— Если пойдёшь, я тебя ждать буду. Хочешь?
У Ваньки тогда аж дыхание перехватило. Он лишь кивнул молча и залпом допил кофе, даже не ощутив вкуса.
А потом был военкомат, и сборы. И слёзы матери. И сборный пункт. И влажные глаза Светки, которая пришла к военкомату с маленьким сыном, смешным и белобрысым. А Ваньку определили в артиллерийский расчёт. И когда Воронов заикнулся, что о пушках не знает ничего, Юнкер, который отбирал людей, хохотнул весело:
— Тяжести таскать умеешь?
— Могу, — кивнул Ванька.
— А копать?
— И это могу, — заулыбался Ваня навстречу командиру.
— Тогда годишься! Остальному научим! Надо тебе позывной придумать.
— А чего тут думать? — лениво сказал второй, который оказался Михалычем. — Мало́й он!
Так и прилепилось к Ваньке прозвище Малой. Впрочем, добровольцы, которые были намного старше 27-летнего Ивана, называли его Малым ласково и даже немного покровительственно.
Так и попал Ваня в артиллерийский расчёт огромной 152-миллиметровой пушки. И сразу же, как прибыл на фронт, разочаровался. Каждый день — будто день сурка. Приехала машина. Разгрузили снаряды. И сразу копать. А потом связист выкрикивал координаты. Наводчик крутил всякие ручки, и начиналась стрельба. Ванька таскал пятидесятикилограммовые снаряды, закидывал их, а заряжающий заталкивал внутрь. Кричал «выстрел», и бахало. Да так, что поначалу у Ваньки всё внутри тряслось и дрожало.
А потом летело в ответ. И Малой бежал в землянку, забивался в угол и читал единственную молитву, которую выучил с бабушкой ещё в детстве.
— Отче наш, — заводил Ванька, и земля сотрясалась от близкого разрыва.
— Иже еси на Небеси! — И вновь грохот. А земля с потолка сыплется за шиворот.
— Да святится имя Твое! — И снова ввинчивающийся в позвоночник свист и грохот.
— Да приидет Царствие Твое! — И снова разрывы.
А Ванька читал молитву снова и снова, сжимая в руке нательный крестик. Ему казалось, что старшие товарищи посмеиваются над его страхом, и он даже заикнулся об этом Юнкеру. Тот удивился сильно и рассмеялся беззлобно:
— Да ты что, Малой? Мы во время обстрелов все молимся! А Рябой, вон, быстрее всех в землянку прыгает! Тогда уж над ним смеяться нужно. Да и как над естественным смеяться-то можно? Тут главное не страх, а как ты с ним справляешься…
Тот день, когда прилетело в Михалыча, Ванька запомнил очень хорошо. Вроде второй месяц на фронте, но уже втянулся, притёрся. Тут иногда и недели хватает, чтобы шкурой почувствовать, куда бежать, где прятаться и когда падать. Тем более по ним прилетало постоянно — нацисты умели вести контрбатарейную борьбу, и после каждой работы их «Гиацинта» в ответ летело. Потому первое, что артиллеристы обустраивали, оказываясь на новом месте, — небольшие землянки, чтоб было куда прятаться.
И в тот раз землянки уже были готовы, да только мужики в них не побежали. На одном из участков враг пошёл в атаку, и связист проорал Юнкеру, что нашим совсем туго, потому нужна поддержка беглым огнём. Ванька даже тяжесть снарядов перестал чувствовать, живо представив, как стреляют сейчас в наших ребят фашисты из танков и бэтээров с нацистскими крестами. Бежал за снарядом, хватал — и назад, к пушке. Вкидывал тяжеленный цилиндр — и назад. И когда вокруг них начало рваться, хотел по привычке в землянку бежать. Да только Юнкер проорал вдруг:
— Беглым, ребятушки!
И Малой побежал за очередным снарядом. А после очередного прилёта услышал тихий вой, оглянулся и увидел лежащего на земле Михалыча. Рванул к нему, но тот проорал:
— Снаряды носи! Я в норме!
И Малой вытер пот, кивнул и опять потащил пятидесятикилограммовый цилиндр к «Гиацинту»…
Мужики допили чай, и Юнкер скомандовал:
— Копаем! Надо за сегодня отрыться, потому как начальство сказало, что завтра уже работа начнётся!
Малой тяжело вздохнул, взял лопату и принялся рыть очередную, уже неизвестно какую по счёту землянку. Там, дома, Светка думает, что он герой. Написала, что им гордятся все и она тоже. В школе спрашивали, когда вернётся, и вроде даже хотели его фото на стенд повесить как выпускника, которым гордится школа. А он копает да носит. Носит и опять копает. Ну какой тут подвиг? Чем тут гордиться? Ванька вздохнул тяжело и со злостью вонзил в землю лопату.
А вечером пришла машина из штаба, офицер в помятой форме и с таким же помятым, осунувшимся лицом поговорил тихо с Юнкером, и тот заорал зычно:
— Станови-и-ись!
Мужики неловко выстроились возле своего «Гиацинта», пытаясь распрямиться после тяжёлой, изнурительной работы. Они в строю один раз в военкомате постояли. А тут — либо вприпрыжку, либо ползком. Впрочем, офицера это смутило мало. Он вдруг достал коробочки и стал зачитывать. И когда произнёс: «Рядовой Иван Сергеевич Воронов награждён медалью „За отвагу!“», Малой даже не поверил вначале. Стоял как вкопанный, пока мужики не толкнули его из строя: мол, иди, получай.
А вечером в только что выкопанной землянке Малой бережно рассматривал свою медаль и книжечку. Никакой ошибки! Награждён… Воронов… Медалью «За отвагу». И всё не мог понять, за что же наградили его? Какой такой подвиг он совершил, копая землю да таская боеприпасы? Не боец, а грузчик да землекоп!
А наутро началась работа. Разведчики обнаружили базу нацистов, и всё привычно завертелось. И снаряды, которые подтаскивал Малой, били вражескую технику с нацистскими крестами…
Запах детства
С утра я почувствовал запах детства. Тот самый, знаете, когда лето и безумное ожидание чуда. Запах солнца, травы и чего-то чудесного. Своего пионерского детства, когда русские считали украинцев братьями. Когда ярко светило солнце, а в нашей большой стране не бомбили мирные города.
Я давно считал, что утратил эту опцию и не чувствовать мне больше ТОТ запах детства. Несколько дней не мог понять, почему вдруг обострилось восприятие, а потом дошло. У нас здесь каждый день воспринимается ярче. Если и не как последний, то как рубежный…
Очередной прилёт в Белгороде или области, и едешь, стиснув зубы. Потому как опять видеть растерянность и слёзы людей. А вечером, листая новостные сводки, читать, сколько погибло и ранено в Донецке, Луганске, Курске, Брянске. Таких же мирных, виновных лишь в том, что оголтелые нацисты считают их «сепарами» и «руснёй». Мы и тогда, в 2014-м, прониклись ужасом ситуации, потому как через наш город ехали тысячи, десятки тысяч беженцев. И я встречался с ними по работе. Слушал. Записывал их рассказы. А в их глазах плескались непонимание и боль. И сейчас такие же глаза я вижу у белгородцев. Но в этих же глазах решимость и суровая уверенность в своей правоте. Донбасс не бомбил Киев и Львов. Донбасс лишь хоронил своих детей. И потому мы правы тысячу раз. Сто тысяч. Миллион.
А ещё я думал о том, как моё детство кардинально отличается от детства детей Донбасса. И от детства наших, белгородских детей. Которые слышат разрывы, а иногда и видят это. А когда дочка спрашивает, что это опять прогремело, ты вымученно улыбаешься и говоришь, что гром. Надеясь хоть так защитить её детство.
Но это не спасает. Потому что словами и шутками не остановить зверьё, много лет пытающееся уничтожить инакомыслящий русский мир. И вчера в Донецке укрофашисты убили ещё троих детей… Их убили кассетным боеприпасом прямо на детской площадке. А президент-клоун обрадовался этому и заявил, что наконец-то в полную мощь заработала западная артиллерия. Такого мрачного и мерзкого цинизма не видел мир. Но если остальной мир этого не заметил, то русский мир не простит.
С утра я почувствовал запах детства. А в Донецке фашисты украли детство ещё у троих детей. Просто помните об этом…
Минуты
Время билось жилкой на виске, отсчитывая драгоценные минуты. Ту-дух. Ту-дух. Ту-дух.
— Час и тридцать минут, Ирина Юрьевна. — Операционная сестра подала зажим, а когда врач взяла инструмент, промокнула лоб хирургу, убирая капли пота.
Уже девяносто минут бригада врачей боролась за жизнь женщины, привезённой из-за ленточки. Трое мужчин в форме подъехали к районной больнице на «буханке» и заорали:
— Мы раненых привезли! Гражданских!
И забегал, засуетился медицинский персонал. Как всегда в таких случаях. Медсёстры рванулись готовить операционные. Санитарки кинулись к раненым. Срезали изорванную, окровавшенную одежду. Врачи быстро осматривали раны и определяли, кого оперировать первыми, а кто подождёт. Так на стол попала эта женщина. Средних лет. Без сознания.
Один из мужчин, который привёз, сказал санитарке:
— Держи раненую! Прямо в её дом снаряд нацистский прилетел. Муж и мать насмерть. А она вот — живая, — вытер пот со лба и добавил устало: — Пока ещё…
Санитарка махнула на мужика рукавом, мол, не каркай! И покатила тяжёлую каталку в больницу. А врач, только глянув на истерзанную женщину, тут же сказал:
— В операционную!
И вот уже полтора часа заведующая отделением простой районной больницы Ирина Юрьевна спасала жизнь раненой. Доставала осколки, которые зловеще гремели, упав в железную посудину. Останавливала кровотечение. Герметизировала органы. И стучал в виске пульс, отсчитывая драгоценные минуты. Ведь таких раненых нельзя оперировать больше двух часов. Не выдержит организм. Остановится сердце. Прервётся жизнь…
Ирина Юрьевна сделала последний стежок и устало повернулась к медсестре:
— Накладывайте повязку! И в палату!
Вышла из операционной и прислонилась к стене. Хотя мыслями всё ещё была там, в операционной, прогоняя в памяти каждое движение. Всё ли правильно сделала? Смогла ли в очередной раз вырвать у смерти жертву?
Так было и несколько недель назад, когда ворвалась к ней медсестра Варя и заорала-запричитала с порога:
— Ирина Юрьевна, деток привезли раненых!
И побежала заведующая хирургическим отделением вниз, в операционную. И ужаснулась увиденному. Мальчик и девочка. Брат и сестра. Ему — шесть лет. Девочке — четыре. Они пытались покинуть Изюм, когда колонну обстреляли укронацисты. Мать детей погибла на месте. А дети… израненные были здесь. У мальчика перебито осколком бедро. А девочку вообще всю посекло осколками. Как и доехали живыми — непонятно. И тоже сложнейшая операция. Повреждены были кишечник, печень. Почти ни одного целого внутреннего органа. И так же билась пульсом жилка, отсчитывая время. Ту-дух. Ту-дух. Ту-дух. Будто кирзовыми сапогами кто по душе маршировал…