та на привычные любезности, прежде чем Вероника наконец смирилась с ее присутствием.
– Красивые сапоги, – сказала она.
– Спасибо.
– Я не ношу кожу, но иногда, когда вижу красивую обувь, скучаю по ней.
– Угу…
– Ты не против, если я их понюхаю?
– Мои сапоги?!
Вероника кивнула, подползла по полу к Патти и вдохнула запах кожи.
– Я очень чувствительна к запахам, – сказала она, блаженно закрывая глаза. – То же самое с беконом – я его не ем, но очень люблю запах. Я так остро его чувствую, как будто ем.
– Угу, – повторила Патти.
– Помнишь восточную сказку про запах жареного мяса?
– Да. Я тебя понимаю. Интересно. Но сапоги-то ты никогда не ела.
Вероника расхохоталась и на некоторое время расслабилась. В отличие от остальных членов семьи, за исключением Рэя, она засыпала Патти вопросами о ее жизни и о недавних переменах. Самые болезненные эпизоды казались ей невероятно смешными, и, как только Патти привыкла, что Вероника хохочет над ее разрушенным браком, она поняла, что сестра испытывает облегчение, слушая про ее беды. Казалось, это убеждало ее в правильности некоей семейной аксиомы и помогало расслабиться. Но затем, за чаем (Вероника утверждала, что выпивает как минимум галлон зеленого чая в день), Патти заговорила о старом доме, и смех сестры сделался куда менее искренним.
– Я серьезно, – сказала Патти. – Зачем ты пристаешь к Джойс насчет денег? Если бы ей не давала покоя только Эбигейл, мама уж как-нибудь справилась бы, но она всерьез страдает, поскольку и ты в этом участвуешь.
– Сомневаюсь, что мама страдает из-за меня, – ответила Вероника. – Насколько я знаю, у нее полно своих причин.
– В таком случае из-за тебя ей еще более неловко!
– Вряд ли. По-моему, мы делаем из мухи слона. Если мама хочет, чтобы больше не надо было мучиться, пусть продаст дом. Я всего лишь прошу денег, чтобы не нужно было работать.
– А в чем проблема с работой? – поинтересовалась Патти, уловив эхо вопроса, который однажды задал ей Уолтер. – Она повышает самооценку.
– Я могу работать, – возразила Вероника. – Например, сейчас я работаю. Хотя предпочла бы сидеть дома. Это скучно, и со мной обращаются как с секретаршей.
– Ты и есть секретарша. Пусть даже с самым высоким IQ во всем Нью-Йорке.
– Я мечтаю уволиться.
– Джойс охотно даст денег, чтобы ты могла продолжить учебу и найти работу, которая будет соответствовать твоим талантам.
Вероника рассмеялась:
– Боюсь, мои таланты – не из тех, что нужны миру. Поэтому я предпочту наслаждаться ими сама. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое, Патти. Вот чего я прошу. Покоя. Эбигейл не хочет, чтобы дядя Джим и дядя Дадли получили деньги. Мне, честно говоря, все равно, лишь бы я была в состоянии платить за жилье.
– Джойс говорит, ты тоже не хочешь, чтобы дядя Джим и дядя Дадли получили деньги.
– Я всего лишь пытаюсь помочь Эбигейл. Она мечтает основать женскую комедийную труппу и поехать на гастроли в Европу, где люди ее оценят. Она хочет жить в Риме и наслаждаться славой. – Вероника снова засмеялась. – И я не против. Нам вовсе не обязательно часто видеться. Эбигейл добра, но ты сама знаешь ее манеру… После общения с ней я всегда думаю, что лучше было бы не встречаться. Я люблю быть одна. Я хочу спокойно медитировать, не боясь, что меня отвлекут.
– Значит, ты мучаешь Джойс, потому что не хочешь видеться с Эбигейл? А почему бы просто не прекратить видеться с Эбигейл?
– Потому что мне твердят, что нельзя жить отшельницей. Эбигейл – нечто вроде телевизора на заднем плане. Составляет компанию.
– Но ты только что сказала, что тебе неприятно с ней видеться!
– Да. Трудно объяснить. У меня в Бруклине есть друг, которого я, наверное, видела бы чаще, если бы не Эбигейл. Наверное, это тоже было бы неплохо. – Вероника засмеялась при мысли о своем друге.
– А почему Эдгар не может сказать то же самое? – спросила Патти. – Почему бы им с Галиной и дальше не жить на ферме?
– Действительно, почему бы и нет. Возможно, ты права. Галина просто ужасна, и Эдгар скорее всего в курсе, именно поэтому он и женился – чтобы навязать ее нам. Он мстит маме за то, что оказался единственным мальчиком в семье. Лично мне все равно – я ведь не обязана с ней видеться, – но Эбигейл просто терпеть не может Галину…
– Значит, ты стараешься ради Эбигейл.
– У нее большие амбиции. Я ничего не хочу, но охотно помогу сестре.
– Единственное, чего тебе нужно, – так это денег, чтобы не нужно было работать.
– Да, от такого я не отказалась бы. Не хочу работать секретаршей. Ненавижу говорить по телефону. – Она рассмеялась. – И вообще, на мой взгляд, люди слишком много разговаривают.
У Патти возникло ощущение, что она пытается отлепить от пальцев огромный комок жевательной резинки. Логика сестры была невероятно гибкой – настолько, что путалась не только Патти, но и сама Вероника.
Сидя в вагоне, Патти, как никогда, была поражена тем, насколько успешнее оказались Джойс и Рэй по сравнению с детьми, включая ее саму, и как странно, что никто из отпрысков не унаследовал и доли той социальной ответственности, которая всю жизнь направляла родителей. Патти понимала, что мать считает себя виноватой, особенно перед бедной Вероникой, но в то же время знала, что неудавшиеся дети – это страшный удар по самолюбию Джойс, которая, возможно, проклинает гены Рэя, наследие старого Августа Эмерсона, за некомпетентность и слабость своих чад. До Патти дошло, что политическая карьера Джойс не столько послужила причиной семейных неурядиц, сколько стала своего рода бегством от всех проблем. Было нечто пронзительное и даже достойное уважения в желании Джойс отстраниться, стать политиком, творить добро и таким образом спасти себя. И как человек, который точно так же шел на крайние средства во имя своего спасения, Патти признавала, что не только Джойс повезло с дочерью, но и ей, Патти, повезло с матерью.
Она не понимала лишь одного. Когда Джойс на следующий день вернулась из Олбани, пылая гневом на сенаторов-республиканцев, которые парализуют управление страной (к сожалению, уже не было Рэя, способного напомнить жене о пагубном влиянии демократов), Патти ждала на кухне с вопросом наготове. Как только Джойс сняла плащ, дочь спросила:
– Почему ты никогда не приходила на мои баскетбольные матчи?
– Да, да, – немедленно ответила Джойс, как будто тридцать лет ожидала этого вопроса. – Ты права, права, права. Я должна была приходить чаще.
– Так почему ты этого не делала?
Джойс ненадолго задумалась.
– Трудно объяснить, – сказала она. – У нас было столько дел, что мы не могли уделить внимание всему. Мы были неидеальными родителями. Наверное, ты тоже. Сама понимаешь, как все сложно и сколько бывает дел. Очень сложно поспеть везде.
– В том-то и дело, – сказала Патти. – У тебя ведь находилось время для других вещей. Ты не приходила исключительно на мои игры. Пропустила все, сколько их было.
– Почему ты сейчас об этом заговорила? Я же сказала: прости, я была неправа.
– Никто тебя не винит, – ответила Патти. – Но я ведь хорошо играла в баскетбол. Очень, очень хорошо. Возможно, в качестве матери я сделала еще больше ошибок, чем ты, поэтому я тебя не критикую. Просто подумала: возможно, ты бы порадовалась, если бы увидела, как хорошо я играю. Какая я способная. Тебе стало бы приятно.
Джойс отвела взгляд:
– Я никогда не любила спорт.
– Но ты же ходила на соревнования по фехтованию к Эдгару.
– Не так уж часто.
– Чаще, чем на мои матчи. Что-то не похоже, чтоб ты так уж любила фехтование. И у Эдгара не сказать что хорошо получалось.
Джойс, безупречно сохраняя самообладание, подошла к холодильнику и достала бутылку белого вина, которую Патти почти прикончила накануне вечером. Мать вылила остатки в стакан для сока, выпила половину и рассмеялась.
– Не знаю, почему у твоих сестер ничего не получается, – сказала она, как будто безо всякой логики. – Но Эбигейл однажды сказала интересную вещь. Ужасную вещь, которая до сих пор не дает мне покоя. Эбигейл была… нетрезва. Однажды, когда она еще пыталась стать актрисой, она надеялась получить какую-то замечательную роль, но ей ничего не дали. Я пыталась подбодрить Эбигейл, твердила, что верю в ее таланты, нужно лишь не оставлять попыток. А Эбигейл сказала ужасную вещь. Что я и есть причина всех неудач. Я, которая всю жизнь ее поддерживала. Именно так и сказала Эбигейл.
– Она объяснилась?
– Она сказала… – Джойс горестно посмотрела в окно на свой садик. – Она сказала, что не может ни в чем преуспеть, потому что, если хоть раз получится, я отберу у нее победу. Как будто это моя победа, а не ее. Вот чушь! Но почему-то Эбигейл так казалось. Единственный способ показать мне, что она чувствует, и сделать так, чтоб я не думала, будто с ней все в порядке, – это упорно терпеть поражение. Какой кошмар. Я сказала, что она ошибается, и надеюсь, Эбигейл поверила. Потому что она не права.
– Да, это действительно звучит жестоко, – сказала Патти. – Но какая тут связь с моими баскетбольными матчами?
Джойс покачала головой:
– Не знаю. Просто к слову пришлось…
– Я-то преуспевала, мама. В том вся странность. Я была очень успешной…
Лицо Джойс вдруг сморщилось. Она снова покачала головой и, словно с отвращением, попыталась сдержать слезы.
– Знаю, – сказала она. – Я жалею, что не приходила поболеть. Я виновата.
– Ничего страшного, что ты не приходила. Может быть, так даже было лучше, если подумать. Но мне просто стало любопытно…
После долгого молчания Джойс подвела итог:
– Моя жизнь не всегда была счастливой и простой. Много получилось не так, как хотелось. Честно говоря, я просто стараюсь не задумываться о некоторых вещах – иначе у меня разорвется сердце.
Вот и все, чего Патти добилась. Не так уж много – и Джойс не разрешила ни одной загадки, – но приходилось довольствоваться этим. В тот же вечер Патти предъявила матери результаты расследования и предложила план действия, и Джойс, послушно кивая головой, согласилась. Дом надлежало продать; Джойс решила отдать половину денег братьям Рэя, долю Эдгара положить на счет, с которого те могли бы снимать, сколько им нужно, на жизнь (в таком случае им не придется эмигрировать), а также предложить внушительные суммы Эбигейл и Веронике. Патти, которая получила семьдесят пять тысяч долларов, чтобы начать новую жизнь без помощи Уолтера, чувствовала себя немного виноватой перед мужем, когда думала, что поспособствовала очередному уничтожению лесов и полей. Патти надеялась, что Уолтер поймет: совокупное несчастье дятлов и иволг, чьи дома она разрушила, – не больше в данном случае, чем несчастье семьи, вынужденной продавать землю.