Точно так же интересу подрядчика можно спокойно препоручить решение о том, какое использование паноптикона полнее и надежнее всего отвечает заложенным в него целям. На вопрос подрядчика «Какими ремеслами я могу занять моих людей, когда их получу?» Бентам предлагает короткий и четкий ответ: «Любыми, какими вы сумеете убедить их заняться»[7]. И точно так же – со всеми остальными вопросами, которые подрядчик сочтет необходимым задать. Спланировав паноптикон и тем самым обеспечив общие условия для успешного – и продуктивного и эффективного – исполнения любой работы, теперь архитекторы перекладывают ответственность на подрядчика. Архитекторам предлагается сойти со сцены и избежать искушения какого бы то ни было последующего вмешательства в повседневную работу своего творения. Подсказки подрядчику не могут добавить ничего полезного к выигрышной комбинации архитектурно детерминированной логики паноптикона и ориентированных на прибыль расчетов подрядчика; они могут только вбить клин между ними и тем самым ослабить внутренний потенциал этой комбинации. Всякий закон, направленный на то, чтобы «помешать людям заниматься теми ремеслами, от которых они могли бы получить наибольшую выгоду», вреден и не должен иметь места ни при каких условиях. «Я бы попросил, чтобы такой закон был изгнан из моего здания», говорит Бентам от имени будущего подрядчика. И говорит он это не только ради частного выигрыша подрядчика, но и ради успеха паноптикона как фабрики социального порядка – две эти задачи неразделимы. Именно это делает свободу подрядчика столь исключительно желательной, столь бесконечно более социально полезной, нежели правление подвластных закону, зависимых функционеров: «Примите идею подряда – предписания в таком случае будут только помехой: сколь бы мало их ни было, их будет слишком много. Отвергните его – и сколь бы много их ни было, их будет слишком мало»[8]. «Власть и склонность порождают действие: объедините их – цель достигнута, дело сделано»[9].
В своем замечательно проницательном анализе уголовного права и правоприменения в Англии на пороге промышленной революции Михаил Игнатьев писал, что «две личности» Бентама – адвокат парламентской реформы и пропагандист паноптикона – не «вступали в противоречие, а дополняли друг друга». «Расширение прав внутри гражданского общества следовало компенсировать уничтожением подразумеваемых свобод, которыми пользовались заключенные и преступники при «старом режиме». В неравном и все более разделенном обществе это было единственным способом расширить свободу и укрепить согласие, не ставя под угрозу безопасность»[10].
Противоречие между совершенно гетерономным, механическим существованием заключенных на одном полюсе и совершенно свободным, избавленным от какого бы то ни было принуждения и вмешательства положением главного надзирателя – подрядчика – предпринимателя с инспекторами (в их двойной роли – как служителей главного надзирателя и хозяев заключенных) посередине не могло быть глубже. Но это противоречие никоим образом не было неуклюжим результатом внутренне непоследовательного набора принципов; не было оно и логической ошибкой. В отличие от многих философов свободы, человеческих прав или условий человеческого существования в целом, старавшихся объяснить (или сформировать законодательно) общество в категориях единой универсальной «сущности» человеческого рода вообще и каждого индивида в частности, Бентам ясно сознавал, что задача обеспечения безопасности и бесконфликтного воспроизводства социального порядка неизбежно приводит к выделению двух резко противопоставленных, но взаимообусловленных и взаимоутверждающих социальных модальностей: одна имеет своим идеальным горизонтом свободу, другая стремится к тотальной зависимости. Паноптикон не был устройством, сводившимся лишь ко второму полюсу этой оппозиции; не был он и приспособлением для избавления от отходов, производимых тем расширением гражданских и политических прав, которое Бентам проповедовал во втором своем качестве. Нетрудно прочесть «Паноптикон» как притчу об обществе в целом – устойчивом обществе, упорядоченном обществе, обществе без преступлений, обществе, в котором нонконформизм легко обнаруживается и устраняется, обществе, которое активно ищет наивысшей выгоды и величайшего счастья для своих членов, обществе, снабженном всеми функциями и ролями, которые необходимы для его выживания и успеха. В таком обществе, доказывает «Паноптикон», свобода одних делает и необходимой и прибыльной зависимость других; тогда как несвобода одной части делает возможной свободу другой. Паноптикон – это не дополнение к парламентской реформе; он включает ее как свое собственное условие и легитимацию.
Свободный надзиратель-подрядчик – отнюдь не злодей из потусторонней изолированности паноптикона, а персонаж, взятый Бентамом открыто и гордо из повседневной жизни. «Я должен иметь подрядчиком того, кто, занимаясь каким-то делом, которому легко выучиться, и весьма преуспевая со столькими работниками, скольких он сумел заполучить на обычных условиях, вознадеялся бы еще лучше преуспеть с еще большим числом, которое он сумел бы нанять на гораздо лучших условиях»[11]. Люди, свободно преследующие свою выгоду и по ходу дела приобретающие способность управлять чужим трудом, рождаются повсюду во все большем количестве. Паноптикон – это не специальное противокриминальное заведение, которое бы требовало от своего руководителя приобретения новых умений или трансформации имеющихся. Напротив, это возможность делать то, в чем «люди, занятые делом, весьма преуспевают», только преуспевая еще лучше, в условиях, сознательно спланированных для этой цели и потому, предположительно, приносящих больший эффект в ответ на такое же вложение или усилие.
Равно как и заключенные паноптикона – отнюдь не существа из иного мира, и даже не особая, криминальная категория людей, требующая скроенных на заказ правил. Бентам изображает хорошо знакомую нам фигуру. В ней очень просто узнать «фабричного». Вдохновляет картину именно его образ – образ нормальных источников его поведения, образ мотивов, заставляющих его напрягаться и побуждающих к праздности, образ предполагаемой потребности в правильно организованной среде, которая за «фабричного работника» отбирает тот тип поведения, который сам фабричный работник очевидно не способен выбрать. Заключенный обладает всеми чертами, какие есть в образе фабричного работника, и цель паноптикона – опять-таки предоставление идеальных условий для наилучшего использования человеческих достоинств и слабостей, уже имеющихся в тех людях, которые в данный момент содержатся в его стенах. «В предположении, что никем не сделано предварительных распоряжений, чтобы прикрепить их к тому или иному виду работы, работой, за которую они естественно возьмутся под руководством подрядчика, окажется та (в чем бы она ни состояла), посредством которой можно заработать больше всего денег; ибо чем больше заработает арестант-рабочий, тем больше получит с него хозяин»[12].
Таким образом, «Паноптикон» можно читать как дескриптивную модель всего общества; модель миниатюрную, заключенную в пределах кольцевидного здания, но, что самое важное, исправленную, улучшенную, идеализированную модель «совершенного» общества. Это общество, которое, в отличие от несовершенного оригинала, – и не сверх-, и не недорегламентировано, так как оно размещает страсть к регламентации в тех позициях, где она необходима, и убирает из остальных позиций; общество, которое последовательно искореняет преступление, подавляет социально вредное поведение, уничтожает отходы индустриализации; общество, которое тщательно классифицирует своих членов по категориям, признанным различными и потому получающим разные меры свободы и несвободы, лучше всего отвечающие бесконфликтной работе целого и, следовательно, счастью каждого; общество, которое, благодаря всему этому, обеспечивает каждого своего члена регулярной и безопасной средой для того типа действий, к которому каждый член лучше всего приспособлен.
По задаче (явной или неявной), хотя и не по масштабу и внешней скромности, «Паноптикон» можно сравнить с тщательно выстроенной Парсонсом моделью социальной системы. Цель обоих произведений – модель сбалансированного, уравновешенного, сплоченного человеческого сосуществования, адаптируемая к меняющимся задачам, способная воспроизводить условия собственного существования, производящая максимум продукции (как бы ее ни измерять) и минимум отходов. Два эти идеальных образа сформированы единой целью. И однако для достижения этой цели они предлагают совершенно разные маршруты.
Если читать «Паноптикон» параллельно с моделью Парсонса, то главное место среди многочисленных различий займет и прочно удержит одна черта контролирующей машины Бентама; точнее, отсутствие той черты, которая заметнее всего в модели Парсонса. Отсутствует у Бентама та черта, которую называют и моральным воспитанием, и культурной интеграцией, и консенсусом, и пакетом ценностей, и «первичной координацией», и легитимацией и всеми прочими именами, какими Парсонс и его последователи обычно обозначали принципиально «духовную», нормативную, рационально-эмоциональную природу общественной интеграции. Место коммуникации между разными уровнями мини-общества паноптикона занимает молчаливый взгляд; манипуляция условиями среды, наградами и санкциями делает культурные кампании и идеологическое давление избыточным. Прочность этого мини-общества не зависит от легитимации или консенсуса. Оно сохранится в любом случае.
Более того, в культурном отношении мало что скрепляет слои бентамовского общества, если не говорить об универсальном человеческом предпочтении удовольствия перед болью (или, говоря точнее, отсутствия боли перед наличием боли). Это предпочтение, не являющееся результатом муштры или