— Поднимут, бабуся, поднимут! Вот победят москалей и поднимут!
Когда журналисты уехали, Митрофановна долго смотрела им вслед, а после пошла варить яйца на завтрак. А через пару недель из города приехал внук, привёз ей сала, батон белого, пахнущего хлеба и сказал, что бабку по телевизору показали:
— Молодец, бабусь! Правильно про москалей рассказала!
В этот раз внук даже посидел с ней немного, но после вновь умчал.
Митрофановна окрылённая вышла на улицу и встретила соседку — Степановну. Та жила с мужиком на две пенсии, потому выживать им было чуть полегче. Да и трое детей, давно уехавших за границу, время от времени им копеечку пересылали. Потому Митрофановна всегда смотрела на соседку снизу вверх. Но теперь осознание значимости, того, что её, а не Степановну показали по телевизору, просто распирало женщину изнутри. Она сказала нарочито спокойно:
— А чи бачила ты мэне по телевизору?
Соседка глянула на Митрофановну и ответила:
— Бачила.
— И як я рассказала? — внутренне замирая от предвкушения похвалы, спросила Митрофановна.
— Як? — переспросила соседка и ляпнула так, что у Митрофановны ноги подкосились: — Да як собака сбрехала!
— Это отчего же? — поджала в обиде губы бабка, а соседка заговорила зло:
— Який племянник тебе рассказывал, шо в России нэма ничого? Шо ты брешешь? И где русские побачили унитазы и нутеллу? У тебя, что ли, дура старая? Ты в дырку всю жизнь гадила, и туда же и закопает тебя внучок!
Степановна даже сплюнула от досады:
— Сдурела на старости лет! Нутеллы они не видели! А ты видела ту нутеллу? Ты хоть бачила, шо це такэ? Унитазов не видели? — Степановна покачала головой: — У тебя даже холодильника нету! Телевизор сломался, так внук, вместо того чтоб починить, в город его упёр, на металлолом! Тебя грабить напали русские, не иначе! Коробами из твоей курушки выносить говно будут!
Соседка развернулась и побрела домой, а Митрофановна смотрела ей вслед, и по морщинистой щеке одиноко текла старческая слеза…
Комментарий
Иван Евсеев увидел, как двое российских солдат ведут нескольких пленных. Грязных, оборванных, в выцветшей форме со своими «тризубами» на шевронах и таким ненавистным в последнее время жовто-блакитным флажком. Пленные брели, опустив головы, понуро шаркали сбитой обувью по горячему асфальту. Иван с тоской посмотрел на дырявый после недавнего прилёта забор, вспомнил страх перед взрывами. И заорал люто, зло:
— Зачем вы их в плен-то берёте? Фашистов этих? Уничтожайте сволочей на месте!
Усталый военнослужащий посмотрел с удивлением на Евсеева и спросил:
— Да ты чего, мужик?
— Я чего? — задохнулся Иван и заорал вновь, напрягая жилы на шее: — Они наши сёла уже полгода долбят! А сколько на Донбассе убили? А вы их в плен? Прощать?
Военнослужащий вдруг сощурился недобро. И быстро пошёл к Евсееву. Тот даже струхнул малость. Но солдат ничего плохого Ивану не сделал. Просто схватил его за руку и подтащил к дороге, на которой переминались с ноги на ногу пленные вэсэушники. А после сдёрнул автомат с плеча и сунул в руки ошалевшему Евсееву.
— Стреляй! — сказал солдат. — Давай! Вот в этого!
Вытащил пленного и поставил перед Иваном. Иван ошалело смотрел на украинца. На бившуюся на шее жилку. На пот, проступивший крупными каплями на висках. А вэсэушник дышал со всхлипом, тяжело. Лишь ссутулил плечи да мял жилистыми, венозными руками края своего грязного кителя.
«Руки как у брата моего двоюродного Кольки, — невпопад подумалось Евсееву. — И даже лицом чуть похож. Только губы тоньше».
— Стреляй, — настойчиво повторил солдат и крепко схватил руки Ивана. Поднял их повыше, отчего ствол оказался напротив вздрагивающего кадыка украинца: — В шею бей! Чтобы кровью захлебнулся!
Евсеев чувствовал под руками прохладную сталь оружия. Тяжесть автомата давила вниз, но руки бойца крепко поддерживали локти Ивана. А вэсэушник задышал часто. Испарина выступила на его лбу. Губы, чуть тоньше, чем у брата Кольки, побледнели и стали ещё меньше. Сжались. Задрожали беспомощно. И руки у Евсеева задрожали вдруг.
— Не хочешь в шею? — зло спрашивал солдат, глядя на мужика. — Давай в грудь! Чуть ниже целься! Чтобы сзади куски мяса из спины вырвало! Быстро умрёт! Ну?
Евсеев пытался убрать свой палец со спускового крючка, но солдат настойчиво просовывал этот палец вновь:
— Стреляй же! Убей сволочь! Или в голову хочешь? Чтобы лицо обезобразило, а сзади мозги разлетелись? Нажимай!
Пленный ссутулился ещё больше. На побелевших ладонях тёмно-синие вены обозначились ещё сильнее. А сами ладони задрожали, стиснув грязную ткань камуфляжа.
— Н-н-не н-н-адо, — просипел Иван, с трудом выталкивая слова.
— В голову не надо? — щурился военный прямо в лицо Евсеева: — В живот тогда давай! Очередью!
И вновь сдвинул руки Ивана вниз, так, что ствол оказался напротив впалого живота вражеского солдата. А Евсеев как загипнотизированный смотрел в лицо пленного. Посеревшее, усталое и… какое-то обречённое. Мокрое от испарины. Немолодое уже.
— Ну что же ты? Стреляй! — уже орал военный.
А у Евсеева ватными вдруг стали ноги. Он на секунду представил, как пули рвут беспомощное тело этого вот, усталого, похожего на его братана мужика. Как тот падает в дорожную пыль, подтекая кровью в зелёный подорожник. Как перестают дрожать от страха губы, а кадык застывает. И застывают глаза. Серые и пока ещё такие живые. И Евсеев разжал ладони, толкая от себя автомат. Заорал бессвязно пересохшим ртом… и проснулся. А руки будто ощущали ещё тяжесть автомата. И стояло перед глазами лицо пленного, похожего чем-то на брата Кольку.
Иван вскочил с кровати и побрёл в темноте на кухню, натыкаясь на дверные косяки. А там схватил стакан с водой и стал глотать тёплую, стоялую воду, чуть не захлёбываясь и стуча зубами о край стакана и повторяя:
— С-с-сволочь! Сволочь!
А потом Евсеев вернулся в комнату, сел за компьютер и стал искать свой вечерний комментарий. Нашёл. И несколько секунд тупо смотрел в монитор. А с монитора на него смотрело его сообщение: «Пора уже ударить по Киеву атомной бомбой!» Прочёл и предыдущий комментарий от некоего «Докучаева»: «Пора уничтожить всю их нацию!» Клацая компьютерной мышью, в темноте Иван нажал кнопку «Редактировать». Стёр надпись и стал медленно печатать, боясь ошибиться хоть в одном знаке:
«Нельзя так. Мы же не сволочи…»
Санкции,или Демократия требует жертв
Вчера жена пересолила суп. Я выразил протест, а чтобы он был подоходчивее, бросил в тарелку ложку так, что макароны расплескались по столу. Объективно и корректно несколько минут объяснял благоверной, откуда у неё растут руки и что ей надо делать вместо готовки. Потом скромно заметил, что жена не только готовить не умеет, но и стирать, гладить, шить и воспитывать ребёнка нормально не в состоянии. Немного подумав, высказал предположение, что всё это из-за достаточного низкого интеллектуального уровня и неспособности чему-либо обучиться. Также в своей ноте я заявил, что наша принадлежность к разным полам ещё не означает, что принятые во всём мире нормы семейного права должны столь грубо и беспардонно попираться.
Ответные меры, к сожалению, продемонстрировали полную несостоятельность к продуктивному диалогу противной стороной — жена взяла тарелку супа и вылила в раковину со словами: «Не хошь кулеш — ничего не ешь!» Тогда я сообщил жене, что если она продолжит подобные совершенно деструктивные действия, то я просто вынужден буду принять адекватные меры и ввести санкции.
После моей совершенно справедливой и исполненной благородного негодования речи супруга, ни слова не говоря, вылила чай всё в ту же раковину, а бутерброд забрала прямо у меня из-под носа и положила в собачью миску. Я решил не применять физических действий против явно агрессивных действий своей жены. Тем более что родной брат её ровно в два раза больше меня, и всё это могло плачевно закончиться для обеих противоборствующих сторон. Да и жена моя постоянно рядом со сковородками крутится. А те — большие и чугунные.
Однако и оставлять произошедшее без последствий было ни в коем случае нельзя. Иначе что получается? Что собственную жену уже и покритиковать нельзя? Но ведь именно критика поможет ей стать нормальной женой и хозяйкой! Потому как только я знаю, как правильно супруга должна убирать, готовить, стирать и гладить. И не важно, что сам я этого никогда не делал. Важно, что я знаю, как это делать правильно! Поэтому, волнуясь о жене и её воспитании, ну а также для того, чтобы приобщить её к настоящей демократии (это когда муж смотрит телевизор, а жена делает всё остальное), я объявил своей супруге о недопустимости столь грубого нарушения семейного права и ввёл санкции.
Во-первых, запретил жене заходить в мой гараж. И неважно, что за пятнадцать лет нашей супружеской жизни она там ни разу не была и идти туда не собиралась. Тут дело в воспитательном эффекте!
Во-вторых, запретил ей класть свои вещи на мои полки в платяном шкафу. Она этого и так не делала, но здесь, как я уже заметил, цель в воспитании, а не в том, чтобы вещи с места на место перекладывать.
В-третьих, я запретил ей общаться с моими друзьями и моей мамой, а её свекровью, заявив, что в этой глубочайшей изоляции супруга виновата сама и может пробыть в ней достаточно долго. Кроме того, моя мама, а её свекровь поддержала мои санкции и в свою очередь запретила хранить вещи жены в своём гардеробе…
После столь эффективных санкций я заявил, что если жена не передумает и не станет вести себя нормально (естественно, после долгих и униженных извинений с её стороны), то мне просто придётся ввести новые, не менее жёсткие санкции.
Однако ответ жены на мою заботу о будущем меня обескуражил. Эта неблагодарная в ответ на жёсткие санкции только грубо рассмеялась мне в лицо и посмела объявить, что вводит ответные санкции! Она отказывается стирать, гладить и убирать мои вещи. Отказывается собирать меня на работу и готовить мне поесть. Но самое неблагодарное с её стороны — она отказалась выполнять супружеские обязанности!!!