– Простите?
Саша, мучительно кривясь, повернулся. Оказалось, что в номере есть еще один человек. Над ним, вопросительно склонясь, стоял мужчина лет 50. Гимнастического сложения, высокий, широкоплечий. Ровный загар. Снежно-белый халат. Такие же белейшие ровные зубы. Уютные и солидные морщинки вокруг голубых глаз. Мужчину можно было бы прямо с вокзала отправлять в мастерские Арно Брекера, но в нем все равно было что-то неарийское. Не имелось строгости и напора в лице. Оно было чересчур улыбчивым, с ямочками на щеках и легко вскинутыми бровями. Волосы чуть длиннее, чем позволял устав SS, и небрежные пряди с проседью мягко трепались при каждом движении головой.
Это был Алекс, с которым они с Гаврюхой познакомились еще вчерашним вечером в душном ночном клубе. Они, даже не успев войти и выпить, сразу поссорились с агрессивной стаей армянских подростков. Саша уже примеривался, чтобы ухватить за ножку барный табурет, и уповал на то, что тот не привинчен намертво к полу, но тут нарисовался этот Алекс со своей меланхоличной улыбкой и о чем-то заговорил с кавказцами, возможно, даже на их языке. Ему было заклекотали навстречу наперебой, но вдруг разом замолчали и молча ушли. Что он им сказал, Саша не расслышал, но что-то явно убедительное и неожиданное. Гаврюха в это время наливался гневом и дурной кровью. Несмотря на свою негероическую внешность пузыря с ножками, от конфликта друг не то что не уходил, но, напротив, с видимым удовольствием нарывался. Давил криком, наезжал, вытаращив серые мелкие глазки, брызгался слюной. Потом кидался, молотя руками, как взбесившийся вертолет, и остановить его было довольно непросто. Зажигание, правда, у него было позднее. Для того чтобы войти в боевой раж, требовалось не менее пяти минут, во время которых Гаврюха молча бычился на оппонента, сопел и потел, накапливая в мозжечке критическую массу агрессии.
Алекс оказался американцем, но представляющим интересы немецкого концерна по продажам каких-то юридических прав на другие юридические права или что-то вроде этого. Гаврюха-то как раз понял, о чем идет речь, и быстро с американцем перешел на специальный бизнесовый язык, в котором каждое отдельное слово было понятно, но в совокупности все они представляли собой бессмысленную абракадабру. Саша быстро соскучился и пошел знакомиться на танцпол с раскованными девками. Получилось плохо. С теми, кого хотелось, никак не срасталось. С теми, с кем срасталось, – не хотелось. Да и Нина… Как бы она ему не жена, он ничего ей не обещал, но все-таки. А с другой стороны – разругались же.
Он без особого энтузиазма попрыгал рядом с двумя перезрелыми барышнями, делавшими нарочито равнодушные лица. Потом Гаврюха с Алексом нашли его и насильно забрали с собой, чтобы ехать на такси к черту на рога, в какой-то особенный стейк-хаус. Долго ехали, потом пили в бревенчатом бунгало виски, ели кровавое мясо, орали и свистели в сторону топлес-шоу, потом снова ехали по извилистой дороге, пели «битлов», голышом купались с неизвестно откуда взявшимися хиппи и хиппушками в ночном море.
С Гаврюхой всегда так было. Любой выход в свет превращался в праздник жизни раблезианского масштаба. Все хреновые мысли из головы стирались начисто, она становилась просторной звенящей пустыней, в которой запускали салют и плясали, как хасиды на свадьбе.
Саша с трудом, медленно пошевелил в воздухе пальцами и аккуратно опустил голову, символизируя столь скупым движением безумную радость встречи. Он смутно помнил, что, вернувшись с ночного пляжа, они все вместе пили дагестанский коньяк в номере, рассуждая о неизбежном крахе системы ФРС. Коньяк резко отдавал паленой сивухой и жестко форматировал внутренности, отчего Саша лишь икал сочувственно сразу обоим собеседникам, не участвуя в разговоре непосредственно. Причем Алекс настаивал на том, что система себя изжила и требует полномасштабной реформы, а Гаврюха, напротив, убеждал оппонента в том, что система переживет все, она самодостаточна и практична.
Алекс присел на плетеное кресло и протянул Саше бутылку холодной минералки. Гаврюха не пошевелился. Впрочем, тень от шторы постепенно сдвигалась ему к бровям, и теперь солнце жарило только узкую полоску лба со слипшимися завитками русых волос.
Алекс заговорил о вчерашних впечатлениях, сообщил, что знает некий закрытый клуб в районе Красной Поляны, где подают божественную баранину и вино, изготовленное на сталинских виноградниках ногами кавказских девственниц, и что туда нужно непременно съездить. Саша высасывал из пластика минералку, вежливо кивал и прикладывал ледяную бутылку к виску. Потом они вместе будили Гаврюху и пытались ему втолковать, что водка стынет без них и нужно ехать в горы за девственницами.
Ни в какие горы они, конечно, не поехали. Саша кое-как, выворачивая локти, намазался пантенолом и рухнул под булькающий кондиционер в номере, Гаврюха вытряс в пухлую ладошку горсть таблеток от изжоги, спазмов и гипертонии и тщательно прожевал все, запивая пивом. Алекс сердечно попрощался, но не ушел, так как Гаврюха начал выяснять, где в городе можно найти продажной любви. Они сели изучать сайты с проститутками, а Саша вырубился.
Очнулся капитан Егоров от саднящей боли в спине и ногах. Прямо перед глазами у него были его же скрюченные пальцы, все в лохмотьях красной кожи. Пальцы вцепились в сухую землю и держались за нее крепко. Застонав от боли, которая вдруг проявила себя сразу во всех частях тела, он, пятясь задом, кое-как вылез из щели между рулонами дернины. Оказалось, что вместо практически нового камуфляжа на теле болтаются почерневшая бурая безрукавка и невразумительные бермуды. Сзади, собственно, никакой формы не было. Там лишь вздувшаяся волдырями кожа с прилипшими к ней черными лохмотьями. Стоять он мог, хотя и нетвердо. Но раз вообще смог встать, то, скорее всего, позвоночник цел. Шагнул. Одной ногой, второй. Ноги были голые. Зашнурованные берцы с носками с них удивительным образом сорвало. Ступни ощущали неровную землю. Значит, ноги тоже не переломаны. В ребрах уверенности нет, но пока терпимо. Невыносимо саднили спина, задница и ноги. Что-то кололо в плечи. Скосил глаза. В кожу, проколов ее насквозь, до мяса, впились капитанские звездочки полевого погона, все восемь штук. Выковырял негнущимися пальцами, стряхнул на землю, оборвав остатки ткани с плеч. Из дырочек в коже вяло потекли струйки крови.
Было ощущение, что его сперва били палками по всей спине, истончая кожу. А потом щедро облили азотной кислотой. Саша сделал шаг, сразу же чуть не упал: в ногу впился зазубренный кусок металла.
От здания КПП осталось не очень много. От лучевого удара сооружение вспыхнуло, но ударная волна все это мгновенно слизала до уровня земли. Штатные огневые точки выщербило ядерным кариесом до состояния нечетких ямок. Бетонные колпаки просто исчезли. Забор из стальной сетки повалило, но местами он устоял, перекрутившись уродливыми волнами в разные стороны. Кое-где на нем висели красно-чёрные тряпки. Некоторые дымились и неярко горели. Характерный запах пережаренного мяса позволял предположить, что это, скорее всего, остатки людей, порванных в клочья.
Ровной, красиво размеченной дорожки к пункту пропуска тоже не было. Вместо нее шла яма, в которой лежали вырванный с мясом неизвестной чей дизель, причудливо изогнутые столбы, ощетинившиеся арматурой, и кучи облицовочной вагонки. Странно, подумал Егоров, все в труху, человечина горит и дымит, а сайдинг только поломался, но даже не закоптился. Как так-то?
Он шел по грудам мусора медленно и аккуратно, обходя уж очень дикие завалы. Земля была мокрая, ноги моментально покрылись комьями черной жижи. Явно уже прошел дождь – и теперь начинал накрапывать снова. Впереди тянулись, сливаясь с низкими тучами, уходящие вдаль черные дымы. Горизонта видно не было совсем. Из тлеющих пожарищ несло паленой резиной и металлом.
Удар «Томагавка» с ядерной боевой частью пришелся ровно в центр полевого лагеря и просто стер его с лица земли так, как стирают с кухонного стола крошки грязной, давно не мытой кухонной тряпкой. Эпицентр, судя по всему, был где-то в районе станции «Красная Могила», где военные несколько дней подряд сгружали бесконечное тыловое имущество, расставляли броню, копали. Тот, кому пришло в голову дать такое название населенному пункту, явно был почти пророк. Теперь посреди станции зияла гладкая проплешина, стерильно чистая, без единого живого существа. А вокруг нее все чадило и лениво догорало, образуя гигантский красный ореол.
Город Краснопартизанск, скорее всего, прекратил свое существование и сгорел вместе с жителями, собаками, огородами, со всей группировкой, тысячами солдат, офицеров и генералов. 200 килотонн не оставили им ни малейшего шанса. Гуково явно досталось меньше, так как к западу небыло видно ничего, кроме черного тумана, а на востоке бодро пылали разрозненные пожарища.
Такие же удары, видимо, пришлись по всем остальным резервам армии. Выжженная земля и черно-красные клочки покрывали обширное пространство земли вдоль бывшей украинской границы.
Линия фронта прочно встала под Изюмом и Балаклеей. В шатком равновесии болтался Херсон. На самом верху, как обычно, царила политическая шизофрения. Одной рукой торговались, предлагая эксклюзивные скидки, а второй тянули резервы, боеприпасы, проводили мобилизацию, все еще рассчитывая взять Харьков и Николаев. Ситуация могла обернуться и так и эдак.
Чье-то всевидящее око пересчитало все танки и боеприпасы, непрерывным потоком тянущиеся на восток, произвело расчеты и пришло к выводу, что дешевле прихлопнуть все это добро одним массированным ударом. Вероятность обрушения восточного фронта постоянно увеличивалась, выделяемая союзниками помощь могла и не дать нужного эффекта.
Поэтому ранее подписанные договоры и обещания сочли несущественным препятствием, не стоящим бумаги, на которой их напечатали. Удар должен был раздавить всю русскую армию как хрупкую бабочку, привести политическое руководство в состоянии ужаса и заставить забыть даже думать о каком-либо сопротивлении.