мозг привык быстро соображать, изучать, собирать и анализировать информацию. Конечно, память с годами стала не та, но это можно с лихвой компенсировать логическим мышлением, которое развивается с возрастом, и только с возрастом. И еще с опытом, который просто так не купишь. И опыт, и логика, и захлопнувшаяся вчера (позавчера? бог знает когда!) дверь указали Долорс, что пятидесятилетний Жофре не побоялся связаться с несовершеннолетней подругой дочери. Отвратительно. Понятно, что девочке это льстит, а она не такая уж сонная муха, какой кажется.
Еще одна будущая страдалица, вздохнула Долорс. Потому что, когда Жофре эта связь утомит, он бросит девочку, это закон жизни, той жизни, которая в самые что ни на есть спокойные и безмятежные моменты делает странные, внезапные повороты. Какой подлец ее зять, какой подлец.
Мама, я смотрю, ты хорошо себя чувствуешь, сказала ей Тереза сегодня утром. Как всегда, Жофре исчез, стоило дочери появиться на пороге. Как продвигается свитер Сандры? Долорс обеспокоенно приложила палец к губам. Она принимает душ и ничего не услышит, так что покажи-ка мне его. Долорс вынула из пакета вязание, ей хотелось объяснить, что она напутала с проймами, но раз уж сказать ничего не могла, то просто промолчала.
Вначале, в больнице, она пыталась объясняться теми странными звуками, что вырывались из ее горла, но никто ее не понимал. Долорс плакала, потому что это очень грустно — потерять возможность говорить, когда всю жизнь только это и делала, особенно если учесть, что правая рука дрожит и написать простую фразу — это уже героизм. Но чувство собственного достоинства, которого Долорс никогда не теряла, даже в самые тяжелые минуты жизни, не позволило ей продолжать вымучивать из себя эти невнятные, непонятные звуки. Она решила, что лучше уж молчать, потому что все попытки объясниться оборачивались сущим наказанием, старуха видела в глазах окружающих сострадание и вспоминала, какие чувства испытывала сама, когда смотрела на престарелых или немощных. И она решила жить как немая, вообще не издавать никаких звуков, исключая смех, который, слава богу, у нее получался хорошо.
Теперь она даже и звуков никаких не произносит, жаловалась Леонор врачу, явившемуся с очередным визитом. Долорс посмотрела на дочь с удивлением, вот уж не знала, что это так беспокоит ее домашних, ладно, и старуха изобразила нечто похожее на вой, чтобы показать, что может издавать какие угодно звуки. Леонор вытаращила глаза и растерянно сказала врачу: похоже, она хочет нам что-то доказать, ведь до этого мама сидела и молчала, словно изваяние, клянусь. Врач, который знал ее давно, очень давно, гораздо дольше, чем недотепа дочь, улыбнулся: сеньора, ваша мама не издает никаких звуков, потому что она их копит, она ведь очень умна и просто экономит жизненную энергию, верно, сеньора Долорс? Старуха согласно кивнула и издала смешок, чтобы показать, что может смеяться, но еще и потому, что ей понравилось объяснение врача.
Доктор, который осматривал Эдуарда, когда у того случился приступ аллергии, напротив, не был настроен шутить, а она здорово напугалась, да и дети тоже, они все были дома, когда у мужа начали вскакивать эти ужасные волдыри, так что казалось, будто у него сейчас лопнет кожа по всему телу. Долорс прямо-таки оцепенела, дети плакали, может, Эдуард — инопланетянин и принимает сейчас свой настоящий облик, так подумала она в первое мгновение, но никогда об этом не говорила — ни ему, ни кому-нибудь еще, потому что стыдилась признаться, за кого она приняла своего мужа, только уж очень он стал похож на существ из американских фильмов, которые завоевывают Землю. Долорс застыла, обняв обеих дочек, ноги у нее словно приросли к полу, пока Эдуард не закричал: сделай же что-нибудь, не видишь — я сейчас умру. Он испугался до истерики и весь горел, и Долорс наконец осознала, что нужно что-то делать, она вызвала «скорую», которая немедленно отвезла мужа в больницу, где ему поставили диагноз — аллергия на пенициллин. Эдуарду выдали целый список лекарств, которые ему нельзя принимать. Если такое повторится, немедленно везите в больницу, как сегодня. В противном случае… Врач оборвал фразу, доктора никогда не говорят некоторых вещей, предпочитая заканчивать уклончивым и многозначительным многоточием, лишь бы не упоминать о смерти, они боятся этого слова, хотя видят смерть каждый день. Удивительные люди эти врачи. Вы хотите сказать, что мой муж может умереть? — решила внести ясность Долорс. Врач в ответ только кивнул. Простое «да», должно быть, казалось ему слишком грубым и прямым.
Аллергия на пенициллин. Эдуард здорово струхнул, мне было так плохо, Долорс, ты должна об этом позаботиться, ты же знаешь, я вечно путаю лекарства. Не волнуйся, успокоила его жена, временами она ощущала себя заправской медсестрой — когда все вокруг начинали болеть и ей приходилось строго следить, чтобы каждый правильно исполнял предписания врача. Самое забавное, что во время визитов ко врачу Эдуард вел себя так, словно сам прекрасно усвоил все правила, а Долорс привел с собой просто так, за компанию, в первый раз это ее ужасно разозлило, и, когда они вышли из кабинета, она с негодованием сказала: что за нахальство с твоей стороны, ведь это же я имею дело с лекарствами, когда ты болеешь. Эдуард опустил голову и сконфуженно пробормотал: плохо, конечно, что я не могу с этим справиться сам, извини. И Долорс неприятно кольнуло видеть его таким. В тот день она начала понимать, что мужчины никогда не взрослеют, а женщины просто дуры.
Жофре и Моника не производили ни малейшего шума, она расслышала лишь несколько приглушенных восклицаний, они явно старались соблюдать тишину, Долорс словно услышала, как Жофре говорит: старуха ничего не слышит, но, знаешь, на всякий случай… Они управились за десять минут, как быстро и как грустно, подумала Долорс, а потом вернулись в столовую, обсуждая цвет стен, будто бы с самого начала только это их и интересовало, вот только Жофре забыл застегнуть ширинку, а у Моники подол юбки забился за верх чулка, впрочем, когда вернулась Сандра, она ничего не заметила, потому что оба сидели на диване. Она принесла им мороженое, им — но не себе, как же, а то еще растолстеешь, усмехнулась старуха. Моника поблагодарила подругу и начала лизать свою порцию, она так и не успела подмазать губы, наверное… Матерь Божья, Долорс даже содрогнулась, представив, что именно скрывалось за этим «наверное», а потом перевела взгляд на лицо девочки, которая с лукавым видом облизывала столбик холодного лакомства, непристойно играя языком и искоса поглядывая на Жофре, и подумала: не стоит тебе так делать, а то из расстегнутой молнии вылетит птичка, и ты оглянуться не успеешь, как она вырастет и заживет собственной жизнью.
Эдуард тоже жил своей собственной жизнью, погруженный в нее настолько, что не замечал ничего вокруг. С женитьбой разом исчезли и шоколадные конфеты, и комплименты, и теннис, и вообще все. Теперь Долорс стала нужна, чтобы командовать прислугой, исполнять супружеские обязанности и разбираться в лекарствах в случае болезни. И все. Конечно, нельзя сказать, что Эдуард относился к ней как к предмету обстановки, скорее, как к существу, не достойному внимания, которое всегда под рукой и о нем можно вообще не думать, как к существу без права голоса. Вопреки наставлениям монахинь, уверявших, что обязанность образованной женщины состоит в том, чтобы помогать мужу принимать решения, он не нуждался в ее советах. И тогда Долорс решила жить сама по себе, погрузиться в книги и читать, читать, читать. Конечно, если выдавалось свободное время, если в доме и с детьми все обстояло благополучно, а так было далеко не всегда. Особенно когда Мирейя родила и уже не могла, как прежде, помогать по хозяйству. И потом, когда дела на фабрике пошли все хуже и хуже и у них осталась всего одна служанка, а затем и вовсе только приходящая прислуга. Эдуард все больше мрачнел и сох. Он часами сидел в своем домашнем кабинете, перебирая бумаги, и когда поднимал голову, то Долорс казалось, что муж не видит ни ее, ни детей, а одни только буквы и цифры. Какое-то время Эдуард бессмысленно таращился на них, спрашивал, все ли у них нормально, и снова возвращался к бумагам.
В общем, жизнь ее протекала не слишком радостно и, как говорится, не вдохновляла.
Какой у тебя симпатичный магазинчик, сказала она Антони. Новая встреча с ним стала первым приятным событием за долгое время. Человек с усами и проседью в волосах улыбался ей из-за прилавка, ты пришла, радостно воскликнул он, и этот возглас прилетел к Долорс, словно птичка, собирающаяся свить гнездо в ее сердце. А как же, я ведь обещала, сказала она только для того, чтобы что-то сказать, потому что, по правде говоря, ей было непросто ответить на его слова, она не привыкла, чтобы ее приходу радовались, чтобы ее кто-то ждал, кроме разве что служанки, которая никак не могла решить, нужно вытирать пыль на верху шкафа или нет. Конечно нужно, отрезала Долорс, и не обязательно для этого меня ждать. Сеньора, здесь столько всяких вещей, а я не знаю, какие из них можно трогать, а какие нет, оправдывалась служанка. Их и не надо трогать, просто приподнимаешь и вытираешь под ними, вот так, видишь. Да, сеньора, но ведь, чтобы приподнять, я должна ее взять в руки. Когда в доме трудились три служанки, эта казалась вполне сноровистой, удивилась Долорс, и только сейчас стало ясно, какая она неопытная рохля.
Вот так, ее приход приносил радость только этой недотепе — какая проза жизни. Но Антони обрадовался ей, хотя ему-то точно не требовалось выяснять, надо или нет вытирать пыль на шкафу. Он не скрывал, что счастлив лишь потому, что она, спустя столько времени после случайной встречи на Тибидабу,[4] появилась в дверях его книжной лавки. Ищешь книги по философии, скорее подтвердил, чем спросил он. Она не могла собраться с мыслями: на самом деле я зашла только посмотреть, ведь я обещала, но если ты покажешь мне, где стоят книги по философии, буду очень рада. Антони повел ее вдоль переполненных стеллажей, протискиваясь среди покупателей, и наконец привел в отдел, где продавалась литература по психологии и философии: тут ты все найдешь. Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, а сам все гладил пальцами корешки книг. Долорс не сдержала возгласа: ой, как замечательно. Антони пристально посмотрел на нее: я тебе еще кое-что покажу, идем. Она пошла за ним. Как он изменился, ее бывший возлюбленный, то есть внутри он оставался все тем же, но юношеская неуверенность и приниженность, порожденные скромным происхождением, исчезли без следа.