лагая никакого ухода от политики, оно не может надеяться, что тенденция к «сопротивлению голосом» сама собой рассеется. Коммунистическое государство должно всерьез опираться не столько на реальное согласие с ее легитимизирующей формулой, сколько на подавление любой попытки политической мобилизации несогласия; или, точнее, любое проявление коллективного недовольства сразу же приобретает с точки зрения государства характер политического несогласия.
Наш обзор внутренней организации потребительски-капиталистического общества и его сравнение с коммунистическим обществом, сознательно организованным на противоположном принципе, предполагает политически-бюрократическое угнетение как единственную альтернативу потребительской свободе; по крайней мере, как единственную «реально существующую» альтернативу (в отличие от альтернатив, объявленных желательными, но еще не прошедших окончательной проверки практикой или теоретическим правдоподобием). Более того, наш обзор предполагает, что для большинства членов современного общества индивидуальная свобода, если она доступна, выступает в форме потребительской свободы, со всеми ее приятными и не столь приятными атрибутами. Как только потребительская свобода берет на себя заботу об индивидуальных нуждах, о социальной интеграции и о системном воспроизводстве (а потребительская свобода действительно заботится об этих трех вещах), то принудительное давление политической бюрократии может быть ослаблено, прежняя политическая взрывная сила идей и культурных практик рассеивается, и множественность мнений, жизненных стилей, верований, моральных ценностей или эстетических взглядов может развиваться без помех. Парадокс заключается, конечно же, в том, что такая свобода выражения отнюдь не ставит систему или ее политическую организацию под контроль тех, чьи жизни она по-прежнему определяет, пусть и дистанционно. Свободы потребления и выражения избавлены от политического вмешательства, пока они остаются политически неэффективными.
5Будущее свободы. Некоторые выводы
Компетенция социологии кончается там, где начинается будущее. Самое большее, что может сделать социолог, думая о будущем облике обществе, – это экстраполировать свои наблюдения за его нынешним обликом. Поступая так, наш социолог не очень отличается от обычных разумных людей. Думая о ландшафте, еще спрятанном за горизонтом, мы воображаем его похожим на то, что мы видим вокруг; мы ожидаем «еще порцию того же самого». Мы не знаем, конечно, насколько обоснованы наши ожидания. Не знает этого и социолог. Претендуя на знание, он ставит под угрозу свою профессиональную добросовестность. Социология развивалась как ретроспективная мудрость, а не как современная версия прорицательства.
Неспособность предсказать будущее с той же уверенностью, с какой рассказывается прошлое или описываются текущие тенденции, – не вина социологии и не дает права обвинять социологов в невнимании к будущему или в порочной методологии, пригодной только для тех аспектов человеческой жизни, которые уже отстоялись или окостенели в виде зарегистрированных фактов. Даже отвлекаясь от спорного вопроса, мыслима ли альтернативная методология в принципе, можно утверждать, что она не сделала бы предвосхищающее видение будущего намного более определенным. И причина тому относительно проста: человеческий удел не предзадан прошлым. Человеческая история не предопределена ее прошлыми стадиями. Тот факт, что нечто имело место, даже в течение очень долгого времени, – не доказательство, что так и будет продолжаться. Каждый момент истории – это развилка путей, ведущих к нескольким будущим. Человеческое общество существует на перекрестках. То, что в ретроспективе предстает как «неизбежное» развитие, в свое время начиналось как вступление на одну дорогу из множества лежащих впереди.
Будущее как раз и отличается от прошлого тем, что оставляет простор для человеческого выбора и действия. Без выбора нет будущего – даже если выбор состоит лишь в том, чтобы воздержаться от выбора и плыть по течению. Точно так же нет будущего и без действия – даже если действие не может избавиться от привычных паттернов и не допускает возможности перемены. Именно по этой причине будущее всегда «еще-не», не определено, открыто.
Лишь в этом контексте выбора социология может быть релевантна для наших размышлений о будущем. Социология не может нам сказать, каким будет будущее. Она не может даже гарантировать нам определенный результат, когда мы пытаемся сформировать будущее конкретным образом. Она не может, короче говоря, предложить нам определенность относительно будущего облика нашего общества – хотим ли мы переделать этот облик по нашему желанию или просто любопытствуем, «как оно все в итоге обернется». С другой стороны, социология может повлиять на наш выбор (между тем или иным действием, между действием и бездействием), осведомив нас о тенденциях, уже очевидных в настоящем, об облике вещей, к которому они приведут, действуя беспрепятственно, и о силах внутри общества, заставляющих эти тенденции работать в их нынешнем направлении. Социология также может информировать наш выбор, разъяснив последствия и взаимосвязи нашего обычного повседневного поведения, которые практически невидимы в узкой перспективе нашего «приватного», индивидуального опыта. К тому же социология может информировать наш выбор, осведомив нас о том, что выбор возможен: указав на альтернативы нашему привычному образу жизни, которые мы можем счесть (или не счесть) более радужными для того, что мы считаем нашими потребностями. Все это означает, что социология дает нам возможность делать наш выбор сознательно; использовать, насколько возможно, тот шанс свободы, который будущее не может нам не дать. Эти услуги социологии предназначены для тех среди нас, кто предпочитает действовать сознательно, пусть без уютной уверенности в успехе.
Теперь мы вступаем в область возможностей, а не фактов; и даже не вероятных фактов. Подобно всякому будущему, будущее свободы не предопределено. Среди факторов, которые в итоге определят его облик, главнейшую роль играет то направление, какое примут человеческие усилия. А его определят те, кто делает эти усилия. Подобно всем попыткам выявить внутреннюю логику в уже-завершенной-реальности, наш анализ функционирования общества ставит акцент на «системности» его механизма, на точности, с какой индивидуальный образ жизни, социальная интеграция и стабильность целого «подходят друг к другу». Из-за этого акцента общая картина не внушает особых надежд на перемены. В результате анализа потребление предстает как «последний предел» нашего общества, его единственная динамичная, постоянно меняющаяся часть; более того, как единственный аспект системы, порождающий собственные критерии «движения вперед» и потому способный считаться «прогрессирующим». Оно также предстало играющим роль эффективного громоотвода, легко поглощающего избыточную энергию, которая иначе сожгла бы самые чувствительные связи системы, и роль удобной отдушины, отводящей недовольство, напряжение и конфликты, постоянно производимые политической и социальной субсистемами, в ту сферу, где их можно символически отыграть и рассеять. В общем и целом система предстала скорее в добром здравии, чем в кризисе. Во всяком случае, она способна разрешать свои проблемы и воспроизводиться не менее, чем могли в прошлом иные известные системы и чем теоретически могут системы вообще. Мы также видели, что специфический способ разрешения проблем, улаживания конфликтов и социальной интеграции, характерный для нашей системы, имеет тенденцию дополнительно укрепляться благодаря непривлекательности того, что кажется с системной точки зрения его единственной альтернативой. Эта система успешно вытеснила все альтернативы кроме одной: как единственная «реалистическая возможность» наряду с потребительской свободой выявилось подавление, граничащее с лишением гражданских прав. Внутри самой системы не осталось выбора между потребительской свободой и иными видами свободы. Единственный выбор, еще не дискредитированный системой как «утопический» или не реалистический в каком-либо ином смысле, – это выбор между потребительской свободой и несвободой; потребительской свободой и «диктатурой над потребностями», осуществляемой либо в ограниченном масштабе над остатком «дефектных потребителей», либо в глобальном масштабе обществом, не желающим или не способным предоставить приманки развитого потребительского рынка.
Полвека назад Олдос Хаксли и Джордж Оруэлл напугали западный мир двумя предельно несхожими вариантами грядущей социальной трансформации. Оба нарисовали картины самодовлеющих и самоподдерживающихся миров, миров, которые знакомы с конфликтами лишь как с чем-то аномальным или эксцентричным и немногих оставшихся диссидентов прячут подальше с глаз. Во всех остальных отношениях миры Хаксли и Оруэлла значительно отличались друг от друга. Хаксли создал свой мир на основе опыта пионеров роскоши свободного потребления. Оруэлл, напротив, черпал вдохновение из невзгод первых изгоев развивающегося свободного рынка. У Хаксли – картина обобщенного довольства, поисков наслаждений и беспечности; у Оруэлла – картина обобщенной (хотя и подавленной) злобы, борьбы за выживание и страха. Итог, однако, в общем одинаков: общество, уверенное в собственной идентичности, неуязвимое перед нападением, способное продлевать свои блеск и нищету до бесконечности. В мире Хаксли люди не бунтуют, потому что не хотят; в мире Оруэлла они не бунтуют, потому что не могут. Какими бы ни были причины покорности, оба общества гарантировали себе вечную стабильность с помощью самой простой и удобной меры – устранением альтернатив. Ни одна из двух картин не совпадает с современной системой сколько-нибудь точно, хотя без особого труда можно было бы указать частичные соответствия там и сям. Есть, однако, еще и третья картина, уже пятисотлетней давности, лаконичная и эскизная по сравнению с Хаксли и Оруэллом, но проникающая в самую суть системы, скрепляемой воедино потребительской свободой. Этой картиной мы обязаны францисканскому священнику Франсуа Рабле и его сатирическому шедевру «Гаргантюа» – книге, которая завершается постройкой Телемского аббатства. Телем – это место приятного житья; богатство здесь составляет главную моральную добродетель, счастье – главную заповедь, удовольствие – цель жизни, вкус – главное ремесло, развлечение – высшее искусство, веселье – единственную обязанность. Но в Телеме есть не только чувственные наслаждения и трепет от еще неизведанных удовольствий. Самая примечательная черта Телема – это его толстые стены. Внутри ни у кого нет повода беспокоиться, откуда приходят богатство, счастье и развлечения; это цена их постоянной и изобильной доступности. Никто не видит «другую сторону». Никто и не любопытствует ее увидеть: в конце концов, это же другая сторона.