– Я даже не уверен, что хочу, чтобы он вернулся, – сказал Уолтер. – Приятно передохнуть от его хамства.
– Давайте-ка посмотрим, – вмешалась Патти. – У Джоуи поиск себя, у Уолтера передышка, а что же у Патти? Что же ей остается? Только вино. Так? Патти остается вино.
– Ого, мы себя жалеем?
– Ради бога! – воскликнул Уолтер.
Ужасно было смотреть на себя глазами Ричарда и видеть, во что она превращается. На расстоянии в тысячу двести миль легко было посмеиваться над любовными приключениями Ричарда, его мальчишеством и тщетными попытками оставить позади детские глупости, чувствуя, что в Рэмзи-Хилл живут куда более по-взрослому. Но вот он стоит в ее кухне – поразительно высокий, романтически седеющий и с годами все более напоминающий Каддафи, – и она чувствует себя эгоистичной девочкой, которая заперлась в своем хорошеньком домике. Она сбежала из своей инфантильной семьи только для того, чтобы самой оставаться ребенком. Работы у нее нет, дети куда взрослее ее самой, даже секса почти нет. Ей было стыдно, какой он ее видит. Все эти годы она сберегала воспоминания об их маленьком путешествии в укромном уголке сердца, чтобы оно зрело, как вино, и то, что так и не произошло между ней и Ричардом, продолжало жить и стареть вместе с ними. Природа несбывшегося со временем менялась в своей запечатанной бутылке, но не портилась, что успокаивало: Распутный Ричард Кац однажды предложил ей переехать с ним в Нью-Йорк, и она отказалась. А теперь она понимала, что на самом деле все было совсем не так. Ей сорок два, и она пьет.
Патти встала, стараясь не шататься, и вылила в раковину наполовину опустошенную бутылку. Она поставила стакан в раковину и сказала, что пойдет наверх и приляжет, а мальчики пусть обедают без нее.
– Патти, – сказал Уолтер.
– Все в порядке. Правда, все нормально. Я просто слишком много выпила. Спущусь попозже. Извини, Ричард. Ужасно рада тебя видеть. Я просто немножко не в себе.
Хотя она любила их дом на озере и одно время неделями жила там в одиночестве, она ни разу не побывала там в ту весну, когда там жил Ричард. Уолтер несколько раз уезжал туда на выходные и помогал ему с ремонтом, но Патти стеснялась. Она оставалась дома и приводила себя в форму: последовала совету Ричарда насчет выпивки, снова занялась бегом, снова стала есть, набрала достаточно веса, чтобы разгладить самые глубокие морщины на лице, и вновь стала адекватно оценивать свою внешность, чего не делала, укрывшись в своем воображаемом мирке. Она не меняла свой облик в том числе и потому, что их ненавистная соседка Кэрол Монаган полностью сменила имидж, когда завела своего жиголо. Патти презирала Кэрол, но все же взяла себя в руки и последовала ее примеру. Обрезала свой хвостик, покрасилась в салоне и постриглась соответственно возрасту. Стала чаще видеться с друзьями по баскетболу, которые говорили ей, как она похорошела.
Ричард намеревался вернуться на восток к концу мая, но это был Ричард, а потому он все еще трудился над верандой, когда в середине июня Патти решила провести несколько недель на природе. Уолтер провел с ними четыре дня, после чего уехал на элитную деньговыжимательную рыбалку, которую организовал главный спонсор охраны природы у себя в Саскачеване. Чтобы загладить свое зимнее поведение, Патти была само гостеприимство – пока Ричард и Уолтер пилили и строгали на заднем дворе, она готовила восхитительные обеды. Остальное время она с гордостью не пила. Пока мужчины играли в шахматы, она сидела в любимом кресле Дороти, читая “Войну и мир” – книгу, которую ей давно рекомендовал Уолтер. К счастью, Уолтер играл в шахматы лучше, чем Ричард, но тот не сдавался и требовал играть снова и снова, а Патти знала, что Уолтеру нелегко дается победа – он напрягал все умственные силы и потом часами не мог уснуть.
– Опять ты толпишься в середине, – буркнул Ричард. – Вечно занимаешь всю середину поля. Бесит.
– Люблю потолпиться в серединке, – согласился Уолтер – в голосе его звенела тщательно скрываемая радость от предчувствия победы.
– Дико бесит.
– Потому что работает.
– Работает потому, что мне не хватает опыта, чтобы помешать тебе.
– Ты очень интересно играешь. Никогда не знаешь, чего ожидать.
– И вечно проигрываю.
Дни были долгими и ясными, ночи – неожиданно холодными. Патти любила раннее северное лето – оно напоминало ей о первых днях в Хиббинге. Похрустывающий воздух, сырая земля, запах хвои, утро ее жизни. Она чувствовала, что никогда не была моложе, чем в двадцать один год. Казалось, что ее уэстчестерское детство случилось позже, когда она была уже более умудренной. Внутри дома стоял приятный слабый запах плесени, напоминающий о Дороти. В оттаявшем озере, которое Джоуи и Патти нарекли Безымянным, плавали хвойные иглы и кора и отражались легкие светлые облака. Летом листва скрывала единственный дом в округе, в котором некие Лунднеры проводили выходные и весь август. Между домом Берглундов и озером располагался травянистый холмик, на котором росли несколько старых берез, и, когда солнце или ветерок отпугивали комаров, Патти часами лежала там с книгой, чувствуя, что весь мир где-то далеко, – если не считать редких самолетов в небе и еще более редких автомобилей, проезжающих по грунтовой дороге.
Накануне отъезда Уолтера ее сердце начало стучать сильнее. Оно просто взяло и заколотилось. На следующее утро, когда она отвезла Уолтера на аэродром Гранд-Рэпидс, вернулась домой и принялась готовить блины, сердце забилось так сильно, что она уронила на пол яйцо. Прежде чем встать на колени и вымыть пол, она оперлась на стол и сделала несколько глубоких вдохов. Уолтер должен был когда-нибудь завершить отделку кухни, но Ричард должен был вначале сделать стяжку под плиточный пол, а этого еще не произошло. Зато, как он сказал, ему удалось освоить игру на банджо.
Когда Ричард вывалился из спальни, одетый в джинсы и футболку, сообщающую миру, что ее хозяин поддерживает субкоманданте Маркоса и освобождение штата Чьяпас, было еще рано, хотя солнце уже четыре часа как взошло.
– Гречневые блины? – весело предложила Патти.
– Отлично.
– Если хочешь, могу сделать яичницу.
– Предпочитаю блины.
– Могу пожарить бекон.
– А вот от бекона не откажусь.
– О’кей. Блины и бекон.
Если сердце Ричарда и колотилось, он виду не подавал. Патти наблюдала за тем, как он уминает две стопки блинов, изящно управляясь вилкой – она знала, что этому Уолтер научил его на первом курсе.
– Что делаешь днем? – спросил он без видимого интереса.
– Хм. Пока не думала. Ничего! У меня же каникулы. Утром буду лениться, а потом сделаю тебе обед.
Он кивнул и вновь принялся за блины, а она поняла, что все эти фантазии не имеют ни малейшего отношения к реальности. Она отправилась в туалет и сидела там на закрытом унитазе, пока не услышала, что Ричард вышел из дома и взялся за дело. В первых утренних звуках, сигнализирующих, что кто-то принялся за работу, есть что-то ужасающе грустное, как будто тишине больно от того, что ее нарушают. Первая минута рабочего дня напоминает обо всех остальных минутах, из которых складывается день, а размышлять о минутах как об отдельных единицах очень вредно. Лишь когда остальные минуты присоединятся к первой, голой и потерянной, день входит в свой безопасный дневной ритм. Патти дождалась этого момента, прежде чем покинуть уборную.
Она захватила “Войну и мир” и направилась на свой травянистый холмик, смутно надеясь, как когда-то, поразить его своим кругом чтения, но тут же увязла в главе, где говорилось о войне, и принялась бесконечно перечитывать одну и ту же страницу. Голосистая птичка, чье имя, вопреки стараниям Уолтера, она никак не могла запомнить, – то ли таволга, то ли иволга – привыкла к присутствию Патти и запела, сидя на дереве прямо над ней. Песенка была как навязчивая идея, которую птичка никак не могла выбросить из своей крошечной головы.
Патти казалось, что безжалостные и методичные борцы сопротивления собрались под покровом тьмы ее разума, и очень важно не позволить осветить их лучу сознания, не подпускать его даже близко к той области. Ее любовь к Уолтеру, верность ему, желание быть хорошим человеком, осознание многолетнего соперничества Уолтера и Ричарда, трезвая оценка личности Ричарда и банальная мерзость романа с лучшим другом мужа – все эти самодовольные резоны должны были размазать борцов сопротивления. И потому ей приходилось постоянно отвлекать свое сознание. Она даже не могла позволить себе задуматься над своим внешним видом – приходилось давить на корню желание надеть особенно льстящую майку на бретельках, прежде чем вынести Ричарду полуденный кофе с печеньем. Подобные мысли следовало гасить в зародыше, потому что даже мельчайший намек на обычное кокетство мгновенно привлек бы луч сознания, а высвеченная им картина была бы жалкой, постыдной и омерзительной. Пусть это не показалось бы омерзительным Ричарду – ей самой было бы противно. А если он что-нибудь заметит и озвучит это, как в случае с ее пьянством, это будет крах, позор, конец всему.
Пульс ее, однако, знал – и намекал ей громким стуком сердца, – что второго такого шанса не представится. Не раньше, чем она постареет. Пульс демонстрировал, что она знает, что сообщение с Саскачеваном возможно только с помощью биплана, радио или спутникового телефона и следующие пять дней Уолтер не позвонит, если только что-нибудь не случится.
Оставив на столе обед для Ричарда, Патти отправилась в ближайший городишко. Она понимала, что легко может угодить в аварию, и так увлеклась, воображая Уолтера, рыдающего над ее искалеченным телом, и Ричарда, стоически его утешающего, что едва не проехала единственный сигнал остановки и мрачно выслушала визг собственных тормозов.
Она все сама выдумала! Одно обнадеживало – ей удавалось неплохо скрывать свое смятение. В последние четыре дня она, возможно, была слегка рассеянной и отстраненной, но вела себя гораздо лучше, чем в феврале. Ей удавалось держать взаперти свои темные силы, значит, и у Ричарда могли быть соответствующие темные силы, которые он столь же успешно скрывал. Но надежда на это была слабой – так рассуждают только сумасшедшие, заплутавшие в своих мечтах.