енные носилки, кровати, капельницы, сновали люди, ярко светили длинные плафоны на потолке. Как и кто вытащил его из дома, Егоров вспомнить не мог. Была только полная муть, мельтешили люди, и все время было больно. Всплывали стоп-кадры то ли с моря, то ли из юности. Лоджия, кресло в белом чехле, он сам сидит в мягком гнезде из подушек и пьет вкусный коньяк, ночные звезды рассыпаются со звоном в летнем небе…
Капитана внесли в палату и под командные матюки пожилой санитарки в дерматиновом фартуке кое-как переложили в кровать. Егоров с удивлением заметил, что за то время, пока он пребывал в небытии, с него кто-то снял обрывки формы, обмыл и всего перебинтовал. Руки, во всяком случае, были закованы в плотный слой бинтов по самую шею и сильно чесались. Ноги он не видел, так как не смог достаточно высоко поднять шею, но чувствовал их, что не могло не радовать.
Госпиталь был наспех оборудован в районной городской больнице за Батайском. Время в нем сливалось в один серый бесконечный временной промежуток. Егорова кормили с ложечки безвкусной кашицей. Ставили капельницы, переворачивали, мазали резко пахнущей жирной мазью. От утки он отказался категорически и, прилагая чудовищные усилия, на горшок гордо ходил сам. Ярким впечатлением были перевязки. Острая боль неожиданно обнажала в мозгу какой-то конкретный сектор, и сознание Егорова начинало различать несущественные ранее детали.
Он не видел, как из палат каждое утро выносят скукоженные накрытые нечистыми простынями трупы, но вдруг обнаружил, что фартук у санитарки Марины покрыт причудливыми рыжими пятнами.
Окна в перевязочной комнате заставлены мешками с песком, а на каждом мешке красивая чёткая надпись иероглифами. Иероглифы изысканно складываются в приятный узор, и когда их рассматриваешь, возникает фоном высокий голос исполнителя Пекинской оперы.
В углу перевязочной громоздится черная гора одежды, издающая стойкий трупный запах, но Саша не замечает ни ее, ни запаха.
В коридоре постоянный шум – кричит человек, топают сапоги, шаркают тапки, гремит посуда, но шум сливается в один звук и перестает быть слышимым. А среди шума – по радио вальс Штрауса, который никто не слышит, а Саша слышит отчетливо, со всеми скрипичными всплесками, с шумным торжеством венской весны.
В какой-то промежуток времени вдруг в дверях палаты возник полковник Гришаев. Толстые щеки командира покрылись куцей щетиной и опали. Половина головы выбрита. На этой половине все измазано йодом и из-под белого пластыря торчат нитки. Круглый обширный животик пропал. На нем теперь висит бронежилет – и даже не вплотную.
– Егоров! Егоров, ты где здесь? Ты меня слышишь?
Саша поднял руку, свободную от капельницы, и пошевелил пальцами.
– О, красава! Считай, капитан, ты как второй раз родился. Как выжил-то?! Это вообще фантастика. Почти в эпицентре был.
Саша хотел возразить, что если бы он оказался в эпицентре, то не смог бы остаться даже в виде тени, что эпицентр был далеко, километра три от них, и только поэтому ему повезло выжить. Спорить в целом не хотелось.
– Давай, военный, выздоравливай. Доктор говорит, что организм у тебя борется. Подлечишься и возвращайся к нам. Мы тебя ждем.
– А что… у нас тут… – говорить было тяжело. От каждого звука саднило в горле.
– А у нас как в 41-м, немцы прут на танках, бомбят.
– Немц… цы?!
– А, ты не знаешь ничего? Ну да, интернет же вырубили. В общем, нас отработали ядерными зарядами по всей армии. Ну, ты как бы и сам видел. НАТО официально объявило о старте миротворческой операции всем своим гребаным экибастузом. Наши группировки на Украине в котлах, кто не успел отступить. Парням кирдык скорее всего. Даже не знаю, выживет ли там кто-нибудь. Луганск в окружении, но держится, а в Донецке уличные бои. По Москве, Питеру ракетами отрабатывают, правда, без спецзарядов. Японцы высадили десант на Курилы и Сахалин. Мы им, правда, тоже насыпаем… Да там и без нас весело – беженцы веселятся. В Париже несколько муниципалитетов объявили себя частью Исламского халифата – и там теперь полная жопа, с танками и артиллерией с обоих сторон.
Полковник почесал пластырь, сморщился.
– А дом мой сожгли. Баню почти достроил, беседку поставил, два этажа. Пришли местные, дверь подперли и зажгли. Тесть с тещей, жена, дочка. Там решетки на окнах, так просто не выберешься… Недавно узнал только. Там все дома, где офицерские семьи, так.
Гришаев рассеянно осмотрел потолок, потоптался в узком проходе.
– Меня вот тоже, видишь, на днях клюнуло в голову. Зашивали здесь, да я и заметил твою карточку. Мы ж думали, там все в пепел, а ты вон выжил. Молодец, в общем, Егоров. Живучий, значит. Если там умудрился выжить, то и дальше не пропадешь. Давай, в общем. Связь я тебе оставлю щас, как вычухаешься, позвони. Мобильная сеть пока работает. Сразу соединения не будет, но ты набирай, я позже отвечу. Или Овечкин ответит, ну, по ситуации. Давай, в общем. 113-й сводный отряд, 79-я бригада, мы в Новочеке сейчас. Запомнишь? Выпишут, давай к нам, а то из старого состава только я да Овечкин. Смотри, вот тут я написал, не потеряй.
Полковник наклонился, подсунул под подушку вырванный из блокнота листок, ухватил Егорова своей коротенькой ладонью за плечо, слегка стиснул. Развернулся и вышел, цепляясь автоматом о дверной косяк.
В палате их было шестеро. Все с ожогами и лучевой болезнью. Палата, видимо, была когда-то двухместной или вообще рассчитанной на одного пациента. Стены отделаны кафелем молочного цвета, потолок навесной, с мягко светящимися диодными лампами, своя душевая, хоть и неработающая. Сейчас в палату внесли столько кроватей, сколько удалось вместить, оставив минимальный проход между ними. Сам Егоров лежал в углу, рядом с безмолвным туловищем, лишенным всех конечностей, кроме головы. Из щелей в забинтованном лице проступали багровые, цвета старой говядины куски плоти. Тело не проявляло никаких признаков жизни, но явно было живым, так как его периодически увозили на процедуры, ставили капельницы и выносили утки. Из-за окна, также заваленного мешками с песком, слышна была далекая канонада на севере. Иногда она затихала, но ненадолго. Ночью, когда серая муть в окне темнела, видны были далекие всполохи.
Время не тянулось и вообще не шло никуда. Оно словно бы размазалось тонким слоем по всему объему палаты и застыло. Еда, процедуры, забытье, боль, тошнота. Весь мир уместился в этой череде событий. И не то чтобы Егорову становилось хуже, напротив, здоровье действительно улучшалось. На руках уже проступала новая, розовая кожа, и ими можно было безболезненно шевелить. Сломанные ребра срастались. Тошнота после каждого приема еды уже не мучила. Слабость, конечно, давала о себе знать, поэтому чаще всего Саша находился в полузабытьи и просто наблюдал за образами, непрерывно струящимися сквозь голову. Приходили картинки учебных стрельб, каких-то тренировок, бега по лесу, карты, снова стрельба. Он словно был куколкой, спрятанной в хрупком коконе, беззащитном, лишенном основных органов восприятия, зависимом от обстоятельств непреодолимой силы.
Дальнейший отпуск у Егорова не задался. Дурацкие сны, дурацкий разговор с американцем, стремительно кончающиеся деньги – все это вгоняло в депрессию. Уехавшая к родителям Нина тоже периодически качала ситуацию. Она вернулась на свою старую работу и оттуда регулярно писала ему в Телеграме длиннейшие то любовные, то обличающие посты. Даже мажористый Гаврюха начинал временами выбешивать. В конце концов Саша поменял билеты на ближайший рейс, пояснив приятелю, что срочно вызывают на службу. Гаврюха принял ранний отъезд друга без нытья, но сам решил остаться еще на недельку, поскольку в это время в Питере «все равно нечего делать».
Снова началась служба, потянулись дежурства, дни занятий и дни совещаний, короткие выходные, начальственная фанаберия, бесконечные талмуды отчетов и приказов. Под Донецком вяло шли обстрелы. По оперативным сводкам, хохол пытался накопить резервы и вроде бы ликвидировать проблему Донбасса ровно так, как хорваты ликвидировали Сербскую Краину. Из Кремля увещевали и угрожали «глубокой озабоченностью». Егоров попросился было во временную оперативную группу, но начальство не отпустило, устроив дежурную истерику.
Пытаясь вырваться из медленно всасывающей его в бездну рутины, капитан умудрился пробить себе вызов на курсы военной психологии прямо в столицу. Военная психология для дальнейшей карьеры давала довольно условные бонусы. Сами курсы проводились в Москве, что требовало дополнительных затрат из личного бюджета, так что Егоров оказался единственным, кто согласился на них с радостью.
Вел занятия Андрей Викентьевич, сухой, как богомол, седой мужчина, который, судя по манере речи и выправке, запросто мог в свое время пить чай вместе с Дзержинским. Егорова он сразу как-то отметил и выделил. Обедать они ходили, как выяснилось, в одну и ту же столовую.
Прямо во время очередного совместного обеда ему через обычный московский номер позвонил Алекс. Захотел увидеться, «раз уж они оба в Москве». Предложил вечером на Арбате. Саша молча положил аппарат не на стол, а рядом с собой на стуле. Отодвинул тарелку с недоеденной котлетой.
Андрей Викентьевич глянул на него мельком. Положил вилку.
– Полагаю, это проблема?
Саша кивнул.
– Учитывая реакцию, товарищ капитан, эта проблема вам кажется неразрешимой.
Саша снова кивнул.
– Учитывая мой опыт службы, вашу реакцию и психотип, у меня возникает впечатление, что некто крайне настойчиво предлагает вам свое радушие, горячий чай и сухую одежду. Но вам больше нравится сидеть в холодном болоте и думать, как все-таки вырваться из окружения. Думаю, нужно поговорить. Будем считать, что у нас с вами индивидуальные занятия, а остальным я сейчас дам задание на самоподготовку.
Говорили они долго. Андрей Викентьевич был в теме и вопросы задавал деловые и точные. Оказалось, что большую часть жизни он был не доктором клинической психопатологии, а продавцом машин премиум-класса на Среднем Западе США. Попутно развлекал себя сбором информации, подрывающей мощь оборонно-промышленного комплекса США. В конце 80-х еле успел сбежать, бросив свою добропорядочную американскую семью, благополучно сданную в заботливые лапы ФБР очередным советским перебежчиком.