— Девоньки, без меня автобус не поедет, а я за вашим добром пригляжу!
Те отказались наотрез и тащили баулы с собой. И водитель помог, схватил сразу две сумки и, кряхтя, затащил в убежище. А потом, отдышавшись, спросил:
— Кирпичи везёте, что ли?
— Покушать солдатикам, — ответила одна из женщин, и водитель кивнул и закурил. А у Евгеньевны внутри родилось тёплое, нежное чувство. И она посматривала на землячек своих одобрительно.
Когда объявили отбой, автобус поехал дальше. И Евгеньевна вновь принялась считать остановки. Десятая, двенадцатая, четырнадцатая… На ней она и вышла. Как всегда, поблагодарила водителя и пошла не торопясь в здание, где трудились волонтёры.
Там уже были несколько её подруг. Растягивали новую сеть, кроили ткань и вплетали ленточки. Евгеньевна поздоровалась, прошла на свой стульчик и села, привалившись спиной к стене. Перед ней тут же положили горку ткани, она взяла ножницы и принялась нарезать ленточки. Когда руки уставали, женщина отдыхала, глядя, как другие волонтёры ловко и сноровисто вплетают эти самые ленточки. И как из простой ячеистой сеть превращается в маскировочную. Такой что угодно накрыть можно, и солдаты уже будут в безопасности. Ни с неба их увидеть не смогут, ни с земли.
Евгеньевна подошла к столу и налила себе чаю. Присела на стульчик и пила, поглядывая на других волонтёров. И тут к ним вошёл военный. Поздоровался робко и спросил:
— Говорят, у вас можно масксети заказать?
— Если надо, сделаем, конечно, — ответила старшая, Валентина Петровна. — Вам сколько нужно?
— Две машины, блиндаж, — принялся загибать пальцы военный, в итоге спросил: — Штук пять можно?
— А метраж?
— Какой делаете?
— Три на пять, шесть на пять. Больше станки не позволяют… — Валентина Петровна достала блокнотик.
— Нам бы шесть на пять, там порежем, как надо…
Военный вопросительно посмотрел на Валентину Петровну. Та быстро записала всё в блокнотик и сказала:
— На той неделе сделаем, не раньше, заказов много.
— Конечно, — кивнул военный. — Подождём!
— Может, чаю попьёшь, внучек? — спросила солдата Евгеньевна.
Военный посмотрел на женщину и спросил:
— А сколько вам лет, бабушка?
— Девятнадцать до ста, — улыбнулась Алла Евгеньевна. — Так что насчёт чаю?
— Не могу, ехать надо, — помотал головой военный. А потом наклонился вдруг и поцеловал женщине руки: — Спасибо вам! И дай Бог столетний юбилей отметить!
Когда военный вышел Алла Евгеньевна поставила чашку и принялась нарезать ленточки, чтобы успеть до последнего автобуса, на котором нужно было ехать обратно домой. Ровно четырнадцать остановок…
Раненый
Вечер вползал в Волчанск неохотно, медленно. Багровое солнце уже продавливало горизонт, практически скрылось за домами и деревьями, но небо ещё было светлым, весенне-ясным. И лишь в углах двора, под деревьями да у стены дома начинало сереть. Ещё полчаса — и сумерки выползут оттуда, расползутся, как туман, по двору, по улице. Вначале размоют город в серости, а после и вовсе укутают тьмой. Тьмой нервной, перемежаемой частыми сполохами от взрывов, алеющей этими сполохами и пронзаемой строчками трассеров.
Владимир заторопился, быстро осмотрел дом со стороны глухой стены, так как один из разрывов был совсем рядом и надо было проверить, не повредило ли его осколками. Такое уже было не раз. И забор, и сарай, да и сам дом носили отметины от железа.
Владимир горестно вздохнул, оглядывая воронку, и вспомнил, как ругались с «захыстниками» местные, как просили не ставить ракетные установки и артиллерию в городе. Понимали, что прилетит в ответ, потому как били вэсэушники по русскому городу Шебекино. Соседка — тётя Поля — даже плакала, стоя перед артиллеристами в камуфляже:
— Что ж вы делаете, ироды? Мало того что сами по мирным бьёте, так и по нам из-за вас ответка прилетит!
— Тётка, там нэмае мирних, там рашисты та орки! — посмеиваясь, отвечал вэсэушник. — А як тоби прылэтить, так то нэ страшно — за нэньку пострадать!
Вэсэушник явно издевался, что возмутило местных. Они зароптали было, тётя Поля и вовсе заорала, а военный снял с плеча автомат, клацнул предохранителем и проговорил зло:
— А ну пшли отсюда, сепары! Думаете, не знаю, хто позиции наши сдае? Вы все тут готовы под рашистов лечь! И сдохнете, так не пожалеет никто!
Жители разошлись от греха подальше. Знали, что «захыстники» — или защитники — так защитят, что перед Богом окажется душа, а тело — в канаве. Расправы были быстрыми и беспощадными. Только не прав был вэсэушник в том, что все они за русских. Были и те, кто, несмотря на всё происходящее, продолжал оставаться за Украину и захлёбывался в злобе к русским. И таких тоже хватало, потому отец говорил Владимиру:
— Языком не чеши! Лишнего не болтай!
Впрочем, Владимир и так не болтал. Он вот уже год как лишний раз старался не выходить на улицу. Возраст — сорок лет, загребут военкоматчики только в путь. И иди умирать за фашистскую клику…
Осмотрев заднюю стену, мужчина вошёл в дом:
— Мам, пап, в подвал пора!
Владимир помог старикам спуститься в подвал и аккуратно закрыл двери. Папе — за восемьдесят, маме — семьдесят четыре. Если б загребли его на войну, и ухаживать за ними некому, так как сестра давным-давно уехала в Россию. Жила в Ставропольском крае и горя не знала. Звала и их к себе, Владимир со стариками даже засобирались, да не успели. В Волчанск вошли ВСУ, и все дороги были перекрыты. Была мысль через Европу попробовать, да хорошо, что умные люди подсказали: не суйся! С границы на фронт отправишься! Так и остались Владимир с родителями в городе. Обустроил подвал, затащив туда досок и сделав три лежака. Лежаки накрыл одеялами.
Раньше в подвал спускались редко, но когда из Волчанска стали бить по жилым кварталам Шебекино и Белгорода, в ответ полетели русские снаряды. И Владимир понимал солдат. Боялся разрывов, но понимал — для них главным было защитить свой народ. Зато соседка исходила злобой, ругая русских. Приходила к матери языком почесать и начинала рассказывать, какие русские плохие. Мать слушала молча в основном, а вот отец, бывало, не выдерживал. И всегда находил такие слова, от которых соседку подбрасывало, и она, злобно ругаясь, уходила. Потом не приходила несколько дней. К примеру, во время очередного рассказа о плохих русских отец спрашивал будто невзначай:
— А что ж ты гуманитарку от русских брала, как они здесь стояли? — И соседку подрывало, и она шла к двери, злобно ругаясь…
Владимир прислушался. Там, вне подвала, с наступлением темноты активизировались бои — русские снова пошли в наступление. Вот уже несколько дней, слившихся в одну череду, российские войска наступали. Правда, наступление шло тяжело, «захыстники» чуть ли не в каждом доме сделали огневые точки, не считаясь с тем, что там продолжали жить люди. Конечно, на всю страну давно отчитались, что якобы вывезли мирных жителей. Мол, из-за плохих русских. И ни слова о том, что на каждой улице стоят техника и артиллерия, что устроили опорные пункты везде, где можно, прикрываясь мирными жителями. И что люди отказывались выезжать из родного города. Как родители Владимира и сам он, желая всё же оказаться в России. И если днём всё более-менее стихало, то ночью в городе начинался сущий ад. Начинались городские бои, и летели, летели снаряды, мины, ракеты, врываясь глухими разрывами в автоматно-пулемётную трескотню.
Валентина Петровна и Виктор Григорьевич заснули быстро, а Владимир долго ещё ворочался на своём лежаке, прислушиваясь к разрывам. Хотел было вылезти, чтобы покурить, но передумал, закутался потеплее в одеяло и заснул тревожно, чутко.
А утром проснулся… от тишины. Всю ночь бахавшие разрывы и стрельба как-то стихли вдруг. Мужчина полез из подвала и увидел, что из сарайчика торчат… окровавленные ноги в камуфляже. Вначале мужчина остановился испуганно, но потом подошёл туда и осторожно приоткрыл дверь. Увидел бородатого мужчину в российском камуфляже.
Солдат, услышав скрипнувшую дверь, открыл глаза и подтянул к себе автомат.
— Русский? — осторожно спросил Владимир, протягивая вперёд пустые ладони.
— Русский, — прохрипел раненый. — Чеченец. Я вас всю ночь звал.
— Мы в подвале прятались, — виновато объяснил Владимир. — Не слышали! Подожди!
И засуетился, забегал. Быстро спустился в подвал, объяснил родителям, что во дворе раненый русский. Поднялись наверх, перетащили раненого в подвал. Там обмыли раны, перевязали. Русский чеченец изранен был сильно, но, слава богу, чего-то критического Владимир не заметил. Раны все обработали аккуратно перекисью, где-то зелёнкой. Благо и перекиси, и перевязочного материала заготовили достаточно, знали, что рано или поздно их освобождать придут…
А потом потянулись томительные часы и дни. Рассказывать о солдате было нельзя даже соседям. Кто знает, что думают и кого поддерживают. Тут мнения менялись каждый день. А сдадут вэсэушникам — те постреляют вместе с солдатом всю семью. И в этом ни у Владимира, ни у родителей никаких сомнений не было. Потому русского чеченца просили постоянно:
— Потише, потише! — и делились скудной едой. Ухаживали. И говорили, говорили…
— Я, наконец, снова Владимиром стану, а не Володимером, — посмеивался мужчина.
Отец рассказывал русскому чеченцу, как родился и вырос в СССР, и не было никакого деления. И жили все в мире да согласии. А боец слушал, кивал, иногда и сам что-то рассказывал. Про горы, про семью и большие-большие звёзды на кавказском небе. И вся семья с замиранием сердца слушала, не идут ли в их двор вэсэушники, не прётся ли кто из соседей. Но отказаться, бросить раненого уже не могли. И когда скрипела калитка, Владимир стискивал зубы и шёл наверх, чтобы остановить, увлечь, отвести. А мать с отцом торопливо укрывали бледнеющего бойца.
А когда на их улицу пришли, наконец, русские, Владимир выскочил из подвала и замахал руками:
— Сюда. Сюда! — И заговорил сбивчиво, стараясь успеть: — У нас раненый! Ваш! Три дня уже! В подвале прячем!