Капитализм создает практические условия для основанного на свободном выборе поведения, «разукореняя» экономическую функцию, то есть отсекая экономическую активность от всех прочих социальных институтов и функций. Пока экономика оставалась «укоренена» (а она оставалась «укорененной», вплоть до концептуальной неотличимости от социальной жизни вообще, на протяжении большей части человеческой истории – фактически до XVIII века), производительная и распределительная активность подчинялась давлению множества социальных норм, не направленных прямо на саму эту активность, но ориентированных на выживание и воспроизводство других жизненно важных институтов. Так, производство и распределение подчинялись обязанностям родства, общинным связям, корпоративным солидарностям, религиозным ритуалам или иерархической стратификации жизненных паттернов. Капитализм сделал все эти внешние нормы нерелевантными и тем самым «освободил» экономическую сферу для безусловного правления схемы «средство – цель» и основанного на свободном выборе поведения. Капиталистическая экономика – это не только территория, где можно практиковать свободу в минимально ограниченной форме, без вмешательства каких бы то ни было социальных давлений или соображений; это также и питомник, где современная идея свободы была посеяна и выращена, а уже затем привита к другим ветвям все более разветвленной социальной жизни. Есть множество свидетельств, что даже в экономической сфере абсолютное правление свободы – скорее постулат или идеал, нежели реальность; тем не менее ни в одной иной области свобода не подходит так близко к неограниченному правлению, как в экономике.
Капитализм определяет свободу как способность руководить своим поведением исключительно посредством схемы «средство – цель», не нуждаясь в учете других соображений («другими», по определению, будут такие соображения, которые бы потребовали или использования менее эффективных средств, или пересмотра целей, или того и другого сразу). Но в чем все-таки социальное содержание схемы «средство – цель»?
Филипп Данди недавно предложил четкое описание того, что он называет «примитивным, западным дискурсом власти»: «Мы победим и покорим природу, будем господствовать над законами физики и обладать властью над вещами. Эта ментальность также выражается в нашем желании обращаться с людьми так же, как мы выучились обращаться с вещами. Мы рассматриваем друг друга как инструменты, подлежащие формированию и манипулированию, словно люди – это тоже вещи»[28]. В поведении, руководимом исключительно схемой «средство – цель», другие люди суть средства для какой-то цели – во многом подобные вещам, которые служат той же задаче (сырью, транспортным средствам и пр.). Поведение, руководимое схемой «средство – цель», стремится сделать других людей «вещеподобными»; то есть стремится лишить других людей выбора и – тем самым – сделать их не субъектами, а объектами действия.
Поэтому в свободе – в ее современной версии, привязанной к капитализму, есть принципиальная двойственность. Эффективность свободы требует, чтобы какие-то другие люди оставались несвободны. Таким образом, свобода, в ее современной экономически определенной форме не отличается от своих до-современных применений с точки зрения ее социально-реляционного содержания. Она, как и прежде, селективна. Действительно достичь ее (а не просто философски постулировать) может лишь часть общества. Она составляет один полюс в отношении, которое своим вторым полюсом имеет нормативное регламентирование, ограничение и принуждение.
Эта ключевая черта современной свободы обычно утаивается в философских обобщениях опыта, который в действительности ограничен привилегированной категорией людей. Сознание господства над собственными обстоятельствами (господства, неизбежно достигаемого ценой чьего-то подчинения) артикулируется как коллективное достижение человечества; целесообразное, учитывающее эффективность, руководимое разумом поведение отождествляется с рационализацией общества как такового. В результате делаются скорее мистифицирующие, нежели проясняющие утверждения о достижениях неконкретизируемого «человека» – хорошим примером которых может послужить следующее: «Господство над миром, или по крайней мере потенциал к нему, пришло к человеку благодаря рационализации. Люди заменили Бога, став господами своей судьбы»[29]. Оставлено без уточнения, являются ли «люди», заменившие Бога в качестве господ, и «люди», чья судьба теперь попала под господство, одними и теми же людьми.
Это смешение ответственно за множество стойких недоразумений, преследующих социологический дискурс. Одно из самых заметных – это искаженная интерпретация «теории рационализации», завещанной современным социологам Максом Вебером, одним из тех великих мыслителей, которые остро сознавали социологическую (в отличие от психологической, экзистенциальной и иных индивидо-центричных) двойственность свободного выбора, руководимого схемой «средство – цель». В большинстве комментариев социальные противоречия, отмеченные Вебером в «рационализирующей тенденции», интерпретируются в духе романтизма – что речь, мол, о свободных индивидах, бьющихся в тесных сетях научно предписанных и ориентированных на эффективность правил; или об очередной версии древней драмы «индивид против общества». Стоит провести такую интерпретацию, как становится очень легко упрекать Вебера за неопределенность и непоследовательность его анализа. Однако непоследовательность заключена только в самой интерпретации, чуждой подлинному содержанию анализа Вебера.
Вебер не питал никаких иллюзий относительно осуществимости превращения свободного выбора и руководимого разумом, рационального действия в универсальное свойство каждого члена современного общества. По четкой и удачной характеристике Уимстера и Лэша, «Вебер честно признавал, что наука есть дело интеллектуальной аристократии. Политика – особое призвание, и лишь немногие индивиды отвечают ее двойному требованию рациональной ответственности и приверженности свободно выбранным убеждениям. По отношению к искусствам Вебер был решительным снобом»[30].
Для Вебера прямое, произвольное, свободно выбранное приложение разума к собственному действию было возможностью, которая и была и останется открытой лишь для избранного меньшинства. Уимстер и Лэш указывают одно из соображений, сформировавших такую позицию: не все люди способны подняться до той интеллектуальной высоты, которую разум одновременно и делает возможной и требует. Лишь некоторые люди обладают необходимыми качествами ума и характера. Однако это не было единственным соображением Вебера; более того, его-то как раз можно было бы объявить утратившим силу (из-за его откровенно аристократических или элитистских ассоциаций), не подрывая основательности веры Вебера в селективность свободного и рационального индивидуального поведения. На действительно решающее соображение указывает Мартин Олброу, утверждающий, что «материальные средства для использования свободы, предоставленной рационализированным государством, распределены неравным образом», и предостерегает от «любой попытки решить спор, изолируя формальный вопрос рациональности и свободы от материальных фактов собственности и контроля над собственностью»[31].
Главное, что нужно сказать о представлении Вебера о рационально организованном обществе, – оно не предусматривает превращения свободы и рационального действия в принадлежность каждого члена общества. Рациональность в социальной системе требует – и допускает – свободу и рациональность действия его вождей и архитекторов. Что же касается остальных его членов, то их поведение должно регулироваться рационально спланированными и кодифицированными правилами, которые формируют внешний контекст поведения таким образом, чтобы стимулировать поведение, совместимое с логикой системы. Рациональная система – это рационализированная система. Она нуждается в свободе и индивидуальной рациональности ее рационализаторов, чтобы обеспечить рациональные условия жизни (но не обязательно свободу) для остальных ее членов.
Вопреки часто звучащим мнениям, в схеме Вебера нет непоследовательности или противоречия между рациональной свободой выбора, с одной стороны, и отупляющим, душным миром бюрократии, с другой (для Вебера идеальная модель бюрократии была упражнением в формулировании правил, которым должно следовать рационально организованное общество, – сравните блестящий анализ, недавно сделанный Дэвидом Битамом[32]). Свобода не может быть ни эффективной, ни гарантированной, если не закрепить обретенное господство посредством наложения регламента, регулирующего будущее поведение тех, кто подвластен этому господству. Регламент, с другой стороны, был бы слеп и бесцелен, если бы его не наделяли смыслом свободные агенты, способные выбирать, а значит – указывать курс и цель апатичной и не имеющей собственного курса, нейтрально-технической машинерии. Свобода и бюрократическая регламентация взаимодополнительны. В рациональной системе они могут существовать только вместе – причем свобода спрятана в сундук, помещенный на чердаке бюрократического здания и наглухо закрытый, чтобы никакая утечка не привела к распаду и разрушению всего здания.
Читатель, видимо, заметит значительное сходство между двухъярусной моделью рационального общества в теории Вебера и картиной рационального общества, нарисованной Иеремией Бентамом в притче «Паноптикон». Каждая модель скреплена строгим разделением двух различных, но взаимодополнительных принципов организации, каждая совмещает свободу и несвободу как одинаково необходимые составные части и каждая обходится без «духовного единства» вроде «приверженности общим ценностям», полагаясь на предполагаемую эгоистичность индивидов как на достаточное условие своего правильного функционирования (недостаточно сильно подчеркивалось, что «легально-рациональная легитимация власти», которую Вебер постулировал для современного, рационального общества, – это смертный приговор традиционному образу легитимации как набору самостоятельных убеждений и ситуаций политического выбора). В обеих моделях селективно распределенная индивидуальная свобода рассматривается в первую очередь в качестве функционального фактора, обеспечивающего рациональность системы как целого. Свобода служит планированию и применению тех принуждений, которым доверено стимулировать желательное (благотворное, полезное, эффективное) поведение на всех уровнях системы.