постель я мигом нырну, только скажи – если ты ко мне присоседишься.
Сюзи покраснела – пусть лишь самую малость.
– Ох, Свиттерс! Ты та-а-а-акой нехороший!
– Ничего нехорошего тут нет, сплошная польза. Или вас ничему в этой вашей учебной тренажерке не учат?
– В следующем году я перевожусь в обычную школу. Католическая школа… ну, то есть я ужасно люблю духовные наставления и все такое, но большинство правил та-акие дурацкие. – Сюзи обхватила пальчиками шею, иллюстрируя сим загадочным образом интеллектуальную недостачу приходского устава. – Папа не возражает, потому что он все равно отлучен от церкви – ну, знаешь, зато, что развелся с моей мамой и женился на твоей маме. Свиттерс, а твоя мама много раз была замужем?
– Скажем так: матушка на «ты» с персоналом нескольких отелей, специализирующихся на программе «медовый месяц». Держу пари, ей даже изрядная скидка полагается. Кстати, раз уж речь зашла о медовом месяце, любовь моя, как думаешь, не начать ли нам упражняться в преддверии нашего прямо сейчас? – Он медленно подкатил инвалидное кресло чуть ближе к подушке.
Сюзи нервно захихикала – и замотала головой. Девочка обрезала волосы и теперь носила короткую стрижку – более аккуратная и чуть более длинная, стрижка тем не менее весьма походила на блондинистую версию той, что в моде на реке Амазонке. Выглядело это не то по-детски, не то по-мальчишески.
– Тебе даже говорить такого не следует. Ты же ранен.
– Со мной все в порядке – ничего такого, чего бы не исцелила твоя прелестная кругленькая суши.
– Свиттерс! А вот твоя бабушка говорит иначе.
Он заморгал.
– Моя бабушка? А что она такое сказала? И когда?
– Вчера вечером. Помнишь, мы как раз ужинали, и тут телефон зазвонил? Я побежала снять трубку, думала, это Брай… ну, тот мой друг, ты знаешь. А это твоя бабушка звонила из Сиэтла. Она мне все-все рассказала: как опасно твое состояние и что, ну, если вдруг я вздумаю, ну, позволить тебе что-нибудь романтическое или дурное, пусть я помню, что это может убить тебя. «Это для него верная смерть», – вот как она говорила. Так что сам понимаешь.
Черт бы подрал Маэстру!
– До всего ей есть дело, старой ведь… Вечно врет сквозь зубы, и даже зубы у нее фальшивые.
Сюзи встала.
– Она всего лишь пытается уберечь тебя.
– Не надо меня беречь. Я здоров и крепок, как «будвайзеровская» тягловая лошадь.
– Чего-чего? В этом-то креслице? Ну-ну! – Девочка направилась к двери. – Веди себя примерно. Как ужин будет готов, я за тобой зайду. Мы обе стараемся, чтобы тебе было лучше, сам знаешь. По-моему, бабушка у тебя – просто класс. – Сюзи послала ему воздушный поцелуй – и вышла из комнаты.
– Она мухлюет в «Монополии»! – заорал Свиттерс ей вслед. Ничего другого в голову ему не пришло.
«Нелепость какая. Я знаю, что жизнь – так, как люди ее проживают, – по большей части абсурдна, да я особенно и не возражаю. По утрам привкус абсурда – в самый раз. В преддверии явно занудного дня глоток истинной смехотворности пьянит точно молодое вино. Но теперешняя ситуация – это слишком. Для меня – так точно слишком. Глупо ужасно. Признаю, поначалу меня оно сколько-то забавляло – ну, нежданная экзотика как таковая, – но теперь новизна явно ушла, и теперь все это – обуза первостатейная, так и выпивает из меня сироп «вау!», капля по капле.
Вот сейчас как встану да как пойду прочь от этой мототележки для гериатрического гольфа! Вот как запрыгаю по коридору точно антилопа-импала, удирающая от стаи гиен, как подхвачу Сюзи на руки, каковые неплохо «накачались», спа-сибочки, с тех пор как я ручные рычаги ворочаю; как завалю ее прямо на пол и, ей-ей, отгрызу пуговицы с ее блузки, прям вот так и отгрызу, и плевать мне, если все семейство будет в свидетелях. Не могу больше этого выносить. Эта глупость достойна Конгресса США, просто estupido supremo[113]».
Упершись ладонями в наугахайдовские подлокотники кресла, Свиттерс приподнялся над сиденьем, одновременно вытянув и согнув правую ногу, пока носок черного кроссовка не оказался в каком-нибудь сантиметре или менее от овального тряпичного коврика, одного из многих, что являются неотъемлемой частью «раннеамериканского» декора в беспорядке разбросанных захолустных ранчо. «Смерть Р. Потни Смайта, вне всякого сомнения, результат внушения – своего рода экстремальный вариант тактики Голливуда и Мэдисон-авеню;[114] лишь духовно слабые восприимчивы к такого рода психологическим манипуляциям. Даже если Сегодня Суть Завтра обладает некой причинно-следственной магической способностью, науке абсолютно неизвестной, так ее воздействие наверняка ограничено определенными географическими пределами; ну, не может оно распространяться на тысячи миль до северо-центральной Калифорнии!»
Свиттерс пошевелил пальцами ног – он уже практически ощущал молекулярное взаимодействие ноги и пола. Однако же соприкоснуться они так и не соприкоснулись.