– Что с ногами?
– Здесь первые три дня молотили по пяткам каждый раз, пока не отъезжал. Отливали и снова лупили. Я глотку сорвал орать под конец…
– Ну, то еще терпимо. Ходить – да, а так ниче.
– Прикалываешься?
– Послушай, чувак. Я тут неделю мультики снимаю. Лежу пластом и смотрю, как других приходуют.
– Раз бы прошлись по пяткам или выпороли шлангами, как меня только что – до одури, до визга поросячьего, – узнал бы… Твари… оцинкованное ведро на голову надели, подвесили в наручниках за спиной на крюк и лупили по голым ляжкам с двух сторон так, что от ора собственного оглох на фиг…
– Это понятно. Но ты-то живой, разговариваешь… эмоции какие-то – соображаешь, поди. Шоб ясней было, как тут измордовать могут, я тебе расскажу… Дней несколько заволокли в камеру парня. Это левое крыло, если ты в курсе, там даже дознаватели в бушлатах и балаклавах сидят: дубарь такой, что если в камере не вповалку к друг другу всем скопом, то сам к утру околеешь. Ну, его раз раздели, отвели в пыточную, отмолотили и закинули назад. Потом опять, как оклемался. А третьего дня назад привели, как собачку на поводке, только он задом бежал и повизгивал. Пока еще соображал, сказал, что ему трубу стальную, в солидоле мазаную, в жопу засунули, а в трубу – пару раз сложенную колючую проволоку. Потом трубу вытащили, а жгут в заднице так и остался – вот его за эту проволоку и тягали по коридорам так, шо он быстрее поводыря бегал – колени до кости ободрал. Когда в камеру привели, то прямо у нас на глазах пучок тот выдернули… вместе с кусками кишок. За полтора суток отошел, а пока умер – свихнулся… А ты тут со своим ведром и синими ляхами. Он так выл, что в камере решали, кто его ночью душить будет. Сам, правда, отмучился, свезло нам.
– Мрак… – подытожил новоприбывший. – У нас не убивали, не видел. Рассказывал, правда, один пацан, что притащили дядечку какого-то с фиолетовой мошонкой… такой раздутой, что штаны надеть не могли. Уже в годах был, немолодой. И солидный такой, полненький. Его, говорят, как-то распластали, ноги развели и садовым шлангом по яйцам отхлестали. А неделю назад камеру выводили в полном составе в какую-то галерею без окон…
– Это воздушка, переход между правым и левым крылом, над двором…
– Ага. Вот туда всех и вывели, поставили рожами к оконным проемам и велели смотреть во двор, где этого мужчину привязали тросиком за ноги к «девятке» и гоняли по кругу, пока от его фарша на снегу и асфальте двора красный круг не образовался. А когда все закончилось – погнали всех во двор и дали посмотреть на освежеванный труп. Обещали, что, дескать, со всеми так сделают, кто признательные не подпишет. Говорят, это где-то неделю назад было – ты должен был застать.
– Тут такой цирк круглые сутки при полном аншлаге.
– Круто… Но я тут дня два… или три… ну, где-то так.
– А где сидел?
– Не знаю, камера человек на двадцать. Мужики, бабы, все в одно ведро в углу ходят… Сука, позорище.
– Холодно? Лупить куда водят?
– В общем, терпимо – стена правая теплая относительно, под ней ютились. Пыточная этажом ниже была, там догола раздевали – допрашивали и все такое. И следак там со своими бумагами. Я, например, сразу все подписал, чтоб вконец не забили. Но они все равно молотили меня круглые сутки, как в турецкий барабан, – и днем и ночью, твари. Тащатся они с этого, что ли?
– Раз правая теплая, это, значит, и есть правое крыло. И не следак, а дознаватель. Мы-то – по нациковским раскладам – все государственные преступники поголовно. Нам, значит, за госизмену трибунал положен, а не суд. И, соответственно, здесь делопроизводство военное. Ну да ты по-любому гражданский, выходит, коль «правое крыло» да «бабы в камере»?
– Я? Ну конечно! Работал в Минвосстановления, а повязали, когда мы гуманитарку старикам везли да за линию фронта с перепугу выперлись, как два барана.
– Кормили-то хоть?
– Раз в дороге дали банку кильки в томате съесть. Но то шофер, судя по всему, от себя дал – его потом охрана выматерила за это. Здесь же ни разу не кормили, хотя один в камере говорил, что через день дают холодную кашу с землей вперемешку. Воды вообще не давали, но по углам осклизлой стены, где конденсат стекает, собирают в полиэтиленовую пленку и дают пить тем, кто после допросов.
– Ну а сюда каким боком тебя кинули?
– Сюда – это куда?
– Вот сюда. Ко мне, в темную?
– Не знаю…
– Ну как не знаю, что сказали-то? Команду какую санитарам дали?
– Никакой команды. Били-били, потом сняли с крюка и, пока я на полу обтекал, о чем-то говорили – за волонтеров речь шла. Говорят, что, мол, чистый. Тут подхватили и волоком сюда, не одеваясь.
– Не «чистый», а в «чистую», в «чистяк» то бишь. Понятно… Ты как волонтер идешь у них, значит. Ну, поздравляю. Вас, говорят, уже месяц, поди, как не обменивают.
– В смысле?!
– В смысле, чувак, в «чистую», мать его!
– Объясни?!
– Ты ведь все уже понял? Ведь так? Или таки услышать хочешь?!
– Ну, не томи!
– Камера, где чистят. Зачищают где…
– Ох… Расстрельная?
– Ну да. Зато тепло, не бьют, не мучают. Чего завис?!
– Не молчи, слышишь…
– Когда?
– Никто не знает. Может, сейчас, а может, никогда. Здесь нет света, нет времени. Одна надежда. Так что ты не замолкай там, слышь! Не молчи…
– Да…
– Та не дакай! Как звать-то?
– Крам…
– Че?! Шо за имя? Нерусский, что ли?
– Имя у меня Марк, а это позывной.
– Позывной?! Гражданскому-то зачем?
– Ну, мы же ездим… там… на «передок»…
– А! Военная романтика. Ну и как, вдохнул полной жопой приключений?
– Отвали…
– Да ладно. Расскажи, ты кем по жизни был?
– Пиарщиком…
– Мляяя, да шо ж у тебя все такое… Это че, в смысле: выборы-швыборы?
– В смысле – да, но и всякого разного хватало – реклама, продвигающие кампании. Мы до космических технологий доросли уже, а тут – война. И пошло все прахом и посыпалось, как и не было ничего.
– Круто. Умный, наверное?
– Да уж не жаловался.
– Не куксись! Просто я в этом ничего не понимаю, но подвох чую кожей.
– Не поможет, кстати, чуйка…
– Ну как сказать.
– А сам? Чем занимался? – спросил Марк.
– Да разное-всякое. На «Проммаше» работал, потом металлоломом занимались – за малым в большие люди не выбился. Уж перед войной небольшое производство металлоконструкций с друзьями наладили – ворота, теплицы, гаражи, заборы и все такое… ну, тоже все прахом пошло.
– А в казаки как попал? Ты ж не селянин, походу?
– По-твоему, казаки – это сплошь поселковые дебилы, ряженые с нагайками за голенищами и пьяными воплями про Любу?
– Не без этого… Или как?
– До войны не знаю, а как началось, то по-разному. Возможно, всякое встречается, да ща и слухи разные ходят, но за наших – за «самсоновских» – никогда стыдно не было.
– Как попал к ним?
– Случайно, хотя можно сказать, что судьба за руку привела. Век бы так, правда, не водили. Одним словом, куда взяли попервах, вот там и пригодился.
– Расскажи…
– Пока все началось, как все, думал, что само рассосется. Помитинговали, побузили, постреляли чуток, но чтоб вот так, с остервенением, со зверством таким друг на дружку до кровавой пердоты! Чтоб с «Градов», с танков да по городам-поселкам – никто ж не верил в такое.
– Ага, классика: «Верхи не могут, низы не хотят». Прямо драматическое столкновение фригидности с импотенцией – и не верил никто, а оно во как вышло.
– Ото ж. Ну, короче, заказ у нас свалился, на полном безрыбье неплохой, можно сказать, – монтировали эстакаду для приема молочки у хозяина на Коминтерна. Мужик с жинкой за лет несколько поднялись на мелком опте – со всего Краснополья надои собирали, ну и решили развиться чуток. Пока война, курс скачет, банки закрылись да съехали в метрополию, чтобы, значит, наличка не пропала. Ну и нам чего – предоплата, все дела. Мы двутавры, швеллеры, уголок с базы нагребли и варим себе спокойно. Заезд на цокольный – это работы от силы дня на три с раскачкой. Но ведь август, жара невозможная, а тут еще и стычки на границах района пошли.
– Коминтерна… в августе! Это ж как подгадали так?! – хмыкнул Марк.
– И не говори! Ну, ты понял, да?! Значит, гвардейцы с нацбатами сбивают с блокпостов ополчение, сминают казачков и перерезают трассу. Краснополье с самого утра оказывается в полукольце. С городом одна нитка осталась связующая плюс грунтовки, где уже снайперские расчеты нациков шарятся. А фермеры наши-то с ночи молоко собирают… Ну, короч, в четыре с копейками уже трескотня под самым Коминтерна: трассера, крупнокалиберные, болванки летают – войнушка в полный рост. У казачков два танка полыхают – один в селе, другой на въезде. Мы залезли в цокольный и только сусликами выглядываем из-под полуподвала. Вскоре, видим, летит хозяйский бусик, жопой вихляет… Да не долетел. В метрах ста от фермы его насквозь прошивает сноп трассеров, ажно стекла, как пар, брызжут в стороны. А в полукилометре БТР выруливает на трассу. Он еще помолотил из КПВТ чуток для острастки по ферме, по крышам больничных корпусов да по домам окраин и попылил от нас ко въезду. Смотрим, от бусика хозяйка к ферме бежит и руками машет. Живая! Мы к ней. Подлетаем. Она очумелая, что несет – не поймешь, глаза стеклянные, а фартук весь в крови, ошметках волос, костей. Сварной наш бабу за руку и на ферму поволок, а мы со слесарями – к машине. Ну а в бусике уже кому помогать?! Хозяин как был пристегнут ремнем, так и сидит, скособочившись. Только от головы кусок позвоночника торчащего остался и кровавые сопли с мозгами на седой бороде. Парное молочко с пробоин струярит прямо в пыль дорожную – там все баллоны посекло осколками. Как хозяйку не задело – ума не приложу, вообще ни царапины…
– Мрак…
– Тут БТР про нас опять вспомнил, чудом залечь успели да отползти. Короче, пулеметчик ихний хозяина, словно викинга, в машине похоронил – сгорел мужик прямо там. Мы его бабу к себе в легковуху – и деру с Коминтерна. На окраинах «самсоновцы» стояли. Попросили раненого забрать. Ну, мы их прицепом прихватили, хоть и на головах уж сид