Вот уже две недели как моя жена живёт в полной изоляции. Она не общается ни с кем, кроме подружек, коллег на работе и соседок по дому. Она не заходит в мой гараж и не кладёт вещи на мои полки. Делает вид, что это ей не нужно, но я-то знаю, как это тяжело! Правда, я свои вещи временно тоже не кладу на свои полки и уже несколько дней хожу в грязных, не глаженных вещах. Коллеги начинают меня сторониться, и даже моя мама, а её свекровь сказала, что я начинаю выглядеть как бомж. Ко всему прочему у меня от еды всухомятку разгулялся гастрит и появилась дикая изжога. Но я терплю. Потому как демократия требует жертв…
Сковородка
Хутор только просыпался, а Мария Ивановна уже шла по улице с кастрюлей борща. Из-под ног выметнулся заполошно петух, и женщина, чуть не разлив борщ, прошипела сквозь зубы:
— Следующий в суп пойдёшь, окаянный!
Возле соседнего двора стояла соседка. Увидела Марию Ивановну и спросила, улыбнувшись:
— Мальчишкам?
— А кому ж? — по-напускному сердито ответила Мария Ивановна.
Она вообще старалась себя держать строго. Так уж получилось, что нелёгкая жизнь ей выдалась, пришлось на своём горбу много чего вынести. Отец Марии Ивановны не вернулся с фронта, и тяжёлые послевоенные годы, голодные, смурые, нищие, были нелегки. Учёба под керосиновой лампой. Походы в школу за много километров и в снег, и в дождь. И понимание, что никто не поможет, если не взвалит Маша сама на свои плечи ношу. Потому и работать рано пошла, вырабатывая трудодни. А по вечерам училась и мечтала о лучшей жизни. И только отец в советской гимнастёрке смотрел с фотографии на Машу и будто подбадривал: «Всё будет хорошо, дочка! Всё будет хорошо!» И смотрели чуть грустно и виновато его тёмные глаза.
Самого отца Маша и не запомнила практически. Иногда казалось, что вспоминает урывками что-то большое, весёлое и счастливое, обнимающее и подбрасывающее вверх. А потом казалось, что придумала она сама себе эти воспоминания. Ведь когда отец на фронт уходил, ей и трёх лет не исполнилось. Всё, что осталось — пара треугольничков-писем, которые перечитывала мама, да эта вот фотография с молодым солдатом в советской гимнастёрке…
У кого отцы вернулись, тем полегче чуть жилось. Мужик есть мужик. А Маше самой и за мужика приходилось быть, и за бабу. Закалила жизнь, огрубила весёлую девочку. Да так, что уже к тридцати годам можно было гвозди из неё делать, а в родном колхозе называли её уважительно по имени-отчеству. А она воспитала в себе с детства привычку во всём блюсти строгий порядок. И чем взрослее становилась Мария Ивановна, тем моложе и моложе, казалось, становился на чёрно-белом фото отец. И в какой-то момент она поняла, что в свои двадцать пять старше него, ушедшего на фронт в двадцать с небольшим лет…
А жизнь действительно год от года становилась лучше. И Мария Ивановна становилась крепче. Умела так глянуть на человека, что температура вокруг понижалась. Приехал к ним как-то на работы в колхоз шутник, весёлый да озорной. Пытался и над красавицей Марией пошутить. Да таким взглядом его девушка окатила презрительным, что не она — он пошлой своей шутки смутился, да покраснел, как пацан малолетний. А Мария Ивановна жила по строго заведённому порядку: с утра по хозяйству управиться, детей в школу собрать, да самой на работу бежать в родной колхоз. А вечером опять хлопоты. И так за годом год. До самой пенсии.
И на пенсии опять порядок завела. Подъём, хлопоты по хозяйству, приготовление еды, телевизор. А детей она в строгости держала, чтоб не разбаловались. И дети выросли хорошими. В селе не остались, в город подались, зато отучились, хорошую работу нашли. И внукам спуску не давала, когда привозили их к бабе Маше.
А тут вдруг случай произошёл. К ним на хутор приехали солдатики молоденькие. И глава сельского поселения сказала, что ребята приехали из-за ленточки, то есть с фронта. Увидела их баба Маша, и дрогнуло стальное сердце. Были ребята измятые, пыльные, уставшие. И лишь глаза их смотрели на женщин чуть грустно и виновато. Баба Маша кинулась домой, схватила кастрюлю с борщом, благо только-только сварила, и пошла к мальчишкам, чтобы покормить их с дороги. А те — вежливые, скромные, ещё и отказывались.
— Не съедите — сковородкой огрею! — пообещала баба Маша.
Ребята переглянулись и засмеялись вдруг весело. И будто спало напряжение. Сели за стол, придвинули тарелки. А баба Маша смотрела, как ходят под кожей кадыки, как наклоняются над тарелками ребята, боясь хоть каплю пролить, и волна нежности поднималась в её душе.
Так и повелось с тех пор. Каждое утро баба Маша вставала ни свет ни заря и варила борщ или суп, пекла пирожки и несла солдатикам. Всех пятерых уже по именам знала: Ваня, Андрюша, Егор, Артём и Магомед. Заходила по-хозяйски к ним и начинала накрывать на стол. Ребята скромно отказывались, а баба Маша вновь хмурила брови:
— За сковородкой сходить?
И ребята смеялись весело и садились за стол, а после долго благодарили бабу Машу.
А потом они уехали. Куда — не сказали, но баба Маша и так всё поняла. Вновь туда, за ленточку. Где решалась судьба страны. Жизнь вернулась в привычное русло, да вот только сердце успокаиваться не хотело. И рядом с фотографией отца появилась ещё одна фотокарточка, где баба Маша стоит с ребятами: Ваней, Андрюшей, Егором, Артёмом и Магомедом, те улыбаются в объектив чуть грустно и виновато. Тогда, после фотографирования, Ваня и Артём пообещали бабушке Маше:
— Мы обязательно вернёмся! Чтобы спасибо ещё раз сказать!
И уехали. А для бабы Маши наступили тягучие дни. Она ходила по хате, включала телевизор погромче и, когда новости шли, всё смотрела, вглядывалась, не увидит ли знакомые лица. Приезжали дети с внуками, баба Маша отвлекалась ненадолго, а когда уезжали, вновь тянулись долгие дни.
А однажды баба Маша услышала стук в дверь. Неторопливо прошла в сенцы, гадая, кто же посреди недели к ней пришёл. Для почтальона с пенсией — рано. Дети тоже только на следующих выходных обещались. Открыла дверь и обмерла — на пороге стояли Артём и Ваня. Счастливые, улыбающиеся. А в руках… новая сковородка.
Кинулась к ним женщина, обняла обоих сразу и заплакала, прижимая пыльных с дороги, измятых. Она обнимала ребят, и ей казалось, что вместе с ними она обнимает и папу, молоденького, в советской гимнастёрке, который наконец-то вернулся с фронта…
Взгляд
Мы ехали в автобусе со спецназовцами в Чечню и весело болтали. Травили анекдоты, рассказывали весёлые случаи из жизни. Я уже успел привыкнуть к их открытым простым лицам, когда всё резко поменялось. Мы пересекли какую-то черту, и пришёл приказ надеть бронежилеты и приготовиться. Кажется, это было, когда проезжали Карачаево-Черкессию.
И лица парней изменились вдруг. Неуловимо, но так, что я их перестал узнавать. Трудно объяснить, в чём именно эти изменения заключались. Как-то обострились черты. Сжались губы. Нахмурились брови. Но главное — взгляд. Он стал совсем другим. Цепким, внимательным, настороженным. Пацаны спокойно разобрали оружие, но уже не шутили гурьбой. Каждый внимательно всматривался в окна, а я смотрел на них и не узнавал…
Уже потом мне объяснили, что подавляющее большинство нападений было как раз во время движения. Оттого во время поездок так внимательны были бойцы ОМОНа и СОБРа. Но эти меняющиеся глаза и лица врезались в мою память навсегда…
На обратном пути лица тоже меняются. Но не ярко, постепенно. Будто напряжение не хочет отпускать, расставаться. И расслабляются пацаны не сразу. Но вот при поездках туда — мгновенная трансформация. Раз! И вместо добряка-болтуна перед тобой воин. Собранный. Очерченный решимостью.
Спустя полтора десятка лет я ехал уже с другими пацанами в ЛНР. На сватовское направление. Шутили, болтали, травили анекдоты, и только пересекли КПП, всё резко поменялось. Лица парней изменились вдруг. Как тогда, много лет назад. Много лет прошло. И пацаны другие уже. И конфликт другой. А взгляд — всё тот же…
Будем жить!
Алексей Иванович шёл на работу по родному городу. Несмотря на то что уже долгое время он был главой администрации, мужчина старался побольше ходить пешком, не трогая служебную машину. Да и пройтись вот так, с утра, великое дело. Можно привести мысли в порядок, окончательно проснуться. Накидать план на день. Начерно. Потому как специальная военная операция постоянно вводит свои коррективы, и непонятно, что будет даже через час. Потому как городской округ, который возглавлял Алексей Иванович, был приграничным.
Но сейчас, когда ласково светило только-только показавшееся из-за горизонта солнышко, когда редкие прохожие кивали, идя навстречу, а в городе ещё жила утренняя тишина, хотелось верить только в хорошее. И глава округа, поглядывая по сторонам, шептал фразу из советского фильма:
— Будем жить!
На крыльце глава встретил своего зама и по совместительству секретаря совета безопасности. Тот посмотрел укоризненно и спросил:
— Опять пешком?
— Владимирович, не начинай, — улыбнулся Алексей Иванович. — Ты мне с броником покоя не даёшь, ещё и прогулки…
— И не дам покоя! — Секретарь совета безопасности нахмурился. — Вы почему на прилёты без бронежилета ездите?
— Тысячу раз объяснял. — Глава округа зашёл в администрацию. — Люди наши разве в бронежилетах? Представь, если я в нём приеду? Паника же начнётся!
Владимирович махнул рукой, показывая, что понял бесплодность уговоров. А Алексей Иванович быстро прошёл в кабинет и окунулся в текущие дела.
— Вы собирались к рабочим съездить, которые защитную полосу делают, Алексей Иванович! — напомнила секретарша.
— Да-да. — Глава округа быстро встал. — Максим на месте?
Максим, водитель администрации, ждал Алексея Ивановича внизу, возле машины. Глава поздоровался с ним за руку и коротко сказал:
— Давай на черту защитную, где позавчера были. Надо с рабочими переговорить.
Уже через полчаса Алексей Иванович был на месте. Под звуки канонады обошёл защитные сооружения. Посмотрел, что сделали за два дня. Спро