С этого момента. «Этот момент» достигается, как только правильно спланированная социальная система приведена в действие. Но законодатели могут отдохнуть, потому что работа планирования была сделана хорошо и система может допустить свободу некоторых членов и нуждается в свободе некоторых членов ради собственного успеха.
Те, кто придумывает теоретические модели общества, – интеллектуалы, то есть выдающиеся, но все же члены «класса людей знания», «которые, являясь основными производителями символических знаний, составляют своего рода верхний слой этого класса»[14]. В качестве интеллектуалов они вовлечены в специфический вид производительной практики, которая задает вполне своеобразный модус существования, позицию по отношению к остальному обществу, понимание собственной роли и набор устремлений (идеализированный образ этой роли). Как раз эти практики, перспективы и устремления и преобразуются посредством теорий в образцовые модели общества[15]. Без маскировки они появляются в социальных теориях редко; обычно они бывают «запаханы» в наружно объективную модель, нарисованную так, что трудно определить ту точку обзора, с которой была увидена картина. Эти практики, перспективы и идеалы приходится извлекать из модели с помощью своеобразной «социологической герменевтики», с помощью систематических попыток соотнести эти образы с определенными известными ситуациями и действиями социальной категории производителей образа; такие попытки, в случае успеха, позволяют нам понять эти образы как проекции специфического коллективного опыта.
В качестве представителей класса носителей знаний – по логике своего социального положения, если не по свободному выбору, – интеллектуалы обычно рассматривают социальную целостность так, чтобы сделать собственный образ деятельности и жизни центральным для функционирования общества; более того, теоретические модели, которые они производят, обычно изображают общество как социальную целостность, увиденную в перспективе тех задач, которые возложены на класс носителей знаний и ставятся этим классом. Природа таких задач, а значит, и сама точка зрения и итоговая модель меняются параллельно исторической трансформации социального положения и функций интеллектуальных акторов; они также варьируются соответственно социальному контексту, в котором находится и действует та или иная группа интеллектуалов.
Согласно этому правилу, модели, созданные интеллектуалами, которые существуют в академических условиях, будут, вообще говоря, обнаруживать склонность к символическим практикам. В большинстве случаев они будут изображать общество как серию задач по использованию символов, а сбалансированное общество понимать как такое, в котором гарантировано господство определенных символически артикулированных ценностей и норм, а их циркуляция и нарастающая спецификация соотнесена с общественными подразделениями и дифференциацией функций. Примечательная влиятельность и популярность парсоновской модели были вызваны, по крайней мере отчасти, ее «идеальным совпадением» с этой – порожденной социальным контекстом – коллективной тенденцией академического мира. Той же тенденцией можно объяснить тот примечательный факт, что какие бы недостатки академические критики ни находили в некогда всемогущей парсоновской системе, сами они еще больше подчеркивали центральность символического производства и распределения. По мере того как рушилась самоуверенность «модерна» и нарастал плюралистский эклектизм «постмодерна», они заменяли «центральные кластеры», «ценностные иерархии» и «основные координации» на рассогласованные, разрозненные, нескоординированные производства ценностей и смыслов – однако они никогда не ставили под вопрос базовое допущение парсоновской картины: что социальный порядок – это результат манипуляции символами.
По сравнению с этой давней тенденцией академического теоретизирования модель Бентама представляется примечательно иной. Видимо, лучше понять это различие можно, если вспомнить, что Бентам не был (или был не в первую очередь) членом университетского мира. Он принадлежал к кругу интеллектуалов, очень близких к миру политиков, правительственных администраторов и социальных реформаторов, и постоянно вел диалог с этим миром, в большой мере разделяя его заботы и тревоги, его формулировки насущных задач, его выбор инструментов и ресурсов для общественных действий. Неудивительно, что в социальной системе, как она возникает из сочинений Бентама, академический мир или интеллектуалы в их «очевиднейшей для здравого смысла», обучающе-поучающей, роли почти невидимы. Это, впрочем, не означает, что интеллектуалы – лучшие представители «знающего класса» – отсутствуют на итоговой картине. Они присутствуют и, может быть, более внушительно, чем в моделях академического производства – хотя, подобно инспекторам паноптикона, они «видят не будучи видимы».
Модель Бентама сконструирована с точки зрения интеллектуалов как архитекторов, как экспертов, обладающих знанием тех законов, которые руководят человеческим поведением, и тех умений, которые необходимы, чтобы построить социальные условия, в которых от таких законов можно получить наибольшую выгоду. Идеально сбалансированный мир паноптикона – это изобретенный, спланированный мир; продукт знающего, вдумчивого, рационального архитектора. Политики – это строители, работающие по его чертежам. Как только постройка завершена, ни интеллектуал-архитектор, ни политики уже не нужны. Социальная система, которая нуждается в свободных предпринимателях и предлагает идеальные условия для применения их свободы ради общего блага, может функционировать самостоятельно и поддерживать собственное существование без повседневного вмешательства назойливых планировщиков и без бдительного надзора проповедников морали и наставников социальных добродетелей. Но когда все это начиналось, план уже имелся.
В обоих типах разобранных здесь моделей интеллектуалы предстают как «законодатели» – те, кто определяет «норму» для интегрированных, жизнеспособных социальных систем. Однако они могут исполнять роль законодателей по меньшей мере двумя разными способами: в качестве манипуляторов символами – как в моделях парсоновского типа; или как эксперты-планировщики, технологи – как у Бентама или в подобных моделях. В первом случае когнитивная перспектива заставляет конструкторов модели понимать свободу как свойство или право «индивида как такового»; как универсальный атрибут всех элементов системы, приведенных к единообразию их общим положением как объектов воспитания, социализации или культурного обучения в целом. Во втором случае свобода предстает как фактор в механизме производства и воспроизводства общественного порядка; в этом своем качестве она размещена в стратегически ключевых узлах, связывающих всю сеть воедино. Она остается благоразумно размещаемым ресурсом, всегда рассматриваемым в дистрибутивном контексте, – как один из полюсов того отношения, другой полюс которого – гетерономия. Здесь свобода порождается таким отношением, будучи в то же время первостепенным условием поддержания этого отношения. Свобода – это привилегия и власть.
2О социогенезе свободы
У слова «свобода» есть несколько современных значений, согласно которым все люди неизбежно свободны, даже если они об этом не знают, об этом не думают или решительно бы это отрицали, если бы у них об этом спросили. Люди фундаментально свободны в качестве агентов, которые действуют, вместо того чтобы воздержаться от действия, или воздерживаются от действия, вместо того чтобы действовать определенным образом. Здесь «свобода» – просто иной способ выразить ту очевидность, что всегда есть более чем один логически возможный способ действия – тривиальная истина, тавтологически содержащаяся в самой идее «действия». Или же люди фундаментально свободны в качестве носителей ответственности за последствия своего поведения; такое понимание свободы производно от определенных (основанных на религии) моральных убеждений или юридических концепций. Или же, более философски, люди фундаментально свободны, поскольку их жизнь может быть лишь их собственным проектом, некоей активностью «ради того чтобы», устремленной в будущее, – даже если в большинстве случаев они сами воспринимают эту жизнь как ряд капитуляций перед необходимостью и интерпретируют ее в категориях «потому что», как нечто предопределенное прошлым. Иногда свобода понимается как универсальное свойство людей: все примеры гетерономного поведения и внешних принуждений устраняются, словно чисто внешние наслоения. Социологически такие интерпретации «свободы» малоинтересны, поскольку они упускают из виду то обстоятельство, что свобода сама есть социальный факт, социально произведенный и социально наделяемый теми смыслами, какие ей случается иметь в конкретном времени и месте. С социологической точки зрения такие интерпретации следует рассматривать как объекты изучения социологии знания или социологической герменевтики, а не как гипотезы относительно реальности, подлежащие проверке на истинность.
Большинство книг со словом «Свобода» в заглавии или подзаголовке используют термин в этих или подобных значениях. В общем и целом они пытаются реконструировать, реинтерпретировать и критически оценить влиятельные интеллектуальные сочинения на данную тему. Они составляют часть продолжающегося философского дискурса, посредством которого «свобода» как идея, ценность, «утопический горизонт» нашей цивилизации продолжает жить в постоянных переоценках сменяющихся поколений. Можно сказать, что эти книги принадлежат философии, которая существует лишь в качестве собственной истории.
Такие книги обладают огромным культурным значением, составляя часть дискурса, который они регистрируют и для поддержания которого служат необходимым условием. Однако иное их значение, на которое часто претендуют их научно ориентированные авторы, не является бесспорным. В качестве