откий ёжик волос и тоскливо думала, что теперь уж точно её никто не усыновит.
Но Оленьку усыновили хорошие люди. Дядя Игорь и тётя Люда пришли однажды в детский дом и долго разговаривали с девочкой. А рядом стояла директриса и благодушно улыбалась, повторяя:
— Очень, очень хорошая девочка! Ласковая, послушная! И учится хорошо!
Дядя Игорь и тётя Люда жили в селе и привезли Оленьку в свой дом. Он был много больше, чем у дедушки с бабушкой. А ещё у новых приёмных родителей было хозяйство. А Оленька, будто в самых смелых своих мечтах, получила… свою комнату!
Дядя Игорь и тётя Люда просили называть их папой и мамой, но Оленька стеснялась этого. В свои двенадцать лет она понимала, что усыновившие её супруги всё же чужие, хотя и очень добрые. Но и обижать их она не хотела, потому старалась обращаться к ним обезличенно, не называя ни дядей и тётей, ни мамой и папой. Но приёмные родители относились к этому с пониманием и ни на чём не настаивали. И только когда рядом с их селом начались бои и что-то загремело, Оленька вбежала в дом и закричала с порога:
— Мама, там стреляют!
Людмила прижала к себе Оленьку и проговорила успокаивающе:
— Не бойся, доченька, всё будет хорошо!
И первое время всё действительно было хорошо. Пришли русские, и они вовсе не были такими, как про них рассказывали в школе. Вовсе не злобные, а вполне дружелюбные молодые ребята, которые часто угощали местных ребятишек. А ещё они привозили и раздавали гуманитарную помощь.
Жизнь в селе будто и не изменилась. Только из уроков в школе пропали вдруг рассказы про Бандеру и Шухевича. И учителя теперь говорили, что эти якобы герои на самом деле были настоящими палачами. Впрочем, Оленьку мало это всё волновало. Она наконец оттаяла. Она поверила в счастье и бежала с уроков домой, чтобы помочь маме по хозяйству и вместе дожидаться с работы отца. Чтобы тот пришёл, ел на кухне борщ и слушал с улыбкой, чем день занимались его девочки…
А потом пришла беда. Русские решили уйти. Родители совещались недолго и тоже решили уехать. В Россию. О чём и сказали Оленьке. Вещи собирали быстро, впопыхах. А потом сели в машину и выехали из села в направлении русского города Валуйки. А в это время боевики нацбатальона уже подтягивали пушку к селу Оленьки.
— Смотри, сепары к русне бегут! — осклабился один из них, настраивая на телефоне камеру и глядя на колонну гражданских машин.
А второй, позируя на камеру, закричал: «Огонь»! Первый навёл пушку и выстрелил, а потом повернул лицо к камере и заорал: «Смерть ворогам!»
В это время Оленька сидела на заднем сиденье старенькой легковушки и со страхом смотрела назад, на ставшее родным село. На то место, где она впервые в жизни поверила в счастье. В этот миг снаряд из пушки разорвался возле машины, и горячий, безжалостный осколок попал пятнадцатилетней девочке в голову. Оленька уже не слышала плача своей новой мамы, не слышала, как ругается отец. Ей было безумно больно, после чего она потеряла сознание.
Когда Оленьку привезли в Россию, она была ещё жива. Сильное тело девочки не хотело мириться со смертельным ранением. Сердце судорожно сжималось, толкая по венам и артериям кровь. Лёгкие сокращались, стремясь насытить кровь кислородом. А сама Оленька хрипло дышала, и на губах её пузырилась кровавая пена. Медики скорой помощи быстро переложили девочку в машину скорой помощи и помчались в больницу, ни на что особо не надеясь.
Вечером в одной из хат ставшего родным для Оленьки села, которую заняли вэсэушники, молодчики из нацбатальона с шутками монтировали очередной ролик для ТикТока. А над телом умершей пятнадцатилетней девочки горько рыдала русская медсестра…
Живой
Зной растекался по земле, и, кажется, не насекомые, а именно этот зной звенел и гудел в поле. А выгоревшая почти в цвет солнца трава мягко прогибалась под колёсами машины скорой помощи. Фельдшер скорой — добрая и отзывчивая Валентина Викторовна — пристально всматривалась вперёд и говорила водителю глухим голосом:
— Ты не гони, не гони, а то проскочить можем!
— Не проскочим! — бурчал Иваныч, хмурый малоразговорчивый водитель. И смотрел, смотрел на небо, выглядывая вражеские дроны.
Сотрудники скорой помощи приграничного с Украиной района давно привыкли работать в экстремальных условиях. Привыкли, что нацформирования сделали их своей мишенью и раз за разом пытались ударить по медикам. Потому каждый выезд на границу был связан с риском. И можно бы отказаться, но Валентина Викторовна читала молитву полными губами, трогала бережно большим и указательным пальцами крестик на своей груди и шла в машину.
Что читал Иваныч, не знал никто. Многие в их посёлке вообще думали, что водитель — человек хмурый и чёрствый. Но медики знали, что худощавый, в годах уже мужчина только с виду такой. А в случае опасности преображался ничем не примечательный Иваныч в былинного богатыря, как это случилось после обстрела жилых кварталов укронацистами. И тогда жилистый водитель, напрягая свои неширокие плечи, таскал раненых, помогал перевязывать. Подавал медикам бинты, жгуты. И в самое нужное время говорил успокаивающе женщинам-фельдшерам нужные фразы. Оттого Валентина при голосе водителя успокаивалась немного.
Несколько минут ехала спокойно, а после опять просила тревожно:
— Не гони, Иваныч!
Впрочем, раненых они не проскочили. От посадки шагнул навстречу скорой военный и махнул рукой. Иваныч быстро подъехал, остановился, и они выскочили на улицу.
— Что у вас? — спросила Валентина Викторовна.
— Двое «трёхсотых», — устало проговорил боец и вытер рукавом пропылённое, вспотевшее лицо. Потом рванул ворот и добавил: — Тяжёлые!
Фельдшер кинулась в полосу и ахнула. Двое раненых лежали на плащ-палатках, постеленных на землю. Вся одежда — лохмотья, изорванные, кровавые, обгорелые. И ожоги. На лице, руках, на видимых частях тела.
— Танкисты, — всё так же устало объяснил военный и вновь яростно потёр лицо. — Молодые совсем…
В это время один из раненых открыл глаза, и Валентина Викторовна вздрогнула от боли, плескавшейся в них.
— Обезбол кололи? — требовательно спросила она военного, кидаясь к раненым.
— Часа четыре назад, — быстро проговорил военный.
— Иваныч, чемоданчик! И готовь к перевозке!
Фельдшер быстро уколола обезболивающий препарат одному, второму, а потом водитель и военный загрузили ребят в машину. Иваныч развернулся по полю, отчего машина запрыгала на кочках, а Валентина Викторовна сказала укоряюще:
— Потише! Им каждое движение — страдание!
— Стараюсь, — буркнул Иваныч и мягко нажал педаль газа.
А фельдшер сидела рядом с танкистами и говорила:
— Потерпите, милые! Потерпите! Скоро всё хорошо будет!
Танкисты смотрели на фельдшера и молчали. Не кричали, не плакали. Даже стона не было. И тогда заплакала сама медик. Вытирала слёзы и повторяла:
— Всё хорошо будет, ребятушки мои!
Когда уже подъезжали к больнице, один из танкистов, совсем молоденький, разлепил губы и попросил тихо:
— Тётенька, а можно телефон — позвонить?
— Да, конечно, — встрепенулась фельдшер, достала сотовый и сказала решительно: — Номер помнишь?
— Помню, — кивнул солдат и начал говорить цифры.
Валентина Викторовна набрала их и, услышав гудки, поднесла трубку к лицу солдата.
— Алло? — послышался из трубки женский голос.
— Мама, это я, Павлик. Мам, у меня всё хорошо.
И тут фельдшер услышала рыдания, а потом сдавленный женский голос произнёс:
— Как вам не стыдно? Мы только похоронку на сына получили, а вы над горем нашим глумитесь?
Связь оборвалась, а парень глянул растерянно на медика. Фельдшер, изумлённая не меньше танкиста, проговорила решительно:
— Разберёмся, родной! Лечись!
Потом помогала перегружать раненых на каталки и рванула на другой вызов. Уже когда закончилась смена, поспешила в больницу и спросила дежурную:
— Как там ребятки, которых мы привезли?
— Хорошо, Валентина Викторовна. — Дежурная закрыла журнал и устало улыбнулась. — Доктор сказал, что жизни ничего не угрожает.
Фельдшер опять зашептала молитву и снова пальчиками тронула нательный крестик. А потом вышла на улицу и вновь набрала номер, который продиктовал ей танкист. На этот раз трубку взяла другая женщина. Голос был более молодой, резкий.
— Вы кто? — спросил молодой женский голос фельдшера. — Вам что надо? Если звонить не перестанете, мы в ФСБ обратимся!
А после Валентина Викторовна услышала рыдания.
— Погоди! Я фельдшер скорой помощи! Мы сегодня в больницу двух танкистов привезли наших! Раненых! Один из них и звонил.
— Какая фельдшер? Вам что надо? Нам похоронка на брата пришла! Сказали, что погиб!
— Ошиблись, — мягко и настойчиво ответила Валентина Викторовна. — Жив он и жить будет! В больнице у нас!
— Подождите, — прошептала девушка, и фельдшер услышала, как та заговорила быстро: — Мама, это медик! Больницу называет, говорит, Павлик живой!
Через два дня в палате раненого танкиста сидели мать и сестра. И плакали. Уже от счастья…
До и после
Мою коллегу повесили на площади. Не спешите пугаться — повесили в хорошем смысле этого слова. Портрет Наташи висит на доске почёта, на самом видном месте. И я очень рад за неё, потому как она заслужила это более чем.
Я уже говорил, что специальная военная операция заставила на многое и на многих посмотреть по-другому. В ком-то безнадёжно разочаровываешься, а кто-то, наоборот, предстаёт с такой стороны, что дух захватывает. И эти открытия заставляют гордиться своими знакомыми, друзьями, товарищами. И понимать, что такие люди и куют победу.
Наташку знаю давно, много-много лет. Тем удивительнее мне было узнать её с другой, неожиданной стороны. Особенно врезался в память случай в Шебекино. Начало июня. Только-только прекратились массовые обстрелы города, но в Шебекино ещё летели вражеские снаряды. Пусть реже, чем это было раньше. А мы поехали в очередную командировку в обезлюдевший на тот момент город. И поехали вместе с коллегами из телерадиокомпании «Мир Белогорья».