Мать теперь звонила редко, но звонила. И Григорий, успокоившийся, увидевший, что Харьков никто не занимает, с ненавистью рассказывал матери о том, что русня — орки и фашисты, что они враги всех свободных людей. Да и мать свою называл уже не иначе, как старуха.
Надежда Алексеевна со временем стала возражать:
— Сыночек, да у вас же фашистов за героев считают! Бандеру, Шухевича! Ты же в нормальной школе учился!
Да и про Донбасс вспоминала, где много лет убивали мирных людей.
Григорий сатанел и орал в трубку, что это всё ложь, путинская пропаганда. И что нет у них фашистов и факельных шествий. А в России нацистов больше, чем где бы то ни было на планете. Надежда Алексеевна плакала, а Григорий с мстительной злобой кидал трубку.
Проходил месяц, мать звонила опять, и всё повторялось вновь. Вот и сейчас Григорий прошипел:
— Что звонишь? Что надо? За русню извиняться?
— Что там внучек? — спросила мать. — Коленька?
— Он не Коленька, а Мыкола! — сказал Григорий и бросил трубку.
А после поехал в свою управляющую компанию. Где и приключилась с ним неприятность. Вернее, неприятность случилась не на работе, а по дороге на неё. В автобусе заговорил он с соседкой, и вдруг трое молодчиков в камуфляже и берцах спросили грубо, почему Григорий общается в самостийной Украине не на державной мове. Григорий, из-за разговора с матерью с утра находившийся в дурном расположении духа, произнёс гневную тираду, где сказал молодчикам, что он в свободной стране, потому и говорит на любом языке. Тем более что то же самое буквально час назад он выговаривал Надежде Алексеевне. Только вот парни в камуфляже оказались не такими, как старушка. Они даже договорить не дали, зато дали в зубы. Да так, что у Григория в глазах потемнело, а во рту он услышал хруст. Упавшего на четвереньки мужчину молодчики выволокли на улицу и несколько раз пнули ногами. Лозунги про славу и героев, которые Григорий недавно и сам орал с наслаждением, слесарь слышал уже будто сквозь туман…
Григорий плохо помнил, как добрался домой. Очнулся уже в ванной. Умывал разбитое лицо холодной водой и осторожно языком трогал сколотые и оттого резко болящие зубы. Даже воздух отдавался болью в зубах. Сын, взрослый уже, оказавшийся дома, стоял рядом и спрашивал с испугом:
— Что случилось, пап?
Но Григорий лишь молча умывался, вспоминая факельные шествия в Харькове. Вспоминая, как скакал его сын на выпускном и орал, надсаживая глотку, нацистские лозунги.
Григорий потрогал шатающийся зуб, и тот легко выпал, оказавшись в руке. Боль вновь скрутила дёсна, потекла кровь, и Григорий, морщась от боли, прополоскал рот и вышел на кухню. А когда сын ушёл, взял трубку и сам позвонил матери.
— Мам, — чуть шепелявя, сказал сын. Впервые за десять лет Григорий назвал её так, по-старому. И в груди защемило от обиды и горечи. — Прав ваш Путин, уничтожайте этих нациков!
Мать на том конце помолчала немного и спросила:
— Что случилось, сынок?
И Григорий, как в детстве, стал жаловаться матери. О страхе и несбывшихся надеждах. О том, как избили его за русский язык. О том, как жутко жить в окружении нацистов. А потом, чувствуя резкую боль в зубах, попросил прощения. И мать простила. А Григорий положил трубку и долго ещё смотрел в стену, осторожно трогая языком ноющие зубы…
Под синие сполохи…
Машина скорой помощи с проблесковыми маячками выехала из Шебекино, и Олеся попросила водителя:
— Выключи сигнал!
Тот молча кивнул и щёлкнул тумблером. Проблесковые маячки для нацистов из ВСУ — как красная тряпка для быка. Уже сколько раз так было, что, увидев с коптера машины скорой помощи либо МЧС, нацисты начинали бить из артиллерии либо сбрасывать с дронов боеприпасы по медикам и спасателям. А тут ещё и вызов такой — в село Муром, что всего в паре километров от границы.
Дежурной сообщили, что мужчина в лесу наступил на мину. Жив, но очень тяжёлый. А возле границы сразу две задачи: и человека спасти, и самим живыми вернуться. Но никто из медиков даже не подумал отказаться ехать. И мчали сейчас втроём, пристально вглядываясь в небо и на дорогу. И надеясь, что успеют, спасут. Как спасли в своё время четырнадцатилетнюю девочку. Та оставалась дома одна, когда прилетел украинский снаряд. Девочка получила тяжёлые ранения, и медики мчали, забыв обо всём. Девочку вытащили, зажгутовали, наложили повязки, вкололи обезболивающее. И всё это уже на ходу, торопясь увезти девочку из-под повторных обстрелов. И Олеся — сама мама — до самого прибытия в больницу держала девочку за руку и молилась, вспоминая подзабытые слова молитв. И вспоминала себя в этом возрасте.
Тогда Олеся уже вовсю готовилась в медицинский колледж. С детства мечтала стать медиком, и пока другие девочки играли в дочки-матери да прыгали на скакалках, старательно бинтовала кукол, ставила им уколы и кормила таблетками. Потому что очень несправедливым казалось Олесе, что люди болеют, а ещё хуже — умирают. И когда поступила, куда хотела, радости её не было предела.
На первые лекции шла с замиранием сердца. И если некоторых однокурсников во время учёбы работа медиков разочаровала, то Олеся лишь ещё сильнее укрепилась в мысли, что хочет спасать людей. Потому и училась старательно, записывая в тетради для конспектов названия лекарств, болезней. Старательно перерисовывая всякие артерии и внутренние органы.
Тогда, в медицинском колледже, мечта оформилась окончательно, и Олеся очень захотела работать на скорой помощи. Ей казалось очень правильным спасать людей. Оказывать помощь. И мчать сквозь ночь под проблесковые маячки к очередному больному.
— Тяжёлая это работа! — предупреждали преподаватели в колледже.
— Подумала бы, доченька, — вторила им мать.
— Представь, какой стресс и напряг! — говорили однокурсники.
А Олеся кивала и училась, училась.
Однажды преподаватель, которому нравилась старательная, решительная девушка, сказал ей:
— Хочешь в скорую — учись делать внутренние инъекции! Делай упор на бинтование, оказание первой помощи!
И когда Олеся на практике попала в процедурный кабинет, то хваталась за всё. И набиралась опыта. В итоге в больнице её заметили. Заведующий станции скорой помощи подошёл однажды и спросил:
— Слышал, ты к нам хочешь?
— Да, — оробев, кивнула хрупкая девушка.
Заведующий внимательно смотрел на Олесю, будто старался высмотреть что-то своё, ему одному ведомое, а потом сказал:
— У нас случайных людей не бывает. Работа, сама знаешь, тяжёлая. И не всегда благодарная. И денег больших на этой работе не жди. Но вот ругани хватит на десятерых. Зато если кто пришёл и отработал год хотя бы, уже не уходит, потому как это уже не работа, а образ жизни. Ты готова?
Олеся лишь молча кивнула, а главврач посмотрел ещё раз внимательно и кивнул в ответ:
— Пиши заявление! Как примем, расскажем об обязанностях и графике!
Приём на работу прошёл буднично. Надо было собрать какие-то справки, пообщаться с кадрами, подписать бумаги. Олеся уже и не помнила толком. Зато очень ярко запомнила свой первый выезд. Заступила в ночь, и тут — звонок. Бабушке стало очень плохо. Олеся выехала в ночь на служебной машине. И так и осталось у неё в памяти: тёмный, ночной, будто затаившийся город и синие сполохи от проблесковых маячков, веером разлетающиеся от их старенькой «буханки». Пляшущие по дороге, домам, деревьям. И напряжённое ожидание, которое оказалось страшнее действительности. У бабушки было высокое давление. Олеся, быстро измерив его, тут же уколола нужное лекарство, а потом проводила бабушку до машины. Ей всё время казалось, что она уколола не то, и лекарство не подействует, что бабушке станет хуже. И она просила водителя:
— Быстрее, пожалуйста!
И вновь синие сполохи проблесковых маячков, испуганно мечущиеся по заснувшему городу.
Потом приходил опыт, больные шли сплошным потоком, а коллеги спрашивали:
— Ну как? Не думаешь переводиться?
И невысокая, хрупкая с виду Олеся лишь мотала яростно головой и мчалась на очередной вызов. Хрупкость эта была только кажущейся. Непонятно, откуда в невысокой девушке было столько сил, но много раз она вместе с водителем или с родственниками грузила в машину грузных мужчин и женщин, ничем не уступая сильному полу.
А ещё из того, довоенного периода запомнился спасённый мужчина. Приехали по вызову, а там инфаркт! Повезли больного в Белгород, и по дороге у него остановилось сердце. Прямо во время движения Олеся и её коллега стали проводить реанимационные мероприятия. И откачали, спасли, довезли до больницы. Когда через пару месяцев Олеся увидела спасённого больного — живого и невредимого — в городе, в магазине, то заулыбалась счастливо и весь день ходила с улыбкой.
Потом началась специальная военная операция. И всё изменилось вмиг. Времена для их прифронтового города настали тяжёлые, неспокойные. И пошли раненые. С пулевыми и осколочными ранениями. С баротравмами. Медики жгутовали, бинтовали, ставили капельницы и везли, везли раненых в больницы. Часто — забывая о собственной безопасности.
А ещё был июнь 2023 года, когда нацисты ударили по городу из систем залпового огня, тяжёлой артиллерии. Всё гремело, взрывалось и ревело, и Олеся с семьёй пряталась в подвале, вновь читая молитвы и ожидая окончания обстрела. Но даже это испытание не смогло заставить её сменить работу. Только им разрешали вернуться в повреждённое от обстрелов здание, Олеся надевала бронежилет и мчалась на очередной вызов. Как сейчас, в Муром, где мужчина наступил на мину.
Приграничные медики научились смотреть под ноги, чтобы не наступить случайно на натовские кассеты, которыми щедро усыпали населённые пункты нацисты. Приграничные медики научились смотреть на небо, чтобы не прозевать вражеские дроны, несущие смертельную взрывчатку. Научились отличать прилёты от выходов и по свисту или шелесту боеприпасов определять, в их ли сторону летит вражеский снаряд или ракета. А ещё медики научились молиться…