надо говорить мне про «руку Солетт» — ты сама прекрасно знаешь, что их умения на этой земле ничего не стоят. Даже ты, возлюбленная господина моего, со своей книгой могла здесь лишь то, на что я дал свою санкцию, и ни каплей больше.
— У нее мог быть в сообщниках кто-то из жрецов. Я сразу же сказала тебе об этом, Йахелле, но ты не пожелал меня услышать. Иначе как бы она узнала, где именно спрятана книга? Сокровищница — она большая!
— Я бы охотно поверил в это, — скривился Верховный, — если б не одна маленькая деталь. Сначала, когда мне описали, как твой огненный шар не долетел до меналийского корабля, я списал это на твое неумение, но теперь, сопоставив кое-что, прихожу к весьма нехорошим выводам. Конечно, это может быть и простым совпадением, да что-то плохо верю я в такие совпадения. К тому же, насколько я выяснил, утечка сведений о том, что ты вообще пользовалась какой-то книгой, имела место лишь среди стражниц. Из жречества об этом знали только те, кому позволил я сам. Утаить такое невозможно, под смертной клятвой не лгут.
— Значит, книгу ты искать не собираешься? — переспросила Урано.
— А зачем? Новую Супругу Смерти найти на порядок проще.
На это волшебница-недоучка не нашла, что возразить. Собственно, все было ясно уже тогда, когда ящик, выдвинутый из постамента под статуей богини-козы, оказался пуст. Ей оставалось лишь тянуть время и рассчитывать на жалость Йахелле — прекрасно зная, что жалостью этот жесткий, расчетливый и властолюбивый уроженец северных островов никогда не отличался.
— Итак, в своем нынешнем состоянии ты для меня не только бесполезна, но и вредна, ибо компрометируешь меня, — снова прозвучал бесстрастный голос Верховного. — Ты не исцелилась за несколько дней, по острову уже пошли пересуды. Поэтому имеет смысл как можно скорее перевести тебя в лежачее и неподвижное состояние, в котором ты снова обретешь некоторую ценность, — с этими словами он уверенно подошел к тайнику, где хранились яды Урано, достал бутылочку из темного стекла, плеснул из нее несколько капель в чашу и долил водой из стоящего рядом кувшина. — Пей. До шествия осталось всего пять часов, а тебя надо предъявить народу в подобающем виде — не в том, так в другом. Думаю, версия, что господин наш покарал тебя за мерзостные сношения с другой женщиной, устроит всех.
— Смилуйся! — одними губами прошептала Урано, невольно отшатываясь от чаши в руке черного жреца.
Йахелле чуть улыбнулся.
— Разве я не милостив? Я смешал для тебя тот самый состав, которым ты убивала наиболее угодивших тебе мальчиков. Ты не хуже меня знаешь, что умирали они без всяких мучений — просто засыпали и напоследок видели хорошие сны. У тебя, правда, обойдется без снов, я даю тебе слишком сильную дозу. А в порядке утешения скажу, что, хотя твою книгу мне искать совершенно незачем, но ее похитительницу я постараюсь вырыть из-под земли… и по возможности снова под землю и отправить. Если ее не берут проклятья, то, может быть, возьмет меч или костер…
Глава девятнадцатая,в которой Нисада развивает бурную деятельность, а Тай получает предупреждение
Мы знаем все невесту эту,
Другой такой на свете нету.
Таких невест, таких невест
Сажать бы надо под арест!
Эмалинда отложила вышивку, к которой за эти дни добавилось лишь несколько стежков, и выглянула в окно. У крыльца суетились слуги, укладывая вещи Нисады в багажный ящик старенькой кареты, которая уже больше десяти лет совершала путешествия только из Лорша в Веннан и обратно. Как-то эта развалина выдержит долгий путь до Сэ’дили, столицы Вайлэзии?
А пусть как хочет, так и выдерживает!
Княгиня зло задернула штору.
Разумеется, Тарме, когда вернется, обвинит во всем именно ее — не пресекла, не воспрепятствовала, не проявила материнскую власть… Можно подумать, в ее материнской власти было что-то пресечь и чему-то воспрепятствовать! Обретя возможность ходить, Нисада как с цепи сорвалась, и если и прислушивалась к кому-то, то исключительно к этому Танберну Истье из Кинтаны, переводчику меналийской жрицы…
От нее, Эмалинды, никогда ничего не зависело. С самого детства, так рано, как только себя помнила, она всегда следовала за Тарме, как хвост за лошадью, и разделяла все его мнения. Они были похожи не только внешне и очень гордились своим сходством. Вот только… Княгиня снова бросила взгляд на неоконченную вышивку — великолепный букет фиалок с лепестками, переливающимися лиловым и сиреневым. Так и они с Тарме: он всегда был лиловой ниткой, а она — только сиреневой. Один цвет, но разная насыщенность. Она была лишь тенью, отголоском, подтоном для своего брата и ничуть не роптала на судьбу — пока в один прекрасный день блистательный Эллак Лорш, единственный наследник Великого Держания юга, не заявил, что умрет, но добьется руки и сердца неприступной Эмалинды.
Конечно же, он добился — он всегда добивался своего. Наследникам великих держаний не отказывают, к тому же поначалу Эллак приглянулся ей и сам по себе — своим жизнелюбием, порывистой властностью, сияющими серыми глазами и непокорной каштановой гривой. Лишь прожив с ним несколько лет и родив ему двоих первых детей, Эмалинда поняла, что так и осталась сиреневой ниткой, в то время как Эллак — ярко-красная. Брат оттенял и усиливал ее — муж, сам того не желая, подавлял одним своим существованием. Тарме она подчинялась потому, что и сама не хотела иного, подчиняясь же Эллаку, она каждый миг теряла собственное значение. Во всяком случае, так ей казалось…
Она родила ему семерых. Двоих, мальчика и девочку, совсем маленькими унесли детские болезни. А из оставшейся пятерки лишь самая младшая, Калларда, была ее отрадой. Все остальные вышли до обидного похожими на Эллака.
Это не слишком сильно задевало ее, пока они жили в Сэ’дили — там она была принята при дворе, блистала на балах, ездила в гости к подругам и снисходительно выслушивала комплименты светских кавалеров. И вдруг, как гром с ясного неба — странная смерть короля, которого хоронили в закрытом гробу, потом потрясшая всю столицу казнь наследного принца… И, после того, как Эллак посмел публично заявить, что в тот день обезглавлен был не только Далькрай, но и вся Вайлэзия — опала, приказ вернуться в Лорш и не выезжать оттуда без особого соизволения королевы.
Последний ее ребенок, проживший всего два с половиной года, появился на свет уже в замке, вдобавок княгине пришлось самой выкармливать его грудью — в деревне не нашлось женщины, родившей не более полумесяца назад и имеющей достаточно молока. После этого Эмалинда, не простившая мужу изгнания, под тем или иным предлогом старалась уклоняться от близости. Сначала Эллак ласково уговаривал ее, потом начал скандалить — и в конце концов махнул рукой со словами: «У вас, Веннанов, всегда была рыбья кровь».
Именно тогда она жгуче осознала, что за все эти годы так и не стала по-настоящему Лорш, не сроднилась с мужем. Зато у ее детей кровь кипела, как глинтвейн на жарком огне. Даже Нисада с ее бездействующими ногами не отставала от братьев — на охоте, привязанная к дамскому седлу специальным креплением, сломя голову неслась за лисой, а при желании могла неплохо метнуть нож. И само собой, строила глазки всем сверстникам мужского пола, какие попадали в ее поле зрения — от сыновей соседних мелких держателей до симпатичных крестьянских парней. Эллак безмерно гордился тем, что его дочь отказывается считать себя калекой, и позволял ей все, что только можно.
Эмалинда же как раз этого и не могла ей простить. Если бы Нис коротала свои дни за вышивкой и молитвами, если бы не лезла затычкой в каждую бочку и покорилась своей участи, ее можно было бы жалеть. Но как пожалеешь того, кто не желает быть жалким?!
От тоски она пристрастилась гостить в родном Веннане, где теперь стал хозяином Тарме, и частенько брала с собой Калларду. Там их и застала весть о том, что в Лорш пришло Поветрие…
Тарме не отпускал ее домой пять месяцев — боялся, как бы не заразилась. По счастью, земли Веннанов Поветрие обошло стороной. Когда же она вернулась в Лорш, то нашла лишь слуг с бурыми пятнами на лицах (которые, если человек переболел и выздоровел, держатся еще несколько лет), большое кострище на внутреннем дворе замка и серую от горя, чудом уцелевшую Нисаду. Не было даже могил, на которых Эмалинда могла бы поплакать — все четыре тела ушли в огонь.
Тогда она решила: это кара Единого за то, что она недостаточно любила мужа и детей.
Она покрыла голову вдовьим платом и не сняла его даже спустя положенный траурный год. На ее прикроватном столике вместо томика стихов и мешочка с сухими розовыми лепестками поселилось Священное Писание. Однако три раза в день молиться за души мужа и сыновей оказалось неизмеримо проще, чем одарить своей любовью оставшуюся в живых дочь.
К тому же она очень быстро заметила: если ей слуги повинуются потому, что такова их обязанность, то Нисаде — охотно и с радостью. Ее ни в чем не упрекали, но в каждом взгляде читалось одно и то же: «Нис перенесла Поветрие вместе с нами, а где была ты, княгинюшка?» Лишь через полгода она случайно узнала: среди них так много выживших лишь потому, что они пили настой очного цвета, а пить его приказала Нисада, невесть откуда узнавшая о целительном действии этой травы…
И тогда она возненавидела старшую дочь. Точнее, умудрялась одновременно ненавидеть — ту, что вышла в мир из ее чрева, жалеть — человека, который никогда не сдается, и бояться — калеку с парализованными ногами.
Вскоре Тарме сделался частым гостем в лишившемся хозяина Лорше, а потом начал откровенно точить на него зубы. Эмалинда прекрасно понимала, что все слова о защите трех одиноких женщин — не более чем дымовая завеса, кое-как маскирующая жгучее желание брата самому стать князем. Понимала — однако, как в детстве, была полностью согласна. Действительно, лучше уж родной брат, который смотрит на все так же, как ты, чем какой-нибудь совсем чужой человек. О том, что свято место пусто, уже прослышали многие, и Калларду до сих пор не сватали лишь потому, что все еще считали ребенком.