вообще ввязался в это дело — Тай оказалась превосходным орудием для моих целей. Кстати, их пресловутое убежище я тоже видел — всего лишь две комнаты, куда никто не может войти без их разрешения, одна обита красным, другая зеленым… Я в их годы, кстати, тоже не любил решать свои проблемы в домах свиданий — ужасно бесила мысль, что до нас в этой комнате бывали сотни и сотни будут после нас. Тоже мне, крамола — свой угол для занятий любовью…
— Да при чем тут любовь! — Элори даже вскочил со скамьи, на которой сидел. — Убежище — это место, где они совершенно мне неподконтрольны! Один Мертвый бог знает, о чем они там секретничают…
— Они тоже его жрецы, — усмешка сбежала с лица Арзаля. — А значит, имеют право и на это.
Неожиданно глаза его полыхнули закатом.
— Сколько я с вами знаком, мой господин, столько вы боитесь нас — тех, над кем не имеет власти ни один из живых богов. Даже несмотря на то, что за все эти века никто из нас не сделал и попытки отобрать у вас Замок — хотя, если совсем начистоту, вы давно уже прямо-таки напрашиваетесь на такую попытку. Мало вам подхалимства Ланшена, мало нашей с Крейдом лояльности — стоило исчезнуть Тысячеликому, как вы тут же прибрали к рукам Тайах. А когда та всего лишь не пожелала последовать примеру Ланшена, объявили ее чуть ли не заговорщицей… И все-таки к алтарю ее отвели именно вы. И любого из нас отводили именно вы. А ведь от нас так просто избавиться — всего лишь не посвящать новых, все мы смертны, а с уходом последнего из нас не станет и самого алтаря… Значит ли это, что мы зачем-то нужны вам… даже больше, чем вы нам, повелитель?
Ответом Арзалю было молчание. Элори сорвал с монстеры лист и теперь один за другим обрывал его зубцы.
— Но все-таки ваша боязнь Тайах — это уже что-то совсем за рамками разумного. Тысячеликий, не отрицаю, был сильнейшим из нас, но его любовница и даже наследница — не он сам.
— Ты тоже знаешь не все, маг, — вот теперь в голосе Элори действительно проступил гнев. — Если уж на то пошло, поход Тайах — точнее, Тайбэллин — к алтарю был пустой формальностью. Тысячеликий и без меня сделал с нею все, что мог, а мог он многое.
— Однако почему-то его самого вы и вполовину так не боялись, мой господин, — снова усмехнулся Арзаль. — Кстати, у меня сложилось впечатление, что Тайах вообще ничего не знает про Мертвого бога. Тысячеликий не дал себе труда что-то ей объяснить — это понятно, для него она была всего-навсего мрамором, из коего он высекал шедевр. Но и вы, повелитель, готов спорить на Канду, тоже не вдавались в подробности, стоя с нею у алтаря… Или и в самом деле есть что-то, чего я не знаю, потому что мне не положено?
— А ты в этом сомневался, заклинатель демонов?
— Да нет вроде бы, — пожал плечами Арзаль. — Просто в таком случае непонятно, зачем вы затеяли этот разговор и вообще вызвали меня в зимний сад.
— Ты прав, — кивнул Элори. — Во всем, кроме одного — ты переоценил мою потребность в вашем обществе. И поэтому с сегодняшнего дня новых Ювелиров не будет. Тайбэллин Неролики и Нисада Лорш были последними.
Шаги старейшего из Ювелиров давно замерли вдалеке, а Повелитель Снов все так же сидел на серебристой скамье под монстерой, неподвижно глядя в никуда сквозь прорези золотой маски. Именно здесь, в зимнем саду, все и посыпалось два с половиной года тому назад…
Хотя нет, сыпаться все начало намного раньше — еще тогда, когда он явился ей в облике долгоживущего, зная, что против этого ей заведомо не устоять. Почему, почему он тогда решил, что достаточно будет привязать ее через близость, а потом соблазнить вседозволенностью?
Наверное, потому, что уже долгие столетия не встречал воли, способной противиться его чарам. Обычно волевой человек стремится властвовать не столько собой, сколько другими — и тем проще бывает прибрать его к рукам. Но такая мощь обороны при полном отсутствии нападения… В это невозможно было поверить, и он не верил довольно долго — все ждал, когда же она проявит себя во всей красе.
Как бы то ни было, мало-помалу она притерпелась к нему — тем более, что он изо всех сил старался не давать ей скучать, подбрасывая на растерзание особо самодовольных персонажей из своей свиты. Привычка, подкрепленная интересом — не самая худшая привязь. В какой-то миг она вроде бы даже поверила, что он любит ее, по-своему, по-демонски, но любит.
А потом взяла и просто не явилась в его покои. Ночь, другую, третью…
Он искал ее по всему Замку, облазил все «секретные уровни», спустился в «пещеры», они же «казармы», где обитали младшие демоны, сунулся даже в давно заброшенную Зону Сражений. Ее не было нигде — и все же пульс Замка бился как-то особенно четко и уверенно, выдавая, что наследница Тысячеликого находится в его пределах. Это могло означать только одно — она отсиживается в убежище. Но что она делает там ночи напролет? Неужели завела какого-то нового любовника и никак не может насытиться?
Да почему бы и нет, собственно? Что, в Замке мало долгоживущих? Или подцепила какого-нибудь алмьярского мальчика с оленьими глазами и душистой кожей, который не только хорошо натаскан в постели, но и имеет достаточно мозгов, чтобы играть в ее игры и вести по-настоящему умные беседы…
К седьмой ночи им полностью завладела одна-единственная мысль: «Я ее теряю».
Когда Ланшен принес весть, что она вышла наружу, Элори, не помня себя, кинулся наперехват. Надо было срочно доказать ей, что он представляет большую ценность, чем какой-то мальчишка для удовольствий! Но как?
Был только один беспроигрышный путь. Во всяком случае, так тогда показалось ему, объятому страхом утратить контроль над этой женщиной. Поманить ее призраком былого…
И лишь когда его лицо обожгла пощечина, он осознал, в чем ошибся, и ошибся смертельно — надо было копировать только манеры, но уж никак не Его расхожую оболочку! А так… она на миг поверила, что Тысячеликий вернулся — и не простила обмана, которого на самом деле не было.
Он потерял ее именно потому, что до дрожи боялся потерять.
То, что творилось в его покоях следующие четыре месяца, до сих пор являлось ему в кошмарных видениях.
Больше никаких вуалей, никаких масок, только краска. Так надежнее всего. Любую маску можно сорвать — кроме той, что нарисована. Здесь не дневной мир, где любая роспись без особого труда смывается сливками, здесь краску можно убрать с лица только вместе с кожей, если можно вообще.
Иногда — мужской костюм, стилизованный под наряды самого Элори, и холодная чувственность серебряного грима: удлинненные глаза, тонкий высокомерный рот. Но куда чаще — вызывающе откровенное платье, полностью обнаженная налитая грудь и лицо, превращенное в фарфоровую маску насмешливого равнодушия. Изгиб бровей, усмешка на кровавых губах с атласным блеском — все нарисованное, подчеркнуто ненастоящее. И блестки, блестки, блестки… Элори воспринимал это обличье как что-то отдельное от нее, и знал, что сама Тай воспринимает его точно так же.
Эти ее маски приводили Повелителя Снов в полнейшее исступление. Хотелось броситься на девушку, в клочья порвать безвкусное платье и просто взять ее — долго, сильно, без всякой жалости, чтобы сорвать с накрашенных губ стон — все равно какой, «еще!» или «пощади!», лишь бы неподдельный. Хотелось любой ценой сломать броню, в которую она себя одела, чтобы Тайбэллин Неролики выступила из Тайах, как лава из трещины в земле или кровь из лопнувшей корки на ране.
Пробить ее душевным теплом не удавалось — она не желала верить в искренность этого тепла и, прямо скажем, была права. Боль… да, настоящая сильная боль, без сомнения, сломала бы ее накрашенную маску. Но в Замке об этом нечего было и мечтать — боль здесь дозволялась лишь как изысканная приправа к наслаждению и не только не превышала того, что способен вытерпеть человек, но даже не подбиралась к этому пределу, держа планку дозволенного весьма низко. Разумеется, Элори мог заставить испытать максимум возможного для Замка не только того, кто сам искал этой боли, но и вообще любого, заставить его полюбить эту боль и уже не мыслить наслаждения без нее… Но женщина, которую в детстве пороли за невыученные уроки и прочие девчачьи провинности, которая не раз обваривалась паром и обжигалась кислотой, терпела этот дозволенный предел без особого труда и оставалась так же холодна и насмешлива.
О, если бы она наложила запрет на то, чтобы наслаждаться близостью с ним, отстранялась, замыкалась в себе! Тем легче было бы Элори сломать ее своими ласками — на грани того, что под силу вынести смертному, до обморока, до судорог, до полной потери власти над собой… Но Тай не сопротивлялась, однако и не отдавалась — всегда лишь брала сама, активно и с готовностью, а потом, оправляя платье, снисходительно роняла: «Что ж, очень даже неплохо. Порадовал от души, что и говорить».
Раз за разом собирал он все свое умение в попытках хоть на миг заполучить настоящую, живую Тай. Ту, чьи изумрудно-пепельные волосы шелковой травой рассыпались по подушкам, чьи стройные ноги с алмазными браслетами на щиколотках скрещивались на шее ласкавшего ее Тысячеликого, чьи губы, мерцающие золотом, шептали в полузабытьи: «Возлюбленный мой, бери меня, мое безумие…» Будь она Ювелиром уже тогда, наверное, зеленый огонь в ее глазах не угасал бы ни на мгновение.
Элори же не удавалось увидеть в ее глазах ни единой вспышки — даже гневной. В начале их связи она позволяла этому чувству прорываться на поверхность — теперь же не снисходила даже до него. Лишь нарисованная красивая маска, лишь наигранно-равнодушная насмешка и холодное презрение под плотным слоем красок.
С непередаваемым изяществом она сумела обратить все, на чем держалась власть Элори, против него самого. Он мог придать ей любое обличье, заменить ее маску на какую угодно другую — но сам порядок вещей, заведенный здесь, не позволял ему сорвать эту маску совсем.
Только с кожей — но это стало бы нарушением договора над белым огнем, что был превыше самого Элори, и Повелитель Снов прекрасно понимал, чем это может кончиться для него.