потому, что она может быть деспотической и, значит, эффективной в своей деспотичности, власть может рассматриваться как гарантия регулярности, ощущаемой как порядок и безопасность; ради этого с ней обычно и примиряются, даже если в то же время ею можно возмущаться и ее можно оспаривать как стража конкретной версии порядка, в котором спорные вопросы решаются вопреки интересам данного человека. Приятие и протест не просто чередуются в отношении человека к власти; чаще всего они имеются одновременно, неприятно смешиваясь как во взаимоотношениях человека с властью, так и в его отношении к свободе. «Все политические режимы выражают эту двойственность, подчиняются ли они традиции или бюрократической рациональности»[36].
Эти два случая двойственности – и связанный с опытом свободы, и связанный с ограничениями, присущими всякому членству в группе, – постоянно порождают мечту об общине; об особенной общине, ничем не похожей на реальные общины, известные историкам или антропологам (согласно лаконичному приговору Мэри Дуглас, «малые общества не являются иллюстрацией идеализированного образа сообщества»[37]). Эта фантазия, взрощенная и питаемая неуютной двойственностью свободы, рисует общину, которая кладет конец и страху перед одиночеством, и ужасу перед угнетением одновременно; общину, которая не просто «уравновешивает» две малоприятные крайности, но их навсегда устраняет; сообщество, в котором и свободой, и коллективностью можно наслаждаться одновременно – поскольку и то и другое будет доставаться, так сказать, бесплатно. Мечтательные общины такого рода служат иллюзорным решением того противоречия, которое в повседневной жизни вечно встречается и никогда окончательно не разрешается. Нередко такие мечтания ошибочно толкуют как проявления ностальгии, а затем дезавуируют по причине их исторической неточности. На самом же деле они прочно укоренены в наличной реальности – именно поэтому иллюзорные общины помогают нам лучше понять совершенно реальные противоречия, встроенные в жизнь современного общества.
Потребность в свободе и потребность в социальном взаимодействии – неотделимые друг от друга, хотя часто и противоречащие друг другу, – представляются постоянным свойством условий человеческого существования. Грубо говоря, острота одной из этих потребностей зависит от степени удовлетворения или неудовлетворения другой. Баланс между ними меняется по мере того, как мы переходим из одной исторической эпохи в другую, или из одного общества в другое. Капиталистическая революция воспламенила массовое воображение идеалом свободы от сословных несправедливостей и тягостной опеки корпораций или приходов. Но когда такие принуждения были сломаны и отброшены, большинство обнаружило, что свобода означает необходимость полагаться на собственные ресурсы – что было бы прекрасно, будь у тебя такие ресурсы. Для многих сильная власть снова стала приоритетом – и кандидат в диктаторы, обещавший растерянным солидную дозу законности, порядка и уверенности, имел все шансы быть широко услышанным и внимательно выслушанным.
В какую сторону движется маятник в обществах того типа, в каком живем мы? Чего нам не хватает больше – свободы или общинной солидарности? Смогло ли наше общество, с его свободой стремиться к богатству и социальной значимости, с его свободной конкуренцией и непрерывно растущим диапазоном потребительского выбора, предоставить всю ту свободу, какой может пожелать человек? Является ли удовлетворение другой потребности – в общинной поддержке – последней задачей, еще остающейся на социальной повестке?
Четкий ответ на этот вопрос трудно найти и еще труднее обосновать. Малейшее смещение в когнитивной перспективе (на какие аспекты жизни или на какие категории людей наведен фокус) может привести к очень далеким друг от друга картинам. Многие наблюдатели с полным основанием указывают, что капитализм, особенно в его потребительской фазе, открыл для большинства людей возможность применять свой ум, волю и способность суждения в неслыханных прежде масштабах (возьмите, например, комментарии Брайана С. Тернера о роли потребительского выбора в расширении индивидуальной свободы[38]). Другие подчеркивают, столь же основательно, огромные успехи в социальном контроле над индивидуальной жизнью, которые стали возможны благодаря внушительному прогрессу информационной технологии, так называемых «социальных профессий» и даже новой версии «социального тейлоризма», на этот раз регулирующего потребительское поведение. В следующей цитате из работы Робинса и Уэбстера мы находим редкостно сбалансированное и умеренное выражение этого взгляда: «Сферы жизни стали более сознательно и систематически регулироваться, более явно управляться, нежели в прошлом (когда основными средствами контроля служили голод, угнетение и тирания природы), – с тем, чтобы лучше предсказывать, направлять, учитывать и использовать желания, нужды, мотивы и действия людей. Мы полагаем, что этот контроль теперь более интегрирован в социальные отношения, нежели прежде, и что – хотя и необязательно принимая жесткую или даже всего лишь неприятную форму – он более экстенсивен, чем прежде, так что даже „попытки бегства“ от рутины и предсказуемого рабочего поприща в хобби, выходные, фантазии и пр. обычно заранее упакованы и предписаны»[39].
Несколько обособленное направление в современной социологии занимается не столько совокупным объемом свободы или несвободы, который производит современное общество, сколько непостоянным характером тех свобод, которое это общество может предоставлять. Читатель, возможно, помнит из предыдущей главы, что современная версия свободы отмечена тесной связью с индивидуальностью и капитализмом; однако именно эта связь теперь объявлена быстро исчезающей. Утверждается, что какую бы свободу мы ни находили в нашем обществе, она, безусловно, не принимает форму самоутверждающегося, независимого, суверенного индивида, которого мы привыкли считать ее самым наглядным воплощением с самого начала современности и капиталистического общества. И поэтому Аберкромби, Хилл и Тернер предполагают, что «индивидуализм и капитализм уже не служат друг другу. Капитализм перерос индивидуализм и теперь уже не настолько формируется им, как это было прежде. Более того, есть признаки, что в современном мире индивидуализм может оказаться для капитализма дисфункциональным». Они заключают: «происходит прогрессирующая эрозия области свободы и соответствующее бегство в то, что еще осталось от частного мира»[40].
Не формулируя подобной гипотезы, Норберт Элиас выдвинул теорию, которая рисует прогрессирующее расхождение между капитализмом и «суверенным индивидом» как неизбежное. Более того, выживание «суверенного индивида» невозможно, если принцип, определяющий капитализм («свободная конкуренция»), применять безоговорочно. Это мощная теория, основанная на проницательном анализе обширного исторического материала и развитая с безупречной логикой.
Ключевые понятия теории Элиаса – «борьба на выбывание» и «монопольная функция». Хотя эта теория была разработана главным образом, чтобы объяснить переход от феодальной раздробленности к абсолютистскому государству, она размещается на высоком уровне обобщения: итоговый результат объясняется в категориях внутренней логики системы, состоящей из некоторого числа независимых элементов, вовлеченных в неограниченную конкуренцию: «Сплетение взаимосвязей людей, в котором конкурируют друг с другом множество примерно равных по силам единиц, меняется, равновесие (баланс сил, участвующих в свободной конкуренции) нарушается; одни выбывают или присоединяются к другим, конкурентную борьбу оказывается способным продолжать все меньшее число участников. Иначе говоря, эта система приближается к такой позиции, когда одна социальная единица аккумулирует все шансы и достигает неоспоримой монополии…» «Находящееся в таком движении сплетение взаимосвязей людей, если этому не воспрепятствуют какие-то обстоятельства, приближается тем самым к состоянию, в котором фактически все шансы оказываются в одних руках, – происходит переход от „системы с открытыми позициями“ к „системе с закрытыми позициями“…» «[В итоге серии противоборств] в распоряжении все уменьшающегося числа людей оказывается все больше шансов»[41]. Те многие, кто проиграл в этой конкурентной борьбе, теперь становятся слугами тех немногих, кто выиграл. Иначе говоря, даже если этот процесс конфигурации людей начинается с состояния идеального равенства между составляющими ее единицами (чего на практике никогда не бывает), он неизбежно завершится как набор нескольких властных единиц и множество обездоленных единиц, теперь превращенных в подвластных, деятельность которых регламентирована и безусловно уже не «суверенна». В меньшем масштабе мы недавно наблюдали поразительный пример «борьбы с выбыванием» по Элиасу. «Дерегулирование», проводимое ради увеличения конкуренции, быстро и неизменно приводило к образованию нескольких гигантских конгломератов, которые монополизировали между собой львиную долю этой сферы и во всех практических отношениях положили конец самой идее «независимых предпринимателей» (например, в случае американских авиакомпаний или лондонских биржевых маклеров).
Когда действуют принципы «борьбы с выбыванием» и «монопольной функции», следует ожидать типично капиталистического редуцирования индивидуальной свободы ко все меньшей части населения. Времена одиноких магнатов, карабкающихся на самый верх общества исключительно собственными силами, миновали. Сами себя сделавшие магнаты умерли даже как миф, как герои массовой мечты. Исследователи современной литературы, адресованной массовому читателю, отмечают фактически полное исчезновение интереса к старомодным историям о «промышленниках-первопроходцах»; вместе с таким интересом исчезает и распространенная прежде вера в личные качества индивидуального характера как решающий фактор успешной жизни. Говоря словами Джона Г. Кавелти, «еще не возник популярный идеал, который бы занял место, прежде занимаемое философией успеха. Более того, кажется, что идеал сделавшего себя человека постепенно разрушился, не породив нового стандарта для определения индивидуальных и социальных целей… Сегодняшний офисный мальчик знает, что год в Гарвардской школе бизнеса сделает для его карьеры больше, чем целая жизнь, проведенная с усердием, бережливостью, умеренностью и благочестием»