Он оказался единственным выжившим на пункте пропуска. Это само по себе выглядело чудом, но радоваться причин не было. Судя по тошноте, Егоров хапнул радиации, сильно обгорел – и жить ему оставалось не очень много. Возможно, тем порванным в куски сослуживцам повезло больше. Они-то и не почувствовали небось ничего. Вот ты спишь. И вдруг твой сон мгновенно превращается в полет по длинной трубе, и никакой Шредингер не сможет определить, существует ли эта душа или уже нет. А вот ему придется умирать долго, мучительно и страшно.
Судя по серой пелене, проявляющей окружающее пространство в видимый спектр, наступил день и высоко над ядовитыми облаками сияет солнце. Сколько сейчас? Два, три часа дня? Двенадцать?
Что делать дальше? Голова со скрипом, шевеля потрясенными нейронными связями, начинала думать. Подташнивало. Тело скрючивалось от боли. Ходить босиком по стеклу и рваному железу было уже невозможно – он несколько раз натыкался на острое, поэтому боялся, что плюс ко всем прочим травмам порежет себе сухожилия и после этого сможет только ползать. Ползать будет тяжелее, чем ходить, потому что ноги все-таки пострадали меньше обожженных рук. Удалось найти большой кусок оплавленного по краям толстого полиэтилена. Затем попались две ноги, на одной из которых чудом удержался кроссовок. Второй был неподалеку, несколько порванный, но относительно целый. Остальной части тела не было, только две ноги в закопченных джинсах и огрызок позвоночника с белыми нитями нервов. Человек был гражданским, наверное, торопился и прибыл на пункт пропуска к самому открытию. Зачем? Лучше бы выспался. Удивительно, что кроссовки удержались на ногах бывшего владельца даже незашнурованными, а его собственные берцы сорвало так, будто их и не было. Извиваясь и корчась, Егоров натянул кроссовки, прикрылся полиэтиленом и побрел в сторону Гуково, вдоль ряда опрокинутых и тлеющих фур. Где-то впереди виднелись такие же медленно идущие фигуры. Лес по краям дороги уже успел выгореть. Изломанные стволы тлели, кое-где по ним еще бежали редкие языки пламени, но основной пожар прибило дождиком.
Ближе к городу людей становилось больше. Кого-то несли на одеяле, кто-то шел сам. Крайние дома города выгорели начисто, но некоторые все еще пускали неяркие побеги огня. Кое-где ободрало крыши, выбило двери и окна, повалило заборы. Чем ближе к центру, тем меньше попадалось разрушений и больше людей на улицах. Электричества в городе не было, магазины не открывались. Обращало на себя внимание обилие людей в военной форме, бесцельно стоящих группами на улицах, некоторые с оружием, некоторые с рюкзаками и баулами, валяющимися на асфальте.
Саша доковылял до своей съемной квартирки на втором этаже уютного длинного дома под пыльной розовой штукатуркой. В доме практически все стекла были целы, за исключением торцовой части. Окна в его комнате устояли. Он поднялся по скрипучей лестнице, оставляя черные следы. Дверь в квартиру была приоткрыта. Нина вернулась? Но нет. Дверь распахнулась пошире, и оттуда, пятясь задом, полез на площадку хозяин Сергей Палыч, выволакивая две тяжелые брезентовые сумки. Сергей Палыч, бывший шахтер и пламенный коммунист, постоянно агитировал своего «политически незрелого» квартиранта голосовать за Зюганова и народное счастье. Очень сокрушался по поводу вежливых Сашиных отказов и приводил в пример почему-то героизм четверки раздолбаев, которых унесло на барже в открытый океан прямо в лапы наиболее вероятного противника.
Из квартиры он тащил Сашино имущество, практично посчитав, что пункт пропуска сгорел вместе со всеми, кто там был, и, следовательно, мертвому капитану Егорову все это не понадобится. В квартире он был не один. Зинаида Филипповна, богомольная сентиментальная старушка, которая жила этажом ниже и на все престольные праздники заносила офицеру-пограничнику то пасхальный кулич, то холодец в железной миске. Она что-то непрерывно щебетала в сторону Палыча, цепко держа обеими руками банку маринованных огурцов, которую месяц назад закрутила хозяйственная Нина.
Зинаида Филипповна увидела его первой, и банка из ее рук выпала. Хряпнулась об пол и раскололась ровно посередине. Тщательно отобранные, художественно уложенные маленькие огурчики раскатились по полу. Сергей Палыч обернулся и замер, наклонившись над сумками. Если Зинаида стояла столбом и мелко крестясь, читала еле слышно молитовку, то Палыч явно просчитывал ситуацию с точки зрения диалектического материализма.
– О, Саня… а мы тут для беженцев, это… комнату готовим. Сказали, что пограничники все сгорели, ничего не осталось. Вот… вещи твои хотел сохранить, родственникам там, Нине…
Егоров попытался со всем возможным сарказмом сказать «спасибо», но горло и рот высохли полностью, поэтому удалось только курлыкнуть неразборчиво. Он прошаркал мимо шарахнувшегося к стенке Палыча, с хрустом давя крошечные тельца огурцов. Зинаида отступала перед ним в комнату, пятясь и приседая, как будто собиралась бухнуться на колени. Потом шустро метнулась в сторону и стянула с настенного зеркала серую льняную скатерть, которую сама же накинула на него получасом раньше. В зеркале отразился типичный зомби, только-только выбравшийся из могилы. Неестественно красные голые руки, покрытые пятнами сажи. Такое же, но черное лицо, на котором краснеют воспаленные глаза. Волос практически нет – они смешаны с грязью и плотно облегают череп. На макушке обширная красная рана. Кожа там голая, вся в ожоговых пузырях. В лохмотьях на теле можно еще угадать камуфляж, но с трудом.
Саша подошел к раскрытому дивану и начал примериваться как-то опуститься на него. Зинаида Филипповна заполошно заметалась, схватила белье с пола, что-то непрерывно тарахтя ему в уши, застелила, помогла опуститься сперва на колени, потом на живот. На спине лежать было невозможно. На чистую простыню сразу посыпались пепел, черная труха, куски земли. Он прохрипел снова неразборчиво, указал кулаком себе на рот, почти каркнул. Еле приподнял голову и долго пил из мятой пластиковой бутылки, которую принес из кухни Палыч. Струи воды стекали на шею, на диван, пачкали его бурым и черным. Голова жутко гудела изнутри, тело горело целиком от макушки и до кончиков пальцев. Сознание улетало от него, милосердно предоставляя возможность забыться. Уже перед тем как впасть в забытье, вспомнил, как месяц назад смеялся над Ниной, быстро сортирующей в двух тазах очередную партию только что купленных свежайших огурцов:
– Ну кому ты столько их крутишь? На случай ядерной войны?
Сашу бил озноб. Всё-таки он серьезно сгорел, уснув в полдень под пылающим, как атомный взрыв, солнцем. Крутило живот. Он натянул одеяло на голову и, медленно шевелясь, изменил позу. При каждом движении кожа словно лопалась и трещала. Слышен был бубнеж Гаврюхи. Потом упала тарелка, но не разбилась. Потом, судя по звуку, упала бутылка и тоже не разбилась. В бубнеж вклинился сильный ровный голос Алекса. Они снова о чем-то спорили. Алекс, откинувшись в кресле, жестикулировал стаканом виски со льдом. Получалось это у него изящно, с долей театральщины, но непринужденно. По-русски он говорил с легчайшим, еле заметным акцентом. Когда увлекался, то акцент и вовсе пропадал, поэтому Саша подозревал, что Алекс только прикидывается американцем, а на самом деле обыкновенный понторез из Москвы, а то и из Архангельска. Штатником притворяется из чувства тщательно скрываемой неполноценности, так как в определенных кругах быть русским – это зашквар и фу-фу-фу.
Саша, перебирая конечностями, боком выполз из-под одеяла и пошел умываться. Его воскрешение встретили восторженными криками и поднятыми стаканами. Пока он спал, друзья успели посетить дом греховных удовольствий и, похоже, кого-то там трахнули. Саша выслушивал комментарии участников и молча чистил зубы, клокоча горлом и сплевывая. Перед глазами стояли его собственные ноги, но не такие, как сейчас, в белоснежных гостиничных шлепанцах, а полностью черные от пепла и гари, обутые в чужие кроссовки на два размера больше, шаркающие по мокрому асфальту. Перед глазами проплывали обожженные кузовы дальнобойных фур с вывернутыми дверями. Обугленные остовы людских тел. В воздухе, как бабочки, кружат крупные хлопья серо-черного пепла.
Саша вернулся в комнату, осторожно примостился на краю дивана и отхлебнул из высокого стакана чистой воды. Пока он чистил зубы и, морщась, пристраивал на себя халат, пока вышел из ванной, Гаврюха с кем-то чрезвычайно коротко переговорил по телефону и, быстро собравшись, хлопнул дверью, на ходу прощаясь и раздавая несуразные указания.
Алекс сидел в кресле, вытянув длинные мускулистые ноги на половину длины комнаты и мило улыбался. Повисла пауза, разбавленная тарахтящей с улицы музыкой.
– Скажите, Саша… Не хотели бы вы все изменить?
– В каком смысле?
– Ну, полностью изменить свою жизнь. Сделать ее более фундаментальной, более предсказуемой, насыщенной. Ведь да?
Саша промолчал. Внимательно посмотрел на Алекса. Тот не спешил никуда, а его лицо излучало уверенность, открытость и надежность. Все-таки он не притворяется. Настоящий американец, возможно, даже истинный дикси от хлопковых полей Конфедерации. И его бы не в мастерскую Арно Брекера, а прямо в кадр с Клинтом Иствудом и Рональдом Рейганом.
– А Гаврил где?
– Отправился к своим новым подружкам. За ним как раз заехали и пригласили на секс-марафон со значительными скидками. Сейчас он на пути в сад земных наслаждений.
Он прекрасно помнил эту картину. Ему вообще нравился Босх. Алекс широко улыбнулся, а Саша подумал, что тот откуда-то знает про Босха. Алекс слегка наклонил голову в знак согласия, по реакции Саши догадавшись про то, что он знает. Догадываться, собственно, было нечего, такая реакция и предполагалась, и даже рекомендовалась при проведении доверительной беседы. Об этом Саша не знал, но уловил, что упоминание Босха, которого он на самом деле любил, здесь какое-то искусственное.
Пауза начала провисать, но в этот момент Алекс снова заговорил:
– Вы умный, неординарный человек. Вы любите порядок и грамотную логистику, обязательность и компетентность. Но вот ваше начальство… оно ведь совсем не такое, согласитесь?