дежная (и выгодная) отдушина для потенциально угрожающего инстинкта удовольствия.
Для потребителя реальность – не враг удовольствия. Из ненасытимого инстинкта наслаждения был устранен трагический момент. Реальность, как ее воспринимает потребитель, – это и есть погоня за удовольствием. Свобода – это вопрос выбора между большим и меньшим удовлетворением, а рациональность – это выбор первого, а не второго. Для потребительской системы радостно тратящий деньги потребитель – это необходимость; для индивидуального потребителя траты – это обязанность, и, может быть, наиважнейшая из обязанностей. Есть давление, понуждающее к тратам: на социальном уровне на человека давят символическое соперничество, он строит «я», приобретая отличия и различия, ищет социальное одобрение посредством жизненного стиля и символического членства; на системном уровне давят торговые компании, большие и малые, монополизировавшие определение того, что такое хорошо жить, удовлетворения каких нужд хорошая жизнь требует и как их удовлетворить. Однако это давление не воспринимается как угнетение. Капитуляция, которой они требуют, не обещает ничего кроме радости; не просто радости «подчинения чему-то большему, чем я сам» (это качество Эмиль Дюркгейм, несколько поспешно, приписывал социальному конформизму в собственном, еще – на большую долю – до-потребительском обществе и постулировал как универсальный атрибут всякого конформизма в любом типе общества, древнего или нового) – но обыкновенной, чувственной радости вкусной еды, приятных запахов, освежающего питья, расслабленного вождения или радости жить среди умных, блестящих, приятных на вид предметов. С такими обязанностями кому нужны права? Исследователи и аналитики современного общества регулярно высказывали тот взгляд, что на мысли и действия современного индивида сильно влияет воздействие так называемых «средств массовой информации». Этот взгляд они разделяют с обывательским мнением; но в слова «влияние массмедиа» они вкладывают совершенно иной смысл, нежели обывательская критика медиа (в особенности – телевидения). Обыватель понимает «влияние» в простых и буквальных категориях: как высказывание некоторых эксплицитных утверждений, которые принимаются на веру в момент восприятия, или как демонстрацию изображений некоторых действий, которые после просмотра становятся объектом подражания. Самозваные стражи общественной морали протестуют против сцен насилия или секса; они предполагают, что воздействие таких образов усиливает жестокие инстинкты и сексуальные влечения зрителя и поощряет искать их разрядку. Не имеется убедительных исследовательских результатов, которые бы подтверждали или опровергали такие гипотезы. Однако самая примечательная черта обывательских страхов перед губительным моральным эффектом телевидения состоит вот в чем: сама возможность того, что дело в тотальном представлении реальности посредством телевидения, а не в отдельных программах или сценах, вообще не рассматривается. Можно было бы сказать, что само невнимание аудитории к «глобальному» влиянию массмедиа на ее жизненный мир само по себе есть поразительный результат этого глобального влияния.
Именно эту озабоченность всеобъемлющим воздействием телевидения на наш образ мира, на наш способ мышления о мире и поведения в нем выразил канадский исследователь медиа Маршалл Маклюэн в своей знаменитой фразе «средство [сообщения и] есть сообщение». В этой фразе свернута достаточно сложная идея о том, что каким бы ни было эксплицитное сообщение медиа, самое мощное влияние на зрителя оказывает способ и форма, которыми это сообщение передано, а не его «содержание» (то есть тот аспект сообщения, который можно вербализовать в виде серии утверждений о явной теме сообщения). Если знания человека о мире приходят из телевидения в большей мере, чем из любого иного источника, то этот познанный мир будет, по всей вероятности, миром, состоящим из картинок, длящихся лишь краткий момент, из «происшествий», из не связанных друг с другом и замкнутых в себе эпизодов, из событий, вызванных и предотвращенных индивидами, преследующими легко опознаваемые и знакомые цели, из индивидов, которым осведомленные эксперты помогают постичь их подлинные потребности, способ удовлетворить их и модель счастья.
Мартин Эсслин решил выяснить, каким именно «сообщением» является средство телевидения. Вот его вывод: «что бы телевидение ни показывало своим зрителям, телевидение как таковое обнаруживает базовые характеристики драматического модуса коммуникации – и мышления, поскольку драма есть также метод переживания мира, думания и рассуждения о нем».
А для «драматического модуса коммуникации» характерен набор черт, каждая из которых непосредственно важна для потребительского образа жизни, этого уникального альянса между традиционно враждебной реальностью и удовольствием, этого замечательного способа существования, когда за свободу не нужно расплачиваться муками небезопасности. Назовем лишь несколько, следуя предположениям Эсслина. Во-первых, «реальные события случаются лишь единожды и они необратимы и неповторимы: драма же выглядит как реальное событие, но может быть повторена когда угодно». Новости вкладываются между двумя эпизодами драматизированных историй и подобно им изображают события как принципиально повторимые; как происшествия, которые можно просматривать снова и снова, в ускоренном или замедленном темпе, в том или ином ракурсе; происшествия, которые по этой причине всегда оказываются неокончательными, «впредь до дальнейшего уведомления», и никогда не бывают окончательными и бесповоротными, события, которые очень похожи на тот тип опыта, который мы называем «вторая попытка» (в опере «Иисус Христос, суперзвезда» Иуда спрашивает Иисуса «Может быть, начнем все заново?» – такой вопрос можно задать только в телевизионную эру). У такого мира, расщепленного на множество мини-драм, есть отчетливый модус существования, но нет четкого направления. Это «гибкий» мир, в котором действия – это всего лишь очередные эпизоды среди многих предыдущих и последующих и имеют лишь временные и обратимые последствия и потому не связаны с излишней моральной ответственностью. Более того, «драма – это всегда действие; и это всегда действие человеческое. В драме мы переживаем мир через личность… все, что мы слышим, – всегда произнесено конкретным индивидом и имеет ценность лишь в качестве его или ее высказывания»[57]. События – это то, что делают индивиды. Они происходят потому, что кто-то решил, что они произойдут. Могло бы быть решено, что они произойдут иначе или вообще не произойдут. Таким образом, их предельный смысл – это индивидуальный мотив, послуживший их причиной. За каждым событием стоит обладающий свободным выбором, мотивированный индивид, а мир – всего лишь серия событий. Мир – это просто набор вариантов и выборов – в точности как жизненный мир свободного потребителя. Эти два мира подмигивают друг другу, копируют друг друга, легитимируют и подтверждают друг друга.
В некоторых работах последних лет утверждается, что телевидение не только представляет «реальный мир» как драму; оно превращает его в драму, оно формирует его по образу драмоподобных событий. Под воздействием телевидения «реальный мир» действительно становится подобен театральной драме. Многие «реальные» события происходят лишь благодаря своей потенциальной «телевизионности»: хорошо известно, что публичные фигуры – как политики, так и террористы – «играют для телевидения», надеясь, что телевидение трансформирует их приватные действия в публичные события, и сознавая соответственную разницу в их воздействии. Несколько в меньшей степени, однако, осознается то, что все большее число событий «существуют» только внутри и благодаря телевидению. По мнению Бенджамена Барбера, «трудно представить „поколение Кеннеди“, „шестидесятые годы“, „Уотергейт“, „поколение Вудстока“ или даже „моральное большинство“ в отсутствие национального телевидения»[58]. Дэниел Дайан и Элайу Катц полагают, что подготовка собственных, оригинальных телевизионных событий понемногу берет верх (при энтузиастическом содействии актуальных и потенциальных публичных персон и их пиар-агентов) над простым «воспроизведением событий» или обеспечением зрительского доступа к событию, которое бы и без того состоялось, но в котором без телевидения зритель не смог бы участвовать. Такие медиасобытия «не описывают положение дел, но служат символическими инструментами, которые его обеспечивают»[59].
Все большая доля «мира снаружи», о котором зритель узнает посредством телевидения, – это мир, созданный самим телевидением. Этот факт приобретает особую важность в свете понятной склонности средств коммуникации к самореференции. Вооруженный медиасредством огромной мощи, мир профессиональных коммуникаторов и развлекателей расширяется далеко за пределы своей некогда ограниченной рамками сцены территории, приобретая угодья, управлявшиеся прежде, скажем, профессиональными политиками. В мире телевизионного производства доля «коммуникационных людей» непропорционально высока (как и медиасобытия по сравнению с событиями без медийного происхождения или цели). Незаметно и, по всей вероятности, ненамеренно события внутри медиамира и их герои приобрели тот же, если не больший вес и важность, что и события и люди мира снаружи; например, большинство «конкурсов эрудитов» поощряют скорее знание «горячих десяток» и способность различить двух исполнителей, нежели умение интерпретировать события в «реальной истории». Более того, уже не вполне ясно, что такое «реальная история» и где проходят ее границы.
Медиамир обладает сверхъестественной способностью к самозамыканию. Учитывая, что он также выказывает четкую тенденцию к ползучему и явному захвату территорий, прежде имевших иное управление, он вполне способен стать единственной реальностью, с которой можно и нужно сопоставлять опыт свободного потребителя. Поскольку медиамир и опыт потребителя взаимно резонируют и служат друг для друга достаточно сильным «испытанием реальностью», то потребительская ориентация, руководящая жизнью индивида, может и на социальном уровне вполне адекватно служить главным фактором социальной интеграции.