И сотни криков сливаются в единый вопль: «Где же ты, Господи!»
Вместо Господа и ангелов его по краю заснеженного поля шли солдаты с красно-черными нашивками на руках. Просто разливали бензин на раненых, потом поджигали их. Впрочем, не все. Некоторые просто ржали над судорогами горящих. Некоторые же плясали вокруг человеческих костров и орали…
Вот и все.
Когда-то по этому полю, как и по другим полям бескрайней России, шли солдаты в другой форме, цвета фельдграу, чаще всего они не жалели патроны. Потому что бензин был дорог, патрон дешевле. Этим, одетым во «флору», бензина было не жалко. Волонтеры, за которыми прятались заокеанские партнеры, на бензин не жалели гривен. Ведь это уже не Россия, не Советский Союз. Здесь незалэжна Украина – территория свободы. Хочешь – жги людей. Хочешь – вырывай им зубы.
Боцману и Хохлу повезло. Их все-таки не заметили.
Первым в себя пришел Боцман. Хохол, как ни странно, похрапывал. Абрикосовая веточка над его лицом мелко дрожала.
– Эй! – Боцман ткнул Хохла локтем под ребра. Тот не пошевелился.
– Эй! Эй!
Было темно. По горизонту раздавалась стрельба, ухали артиллерия и минометы. Пахло шашлыком. Без лука. Но даже в этой темноте Боцман разглядел, как голова Хохла повернулась в одну, потом в другую сторону. Открылись глаза, и взгляд его был безумен.
– Сууукааа, – протянул он.
– Хохол, Хохол, это же я! – шепотом ответил Боцман и неожиданно для самого себя легко ударил его по щеке.
В течение нескольких секунд тот пришел в себя. Это было завораживающее зрелище: словно кто-то прогревал мозг, включал передачи, и с каждым включением взгляд становился все осмысленнее и осмысленнее. Процесс перезагрузки закончился тем же паролем:
– Сука.
Сухой ком в горле колом встал на уровне кадыка. Хохол зачерпнул грязный снег и отправил его в рот. С трудом прожевал, проглотил, закашлялся в рукав.
– «Укропы» далеко?
– Я знаю? – по-одесски ответил Боцман.
Нацисты были недалеко, конечно. Надо было ползти. В каком направлении? Какая разница, лишь бы подальше от этого дерьма.
Они и поползли по канаве, по трупам и черно-красной жиже, перемежаемой островками белого снега, почему-то не утонувшего в грязи.
Мокрые и грязные, они ползли, время от времени падая в лужи, хлебая ледяной рассол снега, чернозема, жужелки и мергеля. И сплевывали щепки простреленных деревьев.
А когда начало светать, зеленка закончилась, они начали выползать на дорогу, которая пересекала поле. Ну как – дорогу… Обычную грунтовку, идущую по местным полям к птицефабрике.
Первое, что услышали осужденные:
– Руки в гору, вы кто такие?
Руки поднять не удалось, пришлось сразу лечь «звездой», как при обысках, когда мордой в пол, а не к стене.
– Граждане начальники, – сдавленно сказал Боцман. – Мы мирные зэки, ничего плохого не сделали, а шо сделали, так за то отсидели…
Перед носом Боцмана внезапно появился носок армейского ботинка.
– Помолчи, а? – посоветовал «гражданину осужденному» голос.
Женский голос.
Между лопатками Боцман почувствовал дискомфорт. Скорее всего, это был ствол.
– Вы кто? – прозвучал голос.
– А вы? – сдавленно ответил Боцман, нюхая мокрый снег.
Хохол молчал.
– На вопрос отвечай.
– Осужденный Сидельников, статья сто восемьдесят шестая, часть пятая! – как смог крикнул Боцман сквозь снег, забивавший рот.
– Это чего? – поинтересовался голос.
– Грабеж организованной группой. Тринадцать лет, – сипло вмешался Хохол.
– А ты за что?
– За решетку… – И ботинок надавил ему на шею.
– Ты свои блатные привычки брось, отвечай как полагается. Пуля в полуметре от тебя.
– Так бы и сказал, – вздохнул Хохол. – Осужденный Хохлов. Сто пятнадцатая, часть первая. Пятнадцать. Убийство двух или более лиц.
– Более?
– Троих порезал в камере. Двое сразу на глушняк, третий в лазарете сдох.
– Прям диверс, – хохотнул тот, кто давил стволом в затылок. – За шо ты их?
– За честь…
– Девичью?
– Да пошел ты.
– Уважаю, – согласился голос. – Рюрик, и че с ними делать?
Хлопнула мина. Ни Хохол, ни Боцман не услышали ее шелестящего звука, а вот ребята в белых маскхалатах упали на грязно-белую землю за пару секунд до разрыва. У каждого свой жизненный опыт, чего уж. Потом ударила вторая, третья: начался интенсивный обстрел.
«Укропы» шмаляли наугад – просто в сторону предполагаемого противника. Поэтому мины беспорядочно падали на краю поля, рядом с дорогой, метрах в ста от разведчиков и зэков.
– Уходим, – коротко ответил Рюрик хриплым голосом.
– А этих?
– С собой…
Подгоняемые прикладами и пинками зэки бежали в сторону полуразрушенных домов. Длинную улицу из них разрушили всего за несколько дней. Где-то вылетели окна, в другом снесло близким разрывом стену, дом накренился. Во дворе третьего на вишне висела собака, вернее, то, что от нее осталось. Запах гари низко стелился над мокрой землей, где увязала обувь зэков. Ни украинские минометчики, ни польские снайперы, ни американские инструкторы не заметили странную группу из пяти человек – двух в черной униформе, трех в грязно-белых камуфляжах. Видимо, смотрели в другую сторону, туда, где рвались мины и куда тотчас прилетел пакет «Града».
А еще через несколько секунд группа Рюрика, перемахнув криво упавший забор из профнастила, заскочила в один из разбитых домов.
– До утра здесь будем, – сказал Рюрик и снял каску, а потом белую, в пятнах балаклаву.
– Ты баба, что ли? – изумился Боцман, когда увидел лицо Рюрика. – Сто лет не видел…
Рюрик сплюнула – это была и впрямь она – и ответила простуженным голосом:
– А я зэков вообще никогда не видела! Белоснежка! Кухню проверь!
– Уже, товарищ сержант!
Рядовой с позывным «Белоснежка» шерстил кухню. И думал, что люди странные животные: «Вот война, вот эвакуация, вот снаряд в садочек. Телевизоры с собой в тыл тащат, мебель всякую, а вот чай с сахаром оставили. А ведь в чистом поле или разбитом городе пачка чая ценнее всякого телевизора».
– Чому ты Белоснежка? – осторожно спросил Хохол, немало подивившись странному прозвищу.
– Так получилось, – улыбнулся тот. – Тебя напрягает?
– А не западло?
– Западло «укропом» быть. А в Харькове, когда партизанили, под моим началом семь пацанов было. И все как на подбор мне под мышку. Так и повелось. Говорят, суки эсэбушные до сих пор бабу с позывным «Белоснежка» ищут. И хай ищут! – Он достал из рюкзака большой синий пакет.
– Ну и нехай, – согласился Хохол. Пожалуй, впервые в жизни ему стало неловко за свою кличку.
– Я ж тебя не спрашиваю, чому ты Хохол. – Белоснежка ножом вспорол пакет, открыл картонную коробку: в ней лежали консервы, упаковочки всякие, повертел в руках пакетики чая, меланхолично заметил: – Хозяйский лучше.
– Хохлов я…
– Да насрать, – ответил Белоснежка, расправил ножки у горелки, поджег таблетку сухого спирта и поставил на огонь кружку с водой. – Рюрик?!
– М?..
– Чай, кофе?
– Витаминчик мне завари.
Рюрик села возле разбитого окна, через которое залетали мокрые снежинки пополам с дождем, и внимательно наблюдала за местностью. Белоснежка заварил ей в алюминиевой маленькой кружке розовый порошок из бумажного пакетика. Запахло киселем из детства.
Потом она присела напротив двух заключенных на корточки и уперлась в них холодным взглядом. Между ног ее покоилась СВД.
– Ну что, граждане бандиты, рассказывайте.
– Это кто тут бандит? – возмутился было Боцман, но тут же получил тычок локтем под ребра. – Хохол, ты шо?
– Ни шо, а ша, – отрезал Хохол. И продолжил: – Зону «Градами» начали расстреливать. Я не знаю, чьи…
И он продолжил. Как сбежал персонал колонии. Как они пекли хлеб из муки, которую привезла Нацгвардия. Как часть раздавали, тайком, по ночам, этот хлеб местным мирным жителям, меняя его на закрутки с помидорами и мочеными арбузами. Как рядовые украинских войск старательно этого не замечали, пока пьяные офицеры орали в палатках и «Щеню», и «Не вмерлу». Как их вывели на плац, а потом начали расстреливать на бегу.
– Да вы же это сами видели, не могли не видеть.
– Видели, отец, видели, – сказала сержант Рюрик и ударила пальцем по оптическому прицелу винтовки.
– Видели, а чего ж не стреляли, – с горечью сказал Хохол.
– Стреляли, – коротко ответила она.
Белоснежка протянул кружку – нашли в хозяйском шкафчике – с чаем Хохлу, чуть позже Боцману. Странное дело, чуть подкрашенная и подслащенная горячая вода, а к жизни возвращает. Смеркалось.
Закусывали галетами, от них пахло плесенью. Рюрик приказала остальной сухой паек не трогать до утра. Но и этот внезапный ужин нагрузил мужиков теплой тяжестью в желудке, и веки сами собой поползли вниз. Первым дежурил молчаливый Белоснежка, наблюдавший за тем, как по небу ползут медленные сигнальные ракеты, как низкие облака режут очереди трассеров, а на горизонте ярко-оранжевым вспыхивают мины и снаряды самых разных калибров.
В час ночи Белоснежка неслышно потянулся, встал, пошел вдоль стенки от окна, стараясь не хрустеть осколками разбитых стекол. Потом нагнулся и осторожно потряс за плечо Хохла, спящего вдоль буфета на кухне.
– Га? – Хохол резко подорвался и врезался головой в стол.
– Цыха! Дежуришь до трех часов, потом смену будишь.
Упал на пол и немедленно захрапел.
Хохол, толком еще не проснувшись, посмотрел на АКСУ в своих руках. Такие «ксюхи» носила охрана…
Он захотел спросить: «Это мне?», но спрашивать было не у кого. Рюрик сопела в углу под единственным неразбитым окном, ей постелили двуспальный разодранный матрас и накидали сверху хозяйской одежды. Кот сопел рядом, натянув армейский бушлат на ноги, а его снятые берцы служили ароматизатором помещения. Белоснежка устроился рядом, на кухне, легкий снег падал на его пуховик. Эти спали спокойно – так спят дети, солдаты и умирающие. Один Боцман стонал и ворочался во сне. Прихожей ему было мало, он метался и время от времени бился кепкой о стены.