независимости, которую давало созерцание этой омерзительной красоты, что кончать и лишаться этой твердости не хотелось. Правда, ходить целыми днями со вставшим членом ему тоже не хотелось. Как Блейк, например. Джоуи не хотелось быть Блейком, но еще меньше ему хотелось быть Доверенным Лицом матери. Несколькими дергаными движениями он помог себе кончить в пасть унитаза и тут же спустил воду.
В своей угловой комнате Джоуи обнаружил Джонатана, который читал Джона Стюарта Милля и смотрел девятый иннинг чемпионата по бейсболу.
– Все очень запутанно, – сказал Джонатан. – Мне жаль “Янки”.
Джоуи, который никогда не смотрел бейсбол один, но охотно составлял компанию другим, присел на кровать. Рэнди Джонсон стремительно посылал мячи одноглазому игроку “Янки”. Счет был 4:0.
– Может, еще отыграются, – сказал Джоуи.
– Это вряд ли. Прошу прощения, с каких пор сборные через четыре сезона участвуют в чемпионатах? Я еще не привык, что у Аризоны вообще есть команда.
– Рад, что ты начал прозревать.
– Не пойми меня превратно. Нет ничего слаще проигрыша “Янки”, желательно – в один ран, желательно – с подачи Хорхе Посады, чуда-без-подбородка. Но бывают годы, когда тебе вроде как даже хочется, чтобы они выиграли. Это такая патриотическая жертва, которую мы все должны принести ради Нью-Йорка.
– А я хочу, чтобы они каждый год выигрывали, – сказал Джоуи, хотя на самом деле ему было почти все равно.
– С чего это вдруг? Разве ты не за “Твинс” болеешь?
– Все дело в том, видимо, что мои родители ненавидят “Янки”. Папа любит “Твинс”, потому что они мало получают, а тут уж “Янки”, конечно, главные враги. А мама просто ненавидит Нью-Йорк.
Джонатан с интересом на него взглянул. До этого дня Джоуи говорил о родителях ровно столько, сколько требовалось, чтобы не пошел слух, что он что-то скрывает.
– А почему она ненавидит Нью-Йорк?
– Не знаю. Видимо, потому, что она там выросла.
Тем временем на экране Дерек Джетер выбежал на вторую базу, и игра закончилась.
– Какой сложный букет эмоций, – сказал Джонатан, выключая телевизор.
– Я даже своих дедушку с бабушкой не знаю, – продолжал Джоуи. – У матери с ними странные отношения. За все мое детство они один раз к нам приезжали – примерно на сорок восемь часов. Все это время мама дико нервничала. Потом мы их один раз навестили, когда были в Нью-Йорке, и все снова было плохо. Они присылают мне открытки на день рождения с опозданием на три недели, и мать буквально проклинает их за это, хотя они не виноваты – как им запомнить день рождения человека, которого они совсем не знают?
Джонатан задумчиво нахмурился.
– А где в Нью-Йорке она жила?
– Не знаю. Где-то в пригороде. Моя бабушка занимается политикой, в законодательном собрании штата или как-то так. Она очень милая и элегантная еврейская леди, но мама не может находиться с ней в одном помещении.
– Ну-ка, ну-ка. – Джонатан сел в постели. – Твоя мать еврейка?
– Теоретически да.
– Чувак, да ты еврей! Я и не знал!
– Ну, на четверть, – сказал Джоуи. – Сильно разбавленную.
– Ты бы мог прямо сейчас эмигрировать в Израиль, без всяких вопросов.
– Всю жизнь мечтал.
– Это я так. Заряжал бы там пистолет, управлял реактивным истребителем и встречался бы со стопроцентной саброй.
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Джонатан открыл лэптоп и перешел на сайт с фотографиями бронзовых израильских богинь со скрещенными патронташами на обнаженных грудях размера D.
– Не в моем духе, – сказал Джоуи.
– Да и не в моем, – сказал Джонатан не вполне искренне. – Ну, тебе могло и понравиться.
– Да и потом, разве там нет проблем с нелегальными поселениями и бесправными палестинцами?
– Проблема в том, что это крохотный островок демократии и прозападного правительства – в окружении мусульманских фанатиков и враждебных диктаторов.
– Это значит только, что место для острова выбрано неправильно, – сказал Джоуи. – Если бы евреи не отправились на Ближний Восток, а нам не пришлось бы их поддерживать, может, арабские страны так не враждовали бы с нами.
– Чувак, ты вообще слышал о Холокосте?
– Слышал. Но почему они не отправились в Нью-Йорк? Мы бы их пустили. Они бы могли понастроить здесь синагог и все такое, а у нас были бы нормальные отношения с арабами.
– Но Холокост случился в Европе, которая считалась цивилизованной. Когда теряешь половину населения в геноциде, перестаешь доверять свою зазщиту кому-либо, кроме себя.
Джоуи с неудовольствием понял, что выражает скорее родительское мнение, чем свое собственное, а потому проиграет в споре, победа в котором ничего для него не значила.
– Хорошо, но почему это нас касается? – тем не менее продолжил он.
– Потому что мы должны поддерживать демократию и свободные рынки по всему миру. В чем проблема Саудовской Аравии? Слишком много озлобленных людей без всяких экономических перспектив. Поэтому бен Ладен там и популярен. Я согласен с тобой насчет палестинцев. Это просто гигантский гребаный питомник террористов. Поэтому мы и должны принести свободу во все арабские страны. Но начинать с предательства единственной работающей демократиии в целом регионе – не лучшая идея.
Джоуи ценил Джонатана не только за его крутость, но и за то, что ему удавалось сохранять этот статус, не притворяясь тупым. Он всем своим видом доказывал, что быть умным – это круто.
– Кстати, я еще приглашен на День благодарения? – спросил Джоуи, чтобы сменить тему.
– Приглашен? Чувак, да теперь ты дважды приглашен. Родители не из тех евреев, что сами себя ненавидят, они тащатся от еврейства. Тебя с оркестром будут встречать.
На следующий день, оставшись в их комнате в одиночестве и нервничая из-за того, что так и не позвонил Конни, Джоуи открыл лэптоп Джонатана и принялся искать фотографии его сестры, Дженны. Он решил, что просмотр семейных фотографий, которые ему уже показывали, не считается рытьем в чужих вещах. Радость, с которой Джонатан встретил сообщение о его еврействе, казалась обещанием равно теплого приема со стороны Дженны, и Джоуи скопировал на свой компьютер две самые соблазнительные фотографии, изменив расширения файлов, чтобы их не мог найти никто, кроме него. Перед тем как позвонить Конни, стоило вообразить какую-нибудь достойную ей альтернативу.
Женский состав колледжа пока что не удовлетворял его. По сравнению с Конни все симпатичные девушки в Вирджинии словно заранее подозревали его в неблаговидных намерениях и были покрыты плотной броней. Даже самые хорошенькие слишком много красились, слишком строго одевались и на матч “Кавалеров” разряжались так, как будто шли на дерби в Кентукки. Правда, некоторые второстортные девушки на вечеринках напивались и начинали намекать, что не прочь повидаться с ним наедине. Но почему-то – потому ли, что от алкоголя девушки тупели, или потому, что он ненавидел перекрикивать музыку или просто был рохлей, – у него сразу же сформировалось предубеждение против этих вечеринок и этих девушек, и он предпочел тусоваться с парнями.
Довольно долго – примерно полчаса – он сидел, держа в руках телефон, в то время как за окном небо теряло краски в преддверии дождя. Ступор был столь сильным и продолжительным, что, когда его палец набрал номер Конни, это произошло почти без участия воли. Гудки вернули его к жизни.
– Привет! – сказала она самым обычным жизнерадостным голосом, и он осознал, что скучал по его звуку.
– Ты где?
– У себя в комнате.
– Как у вас там?
– Не знаю. Все серое. Здесь даже снег был утром. Уже зима.
– Да. У тебя все в порядке?
– У меня? – Казалось, вопрос ее удивил. – Да. Я скучаю по тебе каждую минуту, но к этому я привыкла.
– Извини, что не звонил так долго.
– Ничего страшного. Я люблю с тобой болтать, но нам ведь надо приучиться к дисциплине. Я как раз вожусь с заявлением в Инвер-Хиллс. И еще я записалась на сдачу САТ[74] в декабре, как ты хотел.
– Я этого хотел?
– Ну, если осенью, как ты сказал, я пойду учиться, мне нужно сдать экзамен. Я купила себе книжку, чтобы готовиться. Собираюсь заниматься по три часа в день.
– То есть у тебя все в порядке.
– Да! Как твои дела?
Джоуи тщетно пытался сложить в уме рассказ Кэрол о Конни с ясным и бодрым звучанием ее голоса.
– Вчера вечером говорил с твоей мамой, – сказал он.
– Я знаю. Она сказала.
– Она сказала, что ждет ребенка.
– Да, благословенное счастье войдет в нашу семью. Видимо, у нее будут близнецы.
– Правда?
– Не знаю. У меня предчувствие, что все сложится особенно мерзким образом.
– Вообще-то разговор был довольно странным.
– Я с ней уже поговорила, – сказала Конни. – Она тебе больше не будет звонить. Если позвонит, дай мне знать, и я разберусь.
– Она сказала, что у тебя страшная депрессия, – выпалил Джоуи.
Последовала внезапная пауза, черная дыра, в какую одна Конни умела превращать тишину.
– Она сказала, что ты целыми днями спишь и ничего не ешь, – продолжил он. – Она очень за тебя переживает.
– У меня была небольшая апатия, – сказала Конни после очередной паузы. – Но Кэрол это не касается. И мне уже лучше.
– Может, тебе антидепрессантов попить или что-нибудь в этом роде?
– Нет. Мне уже лучше.
– Ну, тогда порядок, – сказал Джоуи, почему-то чувствуя, что никаким порядком тут и не пахнет, что будь она подавленной, вялой и прилипчивой, у него появился бы путь к бегству.
– Ты с кем-нибудь спал? – спросила Конни. – Я думала, ты поэтому не звонишь.
– Нет! Нет, что ты. Ни разу.
– Я не против. Я хотела тебе сказать в прошлый раз. Ты же мужчина, у тебя есть потребности. Я не жду, что ты будешь монахом. Это же всего лишь секс.
– Ну, к тебе это тоже относится, – сказал он с благодарностью, чувствуя, что перед ним открывается еще одна лазейка.
– Не относится, – сказала Конни. – Меня никто не видит так, как ты. Я для мужчин невидимка.