А завотделением делала операцию и стискивала зубы. У самой трое детей, которых второй месяц уже не видит. Кто ж думал, что их скромная районная больница на границе с Украиной вдруг превратится в полевой госпиталь, куда везут раненых день и ночь. Где медперсонал забыл о выходных, об отдыхе и сне. И когда прооперированных малышей на реанимобиле увезли в область, Ирина Юрьевна перекрестила машину, всей душой желая, чтобы выжили детки.
Хирург стряхнула воспоминания, тщательно вымыла руки, сполоснула лицо и пошла в кабинет, на ходу улыбаясь встречным. Больные не должны видеть слабость врача. Для больных врач всегда должен быть уверенным. Так учили её в мединституте. И она всегда следовала этому правилу. Даже когда падала с ног от усталости. Даже когда хотелось выть, орать и скрипеть зубами, потому что жизнь разделилась на «до» и «после».
Ирина Юрьевна успела выпить чаю, горячего, крепкого и сладкого, когда в кабинет заглянула медсестра:
— Скоро прооперированная очнётся!
— Спасибо, Люба, — кивнула хирург и поспешила в реанимационную.
Это тоже было её правилом: встречать прооперированных после наркоза. Ободрять и показывать, что врач здесь. Что всё хорошо. Вот и сейчас она спустилась в палату и смотрела в лицо женщине, пытаясь определить возраст. Документов при раненой не было. Временами казалось, что ей лет тридцать пять. Временами, что не меньше шестидесяти.
После наркоза больные будто выплывали в реальный мир. Постепенно, не торопясь. Взгляд их фокусировался медленно. Они ещё частью сознания находились там, в мире грёз, и потихоньку душа возвращалась на землю. А Ирина Юрьевна в это время говорила ласково, что всё прошло хорошо. Что самое страшное уже позади.
Но в этот раз всё прошло иначе. Раненая просто открыла глаза и сразу осмысленно глянула на хирурга. И этот взгляд, тяжёлый, неподвижный, был настолько пронзителен, что завотделением даже растерялась чуть. Но тут же взяла себя в руки, улыбнулась и сказала ласково:
— Здравствуйте, всё хорошо! Самое страшное позади. Операция прошла успешно, и вы будете жить!
Женщина разомкнула губы и произнесла глухо:
— Зачем вы меня спасли? Я не хочу больше жить…
И столько безразличия, тоски было в этой фразе, что захолонуло сердце врача. Она принялась говорить про Божью волю. Про то, что жить нужно! И что если она спаслась, то так тому и быть. И это предназначение. Женщина слушала и смотрела всё так же, тяжело и безразлично.
Ирина Юрьевна поднялась в кабинет, закрыла дверь, села на диванчик и зарыдала. Беззвучно. Кусая кулак и вытирая бегущие по щекам слёзы. Шептала: «Господи, дай мне силы!» И рыдала. То ли от усталости, накопившейся за много месяцев. То ли от жалости. К себе, к пациентам. Выжившим и нет…
Когда в двери кабинета постучали, завотделением быстро вскочила, вытерла слёзы и включила кран. Крикнула «войдите» и начала яростно умываться, наклонившись над маленькой раковиной. Вошла медсестра и проговорила:
— Ирина Юрьевна, наших деток по телевизору показывают!
— Каких деток? — непонимающе спросила хирург.
— Ну, тех, из-под Изюма, помните? У которых маму убило и которых мы тут оперировали!
— Какой канал? — кинулась к смартфону врач и начала искать сюжет.
И увидела, как журналист рассказывает о четырёхлетней Софье и шестилетнем Коле, выживших после обстрела ВСУ мирной колонны. Об их лечении в клинике известного детского доктора Рошаля. О том, что детки уже почти здоровы, что их жизни ничего не угрожает.
— Спасли, Люба, — улыбнулась врач медсестре.
— Спасли, Ирина Юрьевна, — вернула улыбку медсестра и засмеялась счастливо.
— А чего стоим? — Завотделением вытерла полотенцем лицо и кивнула на дверь. — Пойдём на обход. Сколько ещё спасать-то нам с тобой?
Врач шла по коридору больницы, и время билось жилкой, отсчитывая счастливые минуты. Минуты спасённых жизней…
Инструктаж
Сватовское направление. Раннее утро. Мы позавтракали, выпили кофе и теперь сосредоточенно собираемся. Сегодня работать на передке, то есть на переднем крае, с войсковым спецназом Росгвардии. Дело не самое безопасное, так как работать придётся совсем вблизи от противника. Потому руководитель нашей группы, которого я называю «вашим высокоблагородием», так как ни звания, ни фамилии даже произносить нельзя, долго и критически меня осматривает:
— А ты так и собрался ехать?
— А что не так? — пугаюсь я и придирчиво себя осматриваю. Вроде на месте всё. Две руки, две ноги. Фотоаппарат на шее. Диктофон в кармашке куртки. Заряжен, в общем, по полной.
— Всё не так! — Их высокоблагородие даже руками разводит, показывая высшую степень своего негодования: — Мы куда едем с тобой?
— Работать? — несмело спрашиваю я.
— Работать, — кивает офицер. — А работать куда едем?
— Не могу знать, гражданин начальник! — гордо рапортую ему. — Координаты и населённый пункт мне не доводили!
— Да тебе их и не положено знать, — вздыхает их высокоблагородие. — Главное, что мы на передок едем. И теперь посмотри на других!
Я послушно осматриваю сотрудников спецназа и своих коллег, тоже собирающихся выезжать. Вроде все в полной комплектации — с руками, ногами. Только у оператора вместо фотоаппарата — камера, а у спецназовцев — оружие.
Перевожу взгляд на офицера, и он, видя, что я не понимаю, объясняет:
— Все в камуфляже, а ты в тёмной куртке и тёмных штанах! Так не годится! Ты понимаешь, что будешь главной целью для любого снайпера?
— Это потому что они в самых красивых целятся? — с робкой надеждой спрашиваю у их высокоблагородия.
— В самых бестолковых! — безапелляционно заявляет мой коллега, и спецназовцы весело ржут.
Я тут же обещаю ему всё припомнить, а офицер объясняет:
— Никто не должен выделяться! Другая одежда? Цель номер один! Потому — срочно переодеться!
Я вздыхаю, но безропотно меняю гражданскую одежду на камуфляж. Я, конечно, люблю быть первым, но уж точно не для снайперов.
Надеваем броники, каски. Спецназовцы и офицеры перед выходом прыгают, проверяя, не гремит ли что, всё ли ладно подогнано. Попрыгал и я. А после с остальными загрузился в бронированный «Тигр».
Я сажусь напротив молодого омоновца, приставленного к нам в качестве охраны. Он парень хороший — говорливый, юркий такой. Лет двадцать с небольшим ему. Мечтает о подвигах. И даже, наверное, о медалях. Наверное, и я таким был четверть века назад, потому его понимаю.
Пока трясёмся в броневике, он наклоняется и говорит:
— Я инструктаж проведу, чтобы знали, как действовать.
— Хорошо, — киваю я, приготовившись слушать.
— Основной инструктаж вам уже доводили, а это, так сказать, дополнительный. Для успокоения.
Я даже лицо делаю внимательным, показывая, что готов.
— Главное — держаться как можно ближе ко мне! — говорит омоновец. — Чтобы, когда вас ранят, я смог вам быстренько первую помощь оказать.
Хлопает себя по карману и продолжает:
— Здесь у меня промедол в шприце — это чтобы вы от болевого шока не умерли. В аптечке — жгут и бинты всякие. Как ранят, я вам промедол вколю сразу, и всё будет хорошо!
— Понял, — говорю я. А у самого от тряски, видимо, начинает щека под левым глазом дёргаться.
— Когда на передке будем работать, за мной идите след в след. Там мины где угодно могут быть. Если даже вдруг решили отойти в сторону, тогда не бояться. Впрочем, если на серьёзную мину наступите, даже испугаться не успеете. А если на «лепесток» какой, то максимум ступню оторвёт. И тут главное — орите погромче, чтобы я услышал. Я вам жгут наложу и промедол вколю.
— Ясно, — киваю я, надеясь, что инструктаж закончен.
— Когда машина попадёт под обстрел, выпрыгивайте из неё и бегите за мной. Куда я бегу, туда и вы. Если я упал, то и вы падаете рядом. Ясно?
— Бегун из меня так себе, — честно признаюсь я.
— Не переживайте, там вы быстрее олимпийского чемпиона побежите даже в бронежилете! — успокаивает меня омоновец. — Главное, чтобы бежали со мной в одну сторону!
— Хорошо, — говорю я и тоскливо смотрю в треснутое от осколка окно броневика.
В своих талантах бегуна я сильно сомневаюсь, а уж в талант олимпийца с двадцатикилограммовым бронежилетом и подавно. Но не перечу. Слушаю дальше.
— Если транспорт наш подобьют, то помощи придётся ждать долго. Тут главное…
— Не бояться? — предполагаю я, и омоновец согласно кивает:
— Совершенно верно! Не бояться. На улице холодно, конечно. Но если начнёте замерзать, можно пальцы на ногах сжимать-разжимать. И тогда будет шанс, что не отморозите ноги, и их не отрежут.
— А это точно для успокоения инструктаж? — спрашивает мой коллега, тоже внимательно слушающий омоновца.
— Ну, конечно, — даже удивляется тот. — Я ж объясняю, как действовать.
Несмотря на то что в броневике было прохладно, я вспотел вдруг. Вытер лоб и спросил с надеждой:
— Это всё?
— Основное — всё! — кивает парень. — Главное я вам сказал: держитесь меня, и всё будет хорошо! Я уж вас вытащу!
— Вообще-то, — осторожно сообщаю я, — во мне весу под центнер, и броник ещё ого-го сколько весит!
— Ерунда, — машет рукой спецназовец. — Вытащим! Главное не бойтесь!
И столько в словах его было уверенности и ожидания, что я в глазах совсем ещё молодого парня увидел, как он геройски тащит беспомощного журналиста под пулями в безопасное место. Колет промедол. Накладывает жгут. И о нём говорят по телевизору. А может, даже вручают орден под восхищённые взгляды молоденьких девушек. Чего уж греха таить — и сам таким был лет 25 назад.
Весь день, пока мы работали, я помнил каждое слово инструктажа. И старался быть возле нашей охраны поближе. Впрочем, отработали мы снова, тьфу-тьфу, хорошо. Все живые, здоровые. И назад ехали уже в кромешной темноте.
— Ну, как впечатления? — спросил я омоновца.
— Драйва мало, — грустно ответил спецназовец и с таким укором посмотрел на меня, что я даже устыдился, что не пришлось мне колоть тот самый пресловутый промедол…